— Терентий!— Я, батюшка! — отозвался тот.— Етого молодца возьми тоже!И, подтолкнув радостного Федора по направлению к Терентию, Миша неторопливо прошествовал в гору.Федор готов был плясать. Пришлось, однако, долго ждать, потом грузить лодью, потом снова ждать.Наконец оба боярина спустились к причалу, и они тронулись. Лодья по течению шла ходко, и Федор, занося весло, каждый раз бросал мгновенный жадный взгляд на выраставший и близившийся Детинец. У него, как это часто бывало с ним, разделились руки и голова. Руки споро, с юношеской ухватистостью делали свое дело, гребли, выгружали, вытягивали лодью, а глаза, широко раскрытые, полные восторга, жадно пили окружающую его красоту и деловитое кипение сказочного города, пили и не могли напиться…Речными воротами поднялись в Детинец. Два величавых собора, справа и слева, малые церкви, палаты, и люди, люди, — какие-то другие, иные, чем у них в Переяславле. Чем иные, он не мог еще понять, но видел, чуял — глядели как-то не так! С мгновенным интересом, но без того, чтобы, раскрыв рты, долго пялиться вослед. И еще подметил он, подходя к храму Софии Новгородской, — и тут-то понял отличие! — горожане одинаково оглядывали и его, с остальными мужиками, и бояр, Мишу с Терентием. Оглядывали, словно уравнивая взглядом. «У нас бы, — подумал он, — глядели на боярина на одного, а холопов при господине и не заметят!» Храм, после владимирских, не поразил высотой, но поразил Федю богатством убранства, и он снова подумал, крестясь и оглядываясь по сторонам на расписанные стены, на золотую и серебряную утварь, на иконы, с которых глядели на него мощные и строгие святители: какой же это гордый город!Ему очень хотелось бы теперь пробежать по мосту на ту сторону, где целый хоровод бело-розовых храмов и муравьиное кипение людей обозначали место великого новгородского торга, но бояре двинулись внутрь города, по Прусской улице, и Федя, только ступив на тесовую новгородскую мостовую и увидав высокие, изузоренные, в плетеных зверях и травах, расписные и золоченые хоромы, забыл все на свете. Он не знал, что идет по боярской улице, где в каждом доме жил кто-нибудь из великих бояр Софийской стороны, и думал уже, что в таких дворцах живут все без исключения горожане. Впрочем, и обычные посадские дома — с поднятыми на высокий подклет повалушами, с резьбою на воротах и висящими в воздухе галереями, опоясывающими срубы на уровне горнего жилья, — не заставили его разочароваться. Боярин, после того как мешки и кули перегрузили из лодьи на телеги, отвезли, сгрузили и сносили в терем, позволил Феде погулять по Новгороду. Федор того только и ждал. Он бегом направился к Великому мосту, все время проверяясь по софийским, видным по-над кровлями, куполам. Он шел и дивился. На Великом мосту он застыл на самой середине, следя, как осторожно снуют по запруженной судами реке лодьи и учаны, как уходят вниз по течению реки застроенные, в грудах леса и товаров берега, впитывал в себя островерхие кровли, башни, ограды, ворота, купола, сады… Мимо него шли и ехали, чаще шли. Тут и богато одетые люди ходили пешком. На ногах у них были легкие кожаные поршни из цветных кож — да и не диво! «По тесу, не по грязи ходить!» — подумал Федор. По необычным коротким одеждам и круглым, свисающим на бок шапочкам он догадывался, что тот вон, и тот, и эти — заморские гости; и их обилие, и то, как свободно они ходят, не привлекая ничьего внимания, тоже удивляло Федора. У нас бы уж мальцы следом побежали за таким-то! Он двинулся дальше, через мост, и, разом утонув в стеснившей его толпе, стал подвигаться к торгу.Торг оглушил и ослепил. Кругом кричали, торговались, зазывали, смеялись, ссорились. Федя уже ничего не понимал и не видел толком. У него, как в детстве, закружилась голова. Его толкали, он не обижался, не замечал порой, и все шел куда-то. В глаза бросались то горы воска, то многоразличные ткани и целые поставы иноземных сукон, то груды точеной, резной, поливной и кованой посуды… Он сам не знал, как его занесло в железный ряд, где узорчатые новгородсие замки наполнили его всего восторженной завистью. Ему о сю пору мало что приходилось запирать, и замки были ему совершенно не нужны, но бог ты мой! Тут тебе и русалки с рогом, и змеи какие-то, и скоморохи — руки кренделем, тут и махонькие золоченые замочки и огромные, что, почитай, и не подымешь одною рукой… А какие ключики к ним! А какие ларцы, с какою узорною оковкой! Федор переходил от замка к замку, не чуя, что его пихают, не понимая, что мешает продавцам и покупателям. Трогал, трепетно брал в руки. Не сразу понял, что его уже несколько раз окликнули. Подняв ослепленные сияющие глаза, увидел за прилавком такого же, как он, молодого парня, в соломенных, золотистых кудрях, бело-румяного, с лукаво-озорным усмешливым взглядом.— Ай не слышишь? — спрашивал тот, весело-любопытно оглядывая Федора.— Купляй!Федор улыбнулся, широко и застенчиво, развел руками.— Не на что!Парень усмехнулся.— Отколь сам-то?Федя, заалевшись, ответил.— Далече! — присвистнул купец. — Цего ж ты с Низу приехал, а никоторого товару не привез? Ты бы оттоль цего ни то взял, а здесь торганул, глядь, и какую гривну скопил! Видать, цто не тверской! Звать-то как?— Федюхой.— Федором, значит. Ну, а меня Онфим! Да ты тута стань, за прилавок, вон сюда, чать не украдешь!Парень при этом заговорщицки подмигнул Федору, как свой своему, и Федя, которому парень и сразу показался приятен, тут уже влюбился в новгородца окончательно.Тот отпускал товар, шутил, рассыпая частоговорки, окликал покупателей, спорил с кем-то, принимал серебро и шкурки белок и в то же время успевал расспрашивать Федора: кто он, каких родителей, почему и как приехал к Господину Нову Городу, — и скоро знал о Федоре, почитай, все.— Ну-ко, раз грамотный — пиши тута! — приказал он Федору, подвигая ему вощаницы и писало, и Федя, с замиранием сердца приняв то и другое, стал записывать то, что приказывал ему Онфим: название товара и цену. Онфим заглядывал через плечо на Федины старательные, прямо поставленные буквы и, убедясь наконец, что переяславец не сбивается, уже только бросал ему:— Воротный! Две ногаты с белкой! На ларец два! Четыре куны пиши!Первый раз, кажется, Федя увидел прямую нужду от своей грамотности. Он взмок от усердия, излишне сильно надавливал на писало, иногда царапая доску, но писал и писал, изредка вспоминая свое учение и подзатыльники брата. Тут бы стоять, дак и подгонять не нать было, у их, видать, без грамоты не проживешь!— Ты хоть знашь ли про дом-от отцов, цел ли, нет? — спрашивал меж тем Онфим, отпуская очередного покупателя. — Може, там от дома вашего одне головешки!— Ну, ладно, парень, — сказал он наконец. — Складывай вощаницы и пошли!— Куда?— Как куда? Поснидашь с нами, как-никак заработал! С батей перемолвишь, може, и насоветует что!Он быстро собрал мелкий товар в коробью, засунул вощаницы и выручку в торбу, перемолвил с каким-то мужиком, заступившим его место, и легонько подпихнул Федора, который от смущения приодержался было.— Вали!Они выбрались из толкучки торга. Пока выбирались, Онфима несколько раз окликали и раза два даже назвали Олексичем. «Словно жениха на свадьбе!» — подумал Федя. Впрочем, начав привыкать к местной речи, он уже уловил, что здесь у всех в обычае уважительно именовать друг друга, а не так, как у них на Низу: Федюхами да Маньками. Это тоже отличало Господин Великий Новгород.Пришли. Отворились резные ворота.— Наш двор знают! — похвастал Онфим. — Спроси на Рогатице дом Алексы Творимирича, тут тебе всяк укажет! Батько мой.Федор, глядя на высокие хоромы, только ахал. Вот живут! Поди, и топят по-белому, чисто боярский двор!— Вота, батя, гостя привел! Не обессудь! — представил его Онфим.— Здравствуй, молодечь!Отец Онфима был невысокий, грузноватый, с сильною сединой и лысиной в редких кудрях, с отеками под глазами, но со все еще быстрым взглядом. И когда уселись и Федор посмотрел на Онфима рядом с батькой, то понял, что Олекса Творимирич был в молодости такой же, как сын, — ясноглаз и кудряв. Матка Онфима, грузная, с двойным подбородком, несколько недовольно оглядела Федора, и он невольно поежился.— Не купечь?— Не! С обозом я.— Тверской?— Переяславськой.— Етто?..— Князь Мятрию княгиню привезли. Давеча на Ильмере покачало, баяли.Матка Онфима сама села за стол. Его бы мать сейчас подавала. И тут у их по-иному. «Девку держат!» — догадался он.Ели уху, хозяин угощал:— Стерляди нашей отведай-ка! Батько-то кто будет?— Батько убит у его, — подсказал Онфим, — под Раковором.Олекса Творимирич оживился, глаза блеснули молодо:— С князем Митрием, говоришь? Я ить тоже! Вота оно, как быват!— Батя на той рати мало не погиб! — с гордостью пояснил Онфим. — Его из самой сечи вытащили!Олекса Творимирич принялся вспоминать, расчувствовался даже. Федор во все глаза глядел на человека, который дрался там же, вместе с отцом, быть может, даже говорил с ним или был рядом в бою. Даже Олексиха, хоть и глядела сурово, положила молча ему новый кусок в тарель.— Дак как, гришь, батьку звали твого? Михалко, Михалко…— С Олександром ушел, дак ты вспомнишь ле! — подала голос матка Онфима.Когда уже подали горячий сбитень, Онфим, покраснев, поведал:— Вот, батя, дело у гостя. У батьки-то у егово хоромина была на Веряже… Дак как ни то ему подмогнуть в ентом дели…— Грамотка есь! — поспешил пояснить Федор.— Дак не дите ить! — пожала плечми Олексиха. — Сам пущай и сходит к Подвойскому!— Ты, мать, не зазри, — мягко остановил Олекса. — Человек молодой, истеряетси тута, с нашими-то приставами да позовницами…— Дак я сам, конешно… — начал было Федор.— Сам-то сам, а все погодь, парень, — возразил Олекса Творимирич. — Покажи грамотку ту! — Отставив от лица подальше и щурясь, он разбирал грамотку, покивал головой. — Ето мы обмозгуем. Вот цего, Онфим! Тута Позвизда нать!— Вота уж и Позвизда Лукича мешать, тьпфу! — снова вмешалась матка: — Потолкуй с Якуном!— Ладно, молодечь. Приходи завтра, сделам! Мы с твоим батькой тезки.Федя ушел окрыленный.— Будешь всякому шестнику помогать! — не вытерпела Олексиха по уходе Федора.— Не говори, мать. Где ни то придет еще встретитьце. Все православные люди!— То-то, православные! Кабы ратитьце с има не пришлось! Цего Дмитрий рать собират?! На корелу?— Корела нонь к свеям откачнулась, ее не грех и проучить.— Ну и учили бы сами! Ярославу не дали, дак Митрию топерича… ГЛАВА 37 В ближайшие дни Федору пришлось помотаться. От работы его никто не освобождал, и вырываться для своих дел приходилось чуть не украдом. Наученный новыми знакомыми он, однако, успел побывать в вечевой избе, вызнал и то, что отцов дом цел и что живет в нем какой-то Иванко Гюргич; упросив своего боярина, успел поговорить о доме и с княжьим тиуном, заручился у него еще одной грамотой и наконец воскресным днем, одолжив, все по той же боярской милости, коня, с некоторым замиранием сердца выехал в дорогу.Он доскакал от Городца до Новгорода и Рогатицкими воротами проехал через весь город, мимо торга, Ивана-на-Опоках, Ярославова дворища с храмом Николы, переехал мост и, обогнув Детинец, поднялся на гору. Тут он уже начал спрашивать и дальше так и ехал, по пословице, что язык до Киева доведет.Дорога вилась вдоль речки, ныряла в перелески, наконец с пригорка открылось селение. Серые крыши, крытые тесом и дранью, казалось, тускло отсвечивали, как вода в пасмурный день или старое серебро. Федор проехал селом, не решаясь спросить, наконец остановился у одной изгороды.— Иванко Гюргич? А вот еговый дом! Родственник али кто? Не узнать словно?— Дело к ему…— А… Дома, кажись!Федор спешился, привязал коня. Он еще медлил, оглядывая большой, на подклете, красно-коричневый дом. Как-то в голове не умещалось, что это вот и есть отцова хоромина. Их дом в Переяславле выглядел куда скромнее. Хозяин сам вышел на крыльцо.— К кому, молодечь?— Иванко Гюргич?— Я буду.— Грамота у меня… — Федор запнулся и покраснел. — На дом грамота. Мово батьки дом-от!Новгородец глядел на него, соображая, и покачивался с пятки на носок. Федору показалось, что он сейчас оборотится и уйдет, захлопнув дверь.— Дак вот! — сказал он, постаравшись придать строгость голосу. — Вхожу во владение!Новгородец поглядел по сторонам, уставился на коня, снова оглядел Федора.— Цего-то не понимаю, парень! Покаж грамоту ту!Он долго читал и перечитывал и все не выпускал грамоты, и Федору опять показалось, что он раздумывает, как спровадить Федора, оставя грамоту у себя. Наконец спросил:— Дак умер, Михалко-то?— Батя умер.— Дак чего тебе-то нать?Федор, наконец, озлился. Решительно вырвав грамоту из рук новгородца, он возвысил голос:— Чего нать? Свой дом получить! Али позовников покликать?Новгородец, поняв наконец, что ему от Федора просто не отделаться, зазвал его внутрь. Женка оборотилась, разглядывая Федора.— Цто за таков молодочь?— Да вот, выгнать нас с тобою хочет! Не знать уж, кто и такой.— А ты его самого выгони! — с угрозою взяв руки в боки, посоветовала женка.— Ты вот что! — с расстановкой произнес Федор. — Грамоту чел? Я в дружине князь Митрия. Будешь тута чудить, приеду с боярином со своим, он меня послушат, да с тиуном. Тебя укоротят враз. Етова хошь?— У, такой-сякой! Счас иди! И вон из моего дому! — начала было женка, но новгородец остановил ее:— Ты поди-ка, поди. Мы тут сами разберем!Она вышла, хлопнув с размаху дверью.— Мужиков созвать да выкинуть его и из села! — проговорила она, уходя.Стали рядиться. Новгородец упирал на то, что земля, по закону, «новогорочка» и никому из низовцев принадлежать не может. Тогда Федор, смотря в колючие глаза хозяина, возразил:— Пущай. Землю бери, а дом не твой, дом отцов, вота. Дом очищай счас, и все!Новгородец с усмешкой возразил было:— А цего тоби хоромы без земли?— Чего, чего! — взорвался Федор. — В дружину наместничу перехожу, тута буду жить!Новгородец сбавил спеси, глаза забегали.— Бери отступного…— Очищай!— Слушай…— И слушать не хочу!— Запалят тя и с домом!— И деревню спалят как раз, — спокойно возразил Федор.— Цего просишь? — сдался новгородец.— За дом?Торговались долго. В конце концов новгородец предложил коня с приплатой. Выходили, глядели коня. Задирали храп, смотрели зубы, щупали бабки. Конь был хорош.— Добрый конь! — говорил новгородец, и по сожалению в колючих глазах яснее, чем по стати, виделось: да, добрый. Наконец сошлись на коне с пополнкой в пять ногат. За такой терем это было даром. Но Федор знал, что иначе совсем бросит и не возьмет ничего.Захотелось еще что-то добыть от отца. Спросясъ, полез в клеть, соединенную тут с избой под одну кровлю. Долго рылся в старой рухляди, что свалили тут, очищая жило для нового хозяина. Что поценнее уже, видно, давно выбрали. Волочились какие-то тряпки, ломаная деревянная и лубяная утварь… Все было не то. Вот проблеснуло что-то. Но оказалось — просто ломаный стеклянный браслет, тоже не то… Федор отчаялся было, как новгородец, уже долго молчавший у него за спиной, подал голос:— Солоница есть. Не твой ли батька резал?Захотелось верить, что, верно, отцова. Подобрал еще крохотную медную иконку, всю покрытую сажей и зеленью. Верно, тоже была в отцовом доме, сунул в калиту — потом отчистить. Все, кажись! Новгородец помягчел, видно, тоже что-то переломилось. То было отобранное, стало купленное. Зазвал выпить пива на дорогу. Женка взошла, шумно дыша, молча налила чары и снова вышла, пристукнув дверью.— Как там у вас, на Низу? Татары сильно зорят? — спрашивал новгородец. Федор отвечал односложно. Он еще не понимал, что дела торговые надо отделять от обиходных, и продолжал дуться.Дверь опять отворилась, и в жило вошла старуха, еще крепкая на вид, осанистая, с крупным мускуловатым лицом.— Поведай, Гюргич, каков таков молодечь?Она пытливо разглядывала Федора, уселась:— Михалкин сынок? Молодший? Как кличут-то? Федей? Знала батьку твого… — Она помолчала, спросила: — Ну, Гюргич, продал дом-то?— Продал, — со вздохом ответил хозяин, — на коня сменял.— Ну и дешево обошлось, и не журись! — сказала старуха. — Зато теперича во своем будешь! Я ить толковала тоби, кто ни то есь у Михалки родных!— Вот, искал, нет ли цего от отца! — отозвался хозяин. — Говорю, у тебя, Макариха, нету ли?— Ужо погляну! Ты заходь, молодечь, в мою хоромину! — позвала старуха. — Третья отселева! — Она поднялась, вышла.Федор кончил с хозяином. Передали повод из полы в полу. Звали послухов, при них Федор отдал грамоту. Снова пили пиво. Иванку поздравляли с покупкой, Федора оглядывали уже без вражды, с интересом. Хлопали по плечу:— Наш по батьке-то!Старуха не ушла, ждала его на улице. Он завел коней за огорожу покосившегося дома, опять с некоторым страхом, уже понимая по значительным ухмылкам мужиков, что это, верно, и есть та «сударка», о которой с раздражением говорила мать. Он даже хотел и не заходить, но любопытство пересилило. В горницу ступили, пригнувшись. Дом сильно просел и пол покосился весь в сторону печи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73