Одного татарского тумена хватит, чтобы здесь остались одни головни от всей вашей торговли! Сколько ты, Олфер, заможешь выставить ратных?! — Он насмешливо и высокомерно приподнял брови. — Ну, чего ж баять попусту?! Сейчас, ежели собрать в один кулак Владимир, Суздаль, Ростов, Переяславль, Тверь, Новгород да Смоленск с Рязанью… И то не хватит! А кто соберет? Ярослав?! Ему одного Нова Города не собрать!— Ну и не Василий твой тоже! — вскипел Жеребец. — Недаром квашней прозвали!Семен пристально поглядел ему в глаза, задержав взгляд. Олфер потупился.— Налей меду, — спокойно сказал Семен. Жеребец послушно поднял кованый кувшин.Давыд Явидович, пошевелясь, тихо выронил:— Выходит, окроме татарского царя и силы нет на Руси?— Вместо Золотой Руси — Великая Татария! — мрачно прибавил Жеребец.Семен потянулся ленивым кошачьим движением, закинул руки за голову, поглядел вверх.— Ты знаешь Восток, Олфер? Эти тысячи поприщ пути… Глиняные города… Жара… Бирюзовое небо… Курганы… Ты думал, Олфер, что такое Орда?! Та же мордва, черемисы, булгары, буртасы, татары, аланы, половцы, кыргызы, ойраты — кого там только нет! Бесермен полным-полно. Но все — в кулаке!Восток безмерен. Он бесконечен, как песок.Ты знаешь, Олфер, почему Александр вынимал очи этим дурням, что затеяли с новгородскими шильниками противустать хану? Почему выгнал Андрея, отрекся от Даниила Галицкого, не принял папских послов? Он понял, что такое Восток!Запад вседневен. Города, городки, в каждом свой герцог или граф, господа рыцари, господа купцы, господа суконщики… А там — море. Тьмы тем. Тысячелетия. Без имен, без лиц.Оттуда исходит дух силы. Закручивает столбом и несет, и рушит все на пути, и вздымает народы, словно сухой песок, и уносит с собой…Это смерч. Пройдет, и на месте городов — холмы, и дворцы повержены в прах, и иссохли арыки, и ворон каркает над черепами владык, и караваны идут по иному пути…А погляди туда, за Турфан, за Джунгарию, в степи, откуда зачинается, век за веком, этот великий исход, — и не узришь ничего. Пустота. Редкая трава. Юрта. Пасется конь. Над кизячным костром мунгалка варит хурут. И до края неба — ни второй юрты, ни другого коня, ничего! И из пустоты, из тишины степей исходят тьмы и тьмы и катятся по земле, неостановимые, как само время…Это смерч. Сгустившийся воздух. Дух силы. Сгустившаяся пустота степей.Жеребец, не понявший и половины сказанного, долго и мрачно вперялся горячечным зрачком в гладкое лицо Семена. Наконец, двинув желваками скул, отмолвил хрипло:— Так что ж? Подчиниться Орде? Опустить руки?!Семен медленно улыбнулся, полузакрыв глаза, и, все так же закинув руки за голову, глядя вдаль, сквозь стены, суженными, потемневшими зрачками, тихо произнес:— Орду надо крестить!Давыд с Жеребцом переглянулись, едва не ахнув.— Под татарским царем, хошь и крещеным…Семен опять поморщился, встряхнулся, разом переменив положение холеного тела.— Брось, Олфер! Не одно тебе: по-русски али по-мерянски лопочут смерды, абы давали дань! Ну, переженимся на татарках! У меня у самого была жена татарка, сын растет… А как назвать? Хоть Татария, хоть союз, что ли, товарищество, империя, хоть Великая Скуфь! Владимир крестил Русь и утвердил язык словенск пред всеми иными. Крести Орду — будет то же самое! Нам нужна эта сила! Сила степей, одолившая мир! А князя вашего свозите в Ростов, не то совсем задичает…— Ну, увернулся! — обтирая пот, толковал Жеребец, проводив Семена.— Не скажи! — возразил Давыд. — Я слыхал, что Семен князю Александру советовал поднять татар на совместный поход против Запада. Баял так: мол, католики подымаются, на Святой земле ожглись, теперича на Русь, на славянски земли полезли. Орденски немцы, свея, а там енти, латины, кои Цареград-то было забрали… Их нонь, толковал, бить надо, докуль поздно не станет! Нет, он тут не темнит!— А все же не сказал, с нами он ай нет?— И не скажет. Не столь прост! — Давыд подумал, склонив голову, потом поглядел на Жеребца: — Одно сказал все же! В Ростов Андрея свозить!— Думашь…— Семен ничего зря не бает! — решительно подтвердил Давыд. ГЛАВА 15 За свадьбой Андрея Жеребец припозднился с обычным своим объездом княжеских волостей и воротился из полюдья уже по весеннему, рыхло проваливающемуся снегу.Гнали скот. Волочили телеги с добром, мехами, портнами, хлебом и медом. Гнали связанных полоняников, нахватанных в лесах за Волгой. Кони вымотались, холопы и дружина тоже. Все не чаяли, как и добраться до бани, до родимых хоромин, до постелей и женок, что заждались своих мужиков, до жирных щей, пирогов и доброго городецкого пива.Олфериха охнула, увидя мужа с рукой на перевязи. С мгновенным страхом подумала о сыне: Олфер возил десятилетнего Ивана с собой. Но тот был цел, и сейчас, весь лучась обветренной докрасна веснушчатой рожицей, косолапо слезал с коня. В пути, от усталости, вечерами глотал слезы — Жеребец сына не баловал, — теперь же был горд до ушей: как же, дружинник, из похода прибыл!Жеребец, невзирая на рану, дождался, когда заведут телеги, загонят полон и спешатся ратники. Убедился, что людей накормят, что баня готова для всех (бани здесь, в Городце, рубили на новгородский лад, в печах мылись редко), выслушал, не слезая с седла, ключника и дворского, послал холопов доправить до места княжой обоз и только тогда тяжело спешился и, пошатываясь, полез на крыльцо. Жена, успевшая послать за бабкой-костоправкой, семенила следом, хотела и не решалась поддержать мужа под локоть: Жеребец слабости не любил ни в ком, в том числе и в себе.В горницу, едва уселись, ворвался младший «жеребенок» — Фомка Глуздырь, ринулся к отцу. Жеребец едва успел подхватить сорванца здоровой рукой. Мать заругалась:— Батька раненый, а ты прыгаешь, дикой!Фомка отступил и исподлобья следил, как отец, с помощью матери, распоясывается, сдирает зипун и стягивает серую, в бурых разводьях, волглую от пота, грязи и крови рубаху.Девка внесла лохань с горячей водой. Олфериха сама стала обмывать руку вокруг раны.— Ладно! В бане пропарюсь! — отмахивался Олфер.Скоро привели костоправку. Жеребец, сжав зубы, сам рванул заскорузлую, коричневую от присохшей руды тряпицу. Гной и кровь ударили из распухшей руки. Старуха, жуя морщинистым ртом, щупала и мяла предплечье, наконец, поковыряв в ране костяной зазубренной иглой, вытащила кремневый наконечник стрелы.В дверь просунулась голова дворского, Еремки. Холоп попятился было, но Жеребец окликнул его:— Лезай, лезай!Еремей, согнувшись в дверях, вошел и стал, переминаясь, переводя глаза с лица господина на рану.— Вон еще какими о сю пору садят! — усмехнулся Жеребец, кивая на вытащенный кремень. — Добро, не железный еще!— Камень хуже! — возразила старуха. — Камень-кибол, камень-латырь, камень твердый, камень мертвый, камень заклят, синь камень у края мира лежит…— Ну ты, наговоришь — на кони не вывезти будет! — прервал ее Жеребец.Старуха ополоснула кремень, сунула его под нос боярину:— Гляди!На острие наконечника виднелся свежий отлом. Она вновь начала тискать и мять руку, и Жеребец, изредка прерывая разговор с Еремеем, поскрипывал зубами. Могучие плечевые мышцы боярина вздрагивали, непроизвольно напрягаясь, черная курчавая шерсть на груди бисерилась потом. Наконец, вдосталь побродив в ране своим крючком, костоправка вытянула отломок стрелы и, отложив крючок, принялась густо мазать руку мазью, накладывать травы и шептать заклинания.— Кого убили-то? — спрашивала Олфериха, помогая старухе.— Сеньку Булдыря. Ну, мы их тоже проучили! Я сам четверых повалил. Более не сунутся. Все мордва проклятая, язычники. Прав Семен, давно бы надо окрестить в нашу веру!— Мордва да меря — хуже зверя! — поддержал разговор Еремей.— Меря ничего, мордва хуже! — возразил Олфер. — Меря своя, почитай! Ты сказывай, сказывай, чего без меня тут?Еремей уже доложил вкратце о делах домашних и теперь передавал ордынские и владимирские новости. Досказав, осмелился и сам спросить, удачен ли был поход?— Князя удоволим! — ответил Жеребец, которому старуха начала уже заматывать руку свежим полотняным лоскутом. — Далече зашли нонь, за Керженец, до самой Ветлуги, и еще по Ветлуге прошли!— На Светлом озере не бывал ли, боярин? — спросила старуха, собирая в кожаный мешок свою снасть, берестяные туески с мазями и травы. — Где град Китеж невидимый пребывает?— Врут, нету там города! — отверг Жеребец.— Ой, боярин, — покачала головой старуха, — не всем он себя показыват! Татары тож узреть не замогли! В ком святость есь, те и видят. На Купальской день о полночь звон колокольный слышен и хоромы явственно видать. Вот тогды поезжай, только не со грехом, а с молитвою, и ты узришь.Олфериха проводила старуху, вручив ей серебряное кольцо и объемистый мешок со снедью. Костоправка приняла и то и другое спокойно, взвесив мешок, потребовала:— Пошли какого ни то молодца до дому донести!Слава костоправки шла далеко, и плата была соответственной.— Как с бани придет, перевязь смени, да мази той положишь еще! — строго наказала она боярыне. — А к ночи не полегчает, зови!Олфер не поспел изготовиться к бане, как прискакал князь. Прослышал, что Жеребец ранен в схватке. Запыхавшись, вошел в покой. Жеребец встал поклониться.— Сиди, сиди! — остановил его Андрей. — В плечо? Как давно?— Пятый день. Дурень, без брони сунулся!— Цела будет рука-то?— Чего ей! Вона!Жеребец трудно пошевелил пальцами. На немой вопрос князя успокоил:— Вызывали уже! Ковыряла тут добрый час.— Все ж ты осторожней, Олфер. Мне без тебя… — хмурясь, промолвил Андрей.Жеребец весело показал зубы:— Еще поживем, княже!— Ну, ты в баню походишь? — догадался Андрей. — Не держу!Жеребец поднялся, придерживая руку. Перед тем как кликнуть холопа, спросил:— Митрий Лексаныч, сказывают, с полоном из чудской земли воротилсе? Как там, в Новгороде, не гонят Ярослава еще?Андрей посмотрел в глаза своему воеводе, не понимая.— Мыслю, — понизив голос, пояснил Олфер, — ордынский выход придержать нать. Как оно чего… Куды повернет!И вновь показал, осклабясь, крупные лошадиные зубы. ГЛАВА 16 Четверо голодных сорванцов сидели, поджав ноги, в самодельном шалаше в дубняке на склоне оврага и спорили. Они уже твердо решили бежать в Новгород, и остановка была лишь за тем, как добыть лодку и где достать хлеба на дорогу. И то и другое требовалось украсть, и воровство это было серьезное, для которого у ребят не хватало ни сноровки, ни дерзости. Матери-то и за чужую морковь готовы были кажинный раз уши оборвать!— А чего! До Усолья можно и на плоту! А там у кого ни то стянем! — тараторит Козел, зыркая глазами на товарищей.— Шею намнут в Усолье, тем и кончитце! — остуживает его Яша, крупный, толстогубый, с угрями на добром широком лице.Рябой Степка Линёк, младший из сыновей Прохора, слушает их полунасмешливо, насвистывая. Предлагает:— У кухмерьских у кого угнать, чай?— Или у твово батьки! — горячится Козел.— Мово батька лодью трогать нельзя, сам знаешь, — спокойно отвергает Линёк и прибавляет: — Хлеба где взять? Из дому много не унесешь!— С княжой пристани… — нерешительно предлагает Яша. — Там кули лежат с рожью и сторож один. Он когда спит, можно с берегу пролезть и куль тиснуть. Нам куля, знашь, на сколь хватит!Федю такие мелочи, как лодка и хлеб, интересуют мало. Он откидывается на спину, подложив под голову руки, и, вздохнув, роняет:— А что, братва, примут нас новгородские?— А чего не принять?! — Козел поворачивается к нему еще более заострившейся за последний год мордочкой с оттопыренными ушами. — Мы в дружину пойдем, немцев зорить будем!— В дружину мальцов не берут! — отверг Линь. — Тебя любой немец долонью хлопнет, ты и сдохнешь!— Да?! А это видел?— Чего!— А чего!— А ничего!Козел с Линем задираются уже без толку. Кончается тем, что Козел кидается на Линя и опрокидывает его на спину, но Линь вывертывается и, в свою очередь, прижимает Козла к земле.— Дело говорим, а вы тут! — кричит на драчунов Яша.Линь, наконец, отпускает Козла, предварительно щелкнув его три раза по лбу.Успокоившись, еще дуясь друг на друга, приятели вновь усаживаются кружком, и Федя начинает сказывать, полузакрыв глаза, и ребята стихают, завороженные.Федя сам не знал, где узнал все то, о чем сейчас, мешая быль с вымыслом, баял приятелям. Одно — приносили калики-странники, другое сказывала бабушка в Мелетове, куда они с матерью ходили на Успеньев день, иное вспоминали старики, побывавшие в дальних городах и землях… Но все это в Фединой голове перемешалось, соединясь в причудливый сплав, и получилась одна, растянутая на много дней, постоянно обновляемая Федей сказка-мечта.И вот уже отпадают досадные домашние злоключения и что нет хлеба и лодьи и маловато лет жизни… Уж прошли годы, уже собрали они дружину удальцов и плывут в Студеное море, где живут одноглазые люди аримаспы с одной рукой и одной ногой, и темно, только сполохи играют, бегают по небу огни, а еще там есть народы, замкнутые в горе, которые просят железа, а за железо дают рыбий зуб и меха. И они там торгуют и сражаются, и вся дружина гибнет от холода и одноглазых людей, и только они одни остаются и плывут назад, и у них полная лодья соболей и горносталей, и серебра, и рыбьего зуба, и всего-всего! И потом они снаряжают новую дружину, куплют себе красные сапоги, и новгородские брони, и шапки с алым верхом, как у самого князя…— Не, мне зеленые! — перебивает Козел.— Ну, тебе зеленые, — соглашается Федя и добавляет: — Жемчугом шиты! Вот так, по краю, и тут, от носка, — показывает он на своей босой ноге.Козел, подавленный, умолкает. Он-то и не видал еще ни разу близко шитых жемчугом сапог.— Молчи, Козел! Вот, Козлище, вечно ты! — шипят Яша с Линьком. Потому что не от лодки и не от хлеба, а от Фединых рассказов возникла у них эта мечта — плыть в далекий Новгород за добычей и славой.…Потом они плыли на Запад, в немецкие земли, продавали соболей, покупали ипский бархат и золотую парчу, и на них нападали свеи, и начинался бой. Свеи все были в железных кованых заговоренных бронях, и их нельзя было ранить ни копьем, ни мечом, но наши стаскивали их крюками с лодей в море, и свеи тонули, захлебываясь в холодных волнах, а они возвращались с полоном и добычей.— А затем мы вернемся в Переяславль!— Девки-то бегать начнут! — восклицает Яша.— Девки вырастут. Уже пройдет много лет, и нас никто не узнает! — важно поправляет Федя.…Все уже станут старые, дядя Прохор потерял глаза, и они привозят ему волшебной воды. «Ты ли это, сынок?» — спрашивает дядя Прохор Линя, и Линек мажет ему глаза волшебной водой, и дядя Прохор прозревает, но боится признать сына в такой богатой сряде…Федя побледнел от вдохновения. Неважно, что третьеводни его с позором побили криушкинские, а вчера, когда играли в горелки, он никого не сумел поймать и над ним смеялись… Тут он делит и награждает, щедро раздает звания, и Яша, поскольку не знает грамоты, только потому и не становится у него боярином.Затем они вновь отправляются на войну в далекие земли, помогают князю Дмитрию, добираются до Киева и гибнут в бою с татарами, победив самого храброго татарского богатыря…— Други, а ежель Борискину лодью увести? — предлагает Линек. — Стоит без призору, а?— Задаст!— Не задаст! Бориско мужик смиренной.— Мы вернемся из Новгорода и подарим ему лодью с красным товаром! — решает Федя, еще не очнувшись, сам завороженный своею повестью.В это время слышится сердитый крик:— Ироды, неслухи окаянные! Домой подьте! Живо!— Матка зовет! — мрачно заключает Линек.Ребята еще сидят поджавшись, гадая, авось пронесет, однако сердитый зов не прекращается, и к нему присоединился визгливый голос Яшкиной старшей сестры, Яша вылазит первый из шалаша, за ним, с неохотою, следуют остальные…Они так и не собрались в свое путешествие, ни в этом году, ни потом, хотя даже бегали на княжую пристань, глядели на бочки и кули с товаром, суету мужиков, что носили, катали, таскали и перегружали, не обращая никакого внимания на будущих храбрых воинов. По дороге домой их ловили криушкинские, и приятели спасались от них по кустам…Подошла осень. Бежать, куда бы то ни было, стало поздно. А тем часом Яшку отдали в Переяславль к сапожнику, учиться ремеслу. Степка Линь все деятельнее помогал отцу, втягивался в хозяйство — все они, прохорчата, были работящие — и все реже вспоминал ихние с Федей замыслы.Феде, который изредка продолжал посещать монастырь, а больше читал дома с братом, тоже некогда стало бегать по оврагам. Грикша учился упорно и в свободное время помогал священнику в церкви, так что матка все чаще перекладывала хозяйственные работы с него на Федора. Федя и вовсе бы бросил книгу, кабы не Грикша. Он нет-нет да и говорил матери, строго сдвигая брови:— Федора тоже учить нать!Нрав у матки со смерти отца заметно испортился. Она сердито швыряла поленья, ворча на Грикшу, как когда-то ворчала на батю: «Ирод, на мою голову!» — дала подзатыльник Проське, та завыла.— Да что ты така поперечная!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73