А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Но услуга за услугу: и вы не проговоритесь…
– Неужто капитан-генерал?..
– Да нет же, клянусь богом! – засмеялся моряк. – Я лишь имел в виду, что никто не знает наверное, как обернется это некрасивое дело. Надо держать ухо востро. Господь сурово карает за такой грех, насылает несчастья и беды, а потому опасно выходить в море с извращенным распутником на борту. Я уверен, в нем – корень всех зол.
В ночь на восьмое декабря был назначен выход в море. Хорхе Спира велел глашатаям объявить, что с проклятием, тяготеющим над экспедицией, покончено и что в тот миг, когда корабли снимутся с якоря, злые чары будут развеяны.
Филипп, всецело полагаясь на мудрость столь осведомленного в вопросах демонологии человека, каковым, по его мнению, был Хорхе Спира, задолго до заката поднялся на борт своего корабля, чтобы приготовить его к отплытию. Когда солнце зашло, он увидел, что с бушприта адмиральской каравеллы в море спускают железную клетку, в каких держат до суда взбунтовавшихся матросов. В клетке и на этот раз кто-то был.
– Это негр! – воскликнул Филипп. – Что же натворил Доминго Итальяно, такой усердный и услужливый человек, чем заслужил он такую кару? Неужели это из-за того пса, смытого в море во время бури? Наказание несоразмерно вине. Это паж Спиры донес ему! Проклятый соглядатай! Но ведь Доминго – мой подчиненный, как можно было даже не уведомить капитана?.. Клетку обкладывают новыми и новыми вязанками соломы: значит, бедняге предстоит долго просидеть там… Осенние ночи студены…
Клетка уже касалась поверхности воды. Когда корабль двинется, волны будут захлестывать ее. Жестокая кара за такую малость!
В десять часов на небосклон выплыла красноватая луна.
– Луна доктора Фауста! – с тревожным предчувствием пробормотал Филипп.
На море был штиль. Ярко горели бесчисленные огни в порту. На пирсе собралась толпа, и люди прибывали с каждой минутой. Запели трубы, ударили барабаны. Палубы вмиг заполнились матросами. С адмиральской каравеллы спустили шлюпку, в которую спрыгнули четверо с зажженными факелами. Кто-то подошел к Гуттену. Он обернулся и увидел Доминго Итальяно.
– Как, ты здесь? – растерянно спросил Филипп. – А я думал, это тебя посадили в клетку. Вижу – чернокожий…
Доминго расхохотался:
– Тот, кто сидит там, такой же белый, как вы. Просто его вымазали смолой. Сейчас его сожгут живьем. За мужеложство…
В этот миг над клеткой взметнулось пламя. Из огня долетел отчаянный вопль Франца Вейгера.
Распустив паруса, каравеллы торжественно и величаво двинулись в открытое море. Заживо сгорая в железной клетке, паренек из Швабии освещал им путь в Новый Свет.

II
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Новый Свет
10. ПЛАВАНИЕ
Восьмой день скользили каравеллы по безбрежному океанскому простору, держа курс на юг.
Филипп стоял на корме и вглядывался в это синее пространство, уходящее за четко очерченную линию горизонта. Неподалеку сидели, собравшись в кружок, Веласко, Себальос, Перес де ла Муэла и Франсиско Мурсия де Рондон. Было полное безветрие, но корабль вдруг сильно продвинулся вперед. Франсиско Веласко прищурил глаз:
– Что бы там ни говорили опытные мореплаватели, а посмотришь на это, так и кажется, что тебя несет в какую-то пропасть, а на дне ее тебя поджидает, разинувши пасть, морской змей.
– Молчи, осел! – ответил Себальос, не отрываясь от своего занятия: он завязывал на шкерте морские узлы.
– Осел-то не я, а та тварь, что обрюхатила твою мамашу! – неожиданно вспылил Веласко, проворно вскочив.
– Веласко! – обернувшись к ним, строго прикрикнул Филипп. – Придержи-ка язык. Нечего устраивать бабьи свары!
– А что я? Вы вот ему скажите…
– Довольно! – рассердившись, оборвал его Филипп.
– Поглядите-ка, как он тоскует – точь-в-точь прекрасная дама, покинутая своим кавалером! – насмешливо воскликнул Перес де ла Муэла, указывая на вторую каравеллу, шедшую совсем близко от «Швабии»: у борта, печально уставившись в море, стоял Лопе де Монтальво. Ему было от чего грустить: вскоре после того, как Спира назначил его капитаном, он отменил собственный приказ, и место Лопе занял какой-то немец.
– Эй, капитан! Капитан Лопе! – загорланил Себальос. Монтальво гневно вскинул голову.
– Как поживаете, о бесстрашный мореход? Отдают ли вам почести, полагающиеся капитану? – продолжал издеваться Веласко под дружный смех своих товарищей.
Лопе, сложив ладони рупором, ответил замысловатым проклятьем и поспешил покинуть палубу. Насмешники почувствовали какую-то неловкость.
– Жалко его, – сказал Перес. – Ему не позавидуешь.
– Да уж! – поддержал его Веласко. – Поставь-ка себя на его место: приятно ли получить пинок в зад и слететь с должности, чтобы очистить место для какого-то сукина сына, вся заслуга которого только в том, что он немец?!
Гуттен, слышавший его слова, не обернулся, но закусил губу. Мурсия де Рондон вспомнил о его присутствии и стал мигать товарищам, чтобы те замолчали.
– Чего ради мне молчать? – не унимался, однако, Веласко. – Пусть дон Филипп слышит! Он знает, что я говорю истинную правду, а на правду нельзя обижаться.
Гуттен по-прежнему не оборачивался и не ввязывался в разговор. Мурсия де Рондон, покосившись на него, сказал медовым голосом:
– Ты не прав, друг мой. Наше предприятие затеяли германские банкиры Вельзеры: значит, у них есть все основания отдать предпочтение своим соотечественникам. Разве ты на их месте поступил бы не так? Представь, что экспедицию снаряжала бы Испания…
– А то не Испания! – пуще разъярился Веласко. – Индии принадлежат нам, и море – наше, и даже император – тоже наш!
Гуттен резко повернулся и взглянул ему прямо в глаза. Огромный кастилец побледнел, а товарищи его боязливо поежились под этим суровым взглядом.
– Веласко! – пересилив себя, промолвил Филипп. – Уже полдень. Ударьте в колокол.
И, не прибавив больше ни слова, стал следить за тем, как на нижней палубе солдаты упражняются в стрельбе из арбалета.
Когда зазвонил судовой колокол, участники экспедиции и команда каравеллы устремились с глиняными мисками к большим котлам, в которых дымилось густое варево без цвета и запаха.
Гуттен получил свою порцию и снова отошел на корму, присев на палубу рядом с Веласко, Инфанте и прочими кавалеристами. Некоторое время царило полнейшее безмолвие, нарушаемое только хлюпаньем и стуком ложек, а потом послышался голос Мурсии:
– Вот припоминается мне один случай, когда его величество Франциск Первый…
– Дерьмо твой Франциск! – громовым голосом перебил его Веласко.
– …задумал сбежать из плена, – невозмутимо и самодовольно продолжал тот, – а я распознал его намерения и имел честь лично уведомить об этом нашего государя…
– Что же сказал наш государь своему верному наушнику и соглядатаю? – с полным ртом промычал Веласко.
После захода солнца каравеллы убрали паруса и легли в дрейф – голые их мачты напоминали деревья, с которых дыхание зимы сдуло последние листья. Луна была на ущербе и слабо серебрилась в черной воде. В душу Филиппа снизошел покой, когда голоса матросов смолкли и от носа к корме, от одного судна к другому полетели мелодичные звуки: трехструнные скрипки наигрывали то разудалые фанданго, в такт которым хлопали матросы, то какую-то тоскливую мелодию, постепенно замирающую в воздухе, точно призыв муэдзина.
Через два часа после наступления темноты раздался голос впередсмотрящего:
– Прямо по носу земля!
– Слава тебе господи! – дружным хором отозвались моряки, преклонив колени.
– Должно быть, Канары, – сказал штурман, вглядываясь в причудливые гирлянды дрожащих огоньков на горизонте.
С головной каравеллы передали: «Стать в виду гавани; к берегу не приставать».
Суда исполнили приказ и замерли на якорях на расстоянии в два аркебузных выстрела от Тенерифе.
Экипажам выдали двойную порцию мяса и вина.
– А я-то не мог понять, с чего это он так расщедрился, – пригубив и сплюнув, проворчал Веласко, – чистый уксус.
Незадолго до полуночи первоначальная веселость вдруг сменилась у всех вялой истомой. На корме кто-то стал перебирать струны лютни, и с адмиральской каравеллы ему ответила другая; начался их нежный, кроткий и степенный разговор. Над водой полетел звучный и печальный голос певца. Филипп не мог понять, на каком языке он пел – не то по-французски, не то по-испански.
– Это лангедокское наречие, – объяснил ему Рондон, – на нем говорят в Провансе. Меня выучил ему коннетабль Бурбон, который хотел стать королем всей Южной Франции.
Кем утрачена нить
Путеводная долга,
Тот не знает, как долго
И куда ему плыть.
Нить же эта
Вплетена в песнопенье. Кто ищет ответа,
Тот прислушайся к песне и пой,
И увидится путь, и у каждого свой.
Невыразимо печальный напев продолжал звучать. Мурсия вполголоса переводил:
– Речь идет о том, что праведники скоро воскреснут, а язычников настигнет кара…
– Подождите! – прервал его Гуттен. – Ему отвечают! Другой голос, столь же печальный, запел о жестоких владыках, о покинутых очагах, об огне…
– Это стариннейший рыцарский романс, – объяснил Мурсия, – его исполняли когда-то трубадуры.
Невидимый певец, находившийся на адмиральской каравелле, начал другую песню – в ней слышалось воинственное упоение.
– Да помолчите хоть минутку, Мурсия! Дайте послушать!
Погиб Монфор,
И с этих пор
В Тулузе гулянье,
И ликованье,
И процветанье.
Погиб Монфор.
И с этих пор
Искуплен былой позор.
Больше часа продолжалась эта перекличка, и к полуночи голоса и звон лютней стихли, но через несколько минут снова послышался перебор струн, игравших ту же мелодию, что и в самом начале, а с каравеллы Филиппа донесся ответ. Потом у самого борта громко плеснула вода, и тотчас безмятежность ночи сменилась тревожной суетой.
– Эй, Педро! Педро, где ты? – закричал кто-то.
– Человек за бортом! – грянул во тьме голос Спиры. – Шлюпки на воду! Отыскать его!
Четыре шлюпки, освещая темную гладь моря зажженными факелами, закружились на месте. Гуттен. напрягая зрение, глядел вниз.
– Вот уж подлинно: как в воду канул. Никаких следов! – крикнул Гольденфинген.
– Да куда же он мог деваться? – в недоумении спросил Гуттен.
– Дон Филипп! – окликнули его с борта адмиральского корабля. – Поднимитесь ко мне!
– Сейчас! – ответил Филипп и по шторм-трапу соскользнул за борт.
На каравелле Спиры царила сумятица: несчастный Педро упал в воду не по несчастной случайности, но желая покончить с собой.
– Это он играл на лютне, – шепнул кто-то на ухо Филиппу.
– Вот ведь странность: он никогда особенно не томился и не грустил…
– Скорей наоборот: сегодня он был особенно весел и впервые за все это время взялся за свою лютню. Никто и помыслить не мог о том, что у него на уме такое. Зачем понадобилось сводить счеты с жизнью нашему Педро?
Хорхе Спира был вне себя.
– Кто пел на вашем корабле? – спросил он Гуттена.
– Понятия не имею. По правде говоря, я не интересовался этим.
– Прикажите разыскать и немедля доставить ко мне!
Хуан де Себальос, посланный Спирой, вернулся и доложил:
– Никто не знает! Кого я ни спрашивал, никто не может дать ответ!
В пляшущем свете факелов изуродованная щека Спиры выглядела особенно зловеще. Гневно он повернулся к Филиппу:
– Сколько человек из команды умеют играть на лютне?
– По крайней мере половина…– растерянно отвечал тот.
– Ну хорошо…– прошипел капитан-генерал, – завтра утром, до выхода в море, вы доложите мне, у кого из ваших людей ухо без мочки!
– Что? – переспросил вовсе сбитый с толку Филипп.
– Я желаю, чтобы вы лично удостоверились, есть ли среди ваших людей такой, у кого ухо со сросшейся мочкой и кто из-за этой особенности не может носить серьгу!
Гуттен в полнейшем недоумении вернулся на свой корабль.
На рассвете его люди сошли на берег: Гуттен поручил им разузнать, не заходила ли в порт Тенерифе каравелла Федермана.
Ее исчезновение вселило в его душу самые мрачные предчувствия. На пирсе к нему подошел Спира:
– Ну, дон Филипп, есть ли у вас на судне люди без мочек?
– Есть! – ответил Гуттен в полнейшей растерянности. – Таких нашлось сорок семь человек.
– Проклятье! – зарычал Спира и решительным шагом направился в город.
– Нет, ваша милость, такое судно, как вы описываете, к нам не заходило, – сказал ему алькальд. – А миновать нас никак невозможно. Если бы он пристал к любому из составляющих наш архипелаг островов, мне тотчас бы донесли. Вот сводка, полученная три дня назад: о корабле вашего товарища там нет ни слова. Совершенно ясно, что он затонул.
Теперь, когда гибель Федермана была представлена ему со всей непреложностью, глубокая скорбь овладела Филиппом.
– Бедный Клаус! Я и представить не мог, какая судьба ему выпадет!
– Пути господни неисповедимы, – заметил Спира. – Завтра отслужим еще одну мессу за упокой его души.
– Господа! – обратился к ним, вынырнув откуда-то, Мурсия де Рондон. – Мы можем легко пополнить нашу экспедицию и набрать две сотни человек взамен тех, кто оказался так суеверен и сбежал в Санлукаре. На Канарах обретается множество солдат, которым надоело гоняться за неуловимыми туземцами. Все они горят желанием плыть в Венесуэлу.
Двести человек были набраны из числа испанцев, размещенных в Тенерифе. Гуттен сделал им смотр.
– Вид у них, прямо скажем, разбойничий, – шепнул Перес де ла Муэла.
– Чем они хуже тех, кто удрал от нас?! – ответил Лопе де Монтальво. – А по мне, так даже и лучше: не бегут от драки, а только ищут повода, чтобы ввязаться в нее.
– Завоевание Канарских островов, – наставительно сказал Перес, – обошлось Испании весьма дорого: орешек этот было нелегко разгрызть. Открыли их задолго до Америки, а война продолжается и по сию пору. Потому здесь такое множество молодцов, готовых продать свою шпагу хоть самому дьяволу.
– Да какая разница между ними и теми, кого мы встречали, к примеру, в Севилье? – небрежно заметил Лопе. – Или между ними и нами? Мы тоже бежим от мирной жизни, от порядка и от будущего, в котором все будет ясно, понятно, предсказуемо… Не понимаю, отчего вы так раскудахтались, доктор…
– Храни вас бог, капитан Монтальво, – ступив на сходни корабля, приветствовал его человек, заметно отличавшийся от всех прочих.
– А вон тот плывет в Индию не затем, чтобы набить мошну, и не для того, чтобы переустроить мир по своему вкусу и разумению. Ему надо получить должок с одного мерзавца, который обесчестил его сестру. Я как-то видел этого изменника в Севилье…
– Как его звали? – спросил Гуттен, наперед зная ответ.
– Прозвище у него было Янычар, – ответил Монтальво. – А мой знакомец – дворянин из Тенерифе и плывет в Картахену воздать негодяю по заслугам. Он человек отважный, добросердечный и высокопорядочный, как и всякий, кто решился смыть бесчестье кровью.
Отпраздновав Рождество, экспедиция вышла из Тенерифе. Накануне отплытия Хорхе Спире пришлось немало похлопотать, чтобы власти острова выпустили из местной тюрьмы Франсиско Веласко и Хуана де Себальоса, которые учинили в таверне дебош, не поделив с кем-то двух потаскушек, изувечили альгвасила, явившегося их унимать, а трактирщику проломили голову.
– Какого дьявола несло вас в эту дыру, – укорял их Перес де ла Муэла, – когда впереди у вас Дом Солнца? Теперь всему белому свету доказано, что вы безмозглые остолопы.
– Ах, да полно вздор молоть, коновал проклятый, – стонал в ответ Себальос, – дай нам лучше какое-нибудь снадобье, чтобы забыть это убийственное зелье, которым хозяин, видно, хотел извести нас! Нет, он нам подал не вина, а жабьего отвара, настоянного на тараканьем дерьме!
– Вот, возьми, – негр Доминго Итальяно протянул ему бутылку. – Это тунисское вино.
– Что? Вино? – Себальоса передернуло от омерзения. – Отныне и впредь я не возьму в рот ничего крепче воды!
Негр засмеялся:
– Разве ты не знаешь старинную мудрость: «Подобное лечится подобным»? Выпей – полегчает.
Гуттен слушал эту беседу с нескрываемым удовольствием. Все участники экспедиции, начиная со Спиры и кончая желчным Веласко относились к негру с живейшей приязнью. Он был уже не молод, среднего роста, молчаливый, с выражением давней и непреходящей печали в глазах. Он никогда не рассказывал о себе и только однажды изменил своему обыкновению, когда в ответ на приставания Себальоса должен был объяснить, почему он не раб, а свободный человек.
– Ну вот, сейчас выяснится, что наш Доминго – африканский царь, путешествующий инкогнито, – засмеялся Себальос.
– Я бы на твоем месте, – заметил ему Перес де ла Муэла, – отнесся к этому посерьезней: так уже бывало, и не раз.
– Да, Нетопырь рожден повелевать, – согласился Веласко, – впервые вижу, чтобы чернокожий держался с таким достоинством.
– Будьте с ним поосторожнее, – продолжал лекарь, – что-то мне подсказывает, что Доминго Итальяно – человек очень непростой. Учтите, друзья мои, не все едут в Венесуэлу за славой – кое-кто желает и спрятаться от нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42