Чувствовалась большая дипломатическая школа! Небольшого роста, сухонький, осанистый, с седым чубчиком на коротко постриженной маленькой воробьиной головке, вросшей в плечи из-за приобретенной сутулости шеи, одетый в строгий темный костюм с галстуком, он важно восседал в адвокатском кресле, когда я приходил к нему в контору, или с той же значительной миной на лице и подчеркнутой значимостью своей персоны расхаживал по представительскому залу посольства. Казалось, что перед тобой важный и неприступный деятель.
Но все это было чисто внешнее, навязанное обстоятельствами и условностями его бывшей деятельности. При разговоре его одухотворенное личико расплывалось в доброй сердечной улыбке, он приятно скашивал головку, смотрел снизу-сбоку-вверх на своего собеседника и начинал щебетать. Да, да, именно щебетать. С возрастом его голосовые связки утратили звонкость, и он шелестел-щебетал милым птичьим говорком, внимательно выслушивая своего визави и стреляя в него молодыми, не утратившими юношеский блеск цепкими глазками. Он так непринужденно вел беседу, что я забывал, что являюсь всего-навсего каким-то атташе посольства, стоявшим на самой низшей ступеньке посольской иерархической лестницы, и чувствовал себя, по крайней мере, бывалым советником.
Ланнунг всегда старался говорить со мной на русском языке, которым он владел очень и очень неплохо. Он любил во всем точность и часто переспрашивал, словно начинающий студент, правильно ли выразил мысль.
X. Ланнунг доказал, что можно питать к нашей стране самые теплые и дружеские чувства, не являясь коммунистом. Как деятель буржуазной радикальной (либеральной) партии, он не мог согласиться со всем, что происходило в Советском Союзе, и откровенно высказывал свою точку зрения по тому или иному вопросу. Но ему удавалось делать это в такой деликатной, чисто датской манере, что его критика не была деструктивной или обидной. Он не получал никаких благ или преимуществ от дружбы с нашей страной, и потому его чувства были самыми искренними. Я не помню, чтобы кто-то из наших недругов в Дании попытался критиковать, укорять или ругать Ланнунга за его приверженность к России. Он был вне всяких подозрений.
Это был, несомненно, великий датчанин нашего времени.
…Из-за того, что квартиры в городе у меня не было, я выехал в Копенгаген пока без семьи. Правда, консул Серегин Анатолий Семенович, мой непосредственный начальник, уже ушедший из жизни в конце «перестройки», через свои связи в Большом северном телеграфном обществе — в том самом БСТО, которое еще в конце XIX века, а потом и в 20-х и 30-х годах активно помогало России и Советскому Союзу телефонизировать города, — довольно быстро подыскал крошечную двухкомнатку в рабочем районе Ванлесе на расстоянии примерно десяти километров от посольства. Так что жена с четырехлетней дочерью скоро присоединилась ко мне, и тыловое обеспечение для будущей активной работы было создано в срок.
Владение шведским языком не решало проблему полнокровного общения с местным населением, потому что датчане меня понимали, но моего шведского для понимания их устной речи не хватало. Пришлось срочно переучиваться и переходить на датский язык, для чего я воспользовался услугами всемирно известной школы Берлитца.
Посол Орлов, которого я имел честь лицезреть мимолетом в аэропорту Каструп в 1968 году, умер от инфаркта за несколько месяцев до моего приезда, и временным поверенным в делах СССР в Дании был советник Бондарь, человек добрый, незлобивый, с большим чувством юмора, умеющий ладить со всеми и исключительно опытный и осторожный чиновник. Он, казалось, был абсолютно лишен каких-либо амбиций, принципиально не вмешивался в дела как «ближних», так и «дальних» соседей и тихо, без надрыва вез свой воз. Работать с ним было легко и приятно. Он по очереди проработал во всех странах североевропейского региона, хорошо знал проблемы каждой страны и смешно разговаривал на «скандинавском» языке: акцент был полтавский, словарный запас — шведско-датско-норвежский, а мелодия — русская. Когда ему попадался «тупой» собеседник, до которого не доходила его тарабарщина, то он, с трудом сдерживая раздражение, прибегал к помощи немецкого, и тогда со стороны казалось, что школьный учитель отчитывает своего ученика за невыученный урок. Впрочем, такое случалось редко.
Я старательно следовал советам Вали Ломакина, постоянно вращаясь в кругу благожелательно настроенных датчан, друзей Советского Союза, накатывал с преподавателем километро-часы на горбатом «фольксвагене», в то время как мой шикарный «Форд-17М» сиротливо стоял в посольском дворе под навесом, и исправно посещал школу Берлитца, где один сердитый молодой человек, студент филологического факультета Копенгагенского университета, ломал мой хороший шведский на непонятно какой датский.
По-датски говорить — два пуда соли съесть
Наличие «толчка» — одна из характерных особенностей фонетического строя датского языка. Он представляет собой короткий перерыв в воздушной струе при произнесении гласного за счет смыкания или сильного сближения голосовых связок, после чего воздушная струя как бы выталкивается снова наружу.
Из учебника по датской фонетике
Для тех, кто не знает, хочу пояснить, что скандинавские языки (кроме, конечно, исландского и фарерского, которые в силу своей архаичности стоят особняком) очень близки по своему грамматическому и лексическому строю, например как русский, украинский и белорусский, поэтому все скандинавы понимают друг друга, даже если они говорят каждый на своем языке.
Если попытаться датский и шведский языки разнести по разным полюсам, то норвежский окажется где-то посередине между ними. (Впрочем, с таким же успехом на разные полюса можно поставить норвежский и датский, чтобы между ними поместить шведский.)
Лингвисты, занимающиеся сравнительным языкознанием, при описании близких по строю и словарному запасу языков, давно обратили внимание на то, что эта близость, как правило, совпадает и с соседством географическим. Они утверждают, что если медленно (то бишь пешком и с остановками на сеновалах) двигаться из одной страны в другую, то можно не заметить, что ты попал уже в другую языковую среду — настолько, оказывается, постепенно один язык «уступает» другому.
Таким образом, если начать движение из Дании, перебраться в Норвегию, а оттуда — в Швецию, то можно на всем пути общаться с местным населением, не обнаружив при этом, что ты разговариваешь не с Енсеном или Серенсеном, а с Карлссоном. Никто еще не проверил на практике, насколько правы лингвисты, но в голову приходит еретическая мысль: а зачем трудиться изучать языки, когда достаточно знать хотя бы один?
Для иностранца, однако, слабо владеющего каким-то одним языком, общаться с носителем другого языка на первых порах достаточно трудно. Поэтому мне пришлось переходить со шведского на датский. До сих пор вспоминаю об этом не без содрогания. Могу с полной ответственностью утверждать, что овладеть этим языком в совершенстве, как это удается многим иностранцам при изучении английского, французского или итальянского языков, практически невозможно. В датском языке есть несколько звуков и особенностей произношения, которые делают эту сверхзадачу невыполнимой. Датский язык был четвертым по счету на моем пути, но я чуть не вывихнул свой язык (который во рту), пока более-менее сносно научился фонетически грамотно выражать на нем свои мысли. И понимать датчан я научился лишь ко второму году пребывания в стране. Кошмар!
Шутники утверждают, что если хочешь послушать, как звучит датская речь, то возьми в рот горячую картошку и попытайся говорить по-шведски. Получится похоже. Рассказывали, что после войны в Дании скрывалось много бывших нацистов, которые пытались выдать себя за местных граждан. Разоблачить их помогали лингвисты. Они предлагали произнести мнимым датчанам фразу «овсяная каша со сливками», и все сразу становилось ясно, что датчане из них получились такие же, как из козлов пианисты.
Владеющие немецким языком хорошо знакомы с таким лингвистическим явлением, как твердый приступ (Knacklaut) в начале слова, начинающегося с гласного звука. Освоить твердый приступ в немецком языке в общем-то не представляет больших трудностей — кряхтеть русские могут вполне прилично. А вот явление «стедет» в датском языке практически не выполнимо для иностранцев: это твердый приступ в конце слова, оканчивающегося на гласный звук. Сколько ни бились со мной в школе Берлитца, вместо «стедета» я производил только противное покряхтыванье, характерное для человека с плохим стулом. Я не был честолюбив до такой степени, чтобы убиваться из-за какого-то «стедета», и в конце концов решил обходиться без оного. Смысловая нагрузка, которую несет этот толчок-стедет, в ходе долголетней практики общения с датчанами вроде бы не страдала.
В силу слабости характера…
Предатель В. Пигузов, воспитывавший молодые кадры для разведки и продававший их прямо на корню американскому ЦРУ до того, как они заканчивали спецшколу, написал нечто вроде диссертации на тему: «Некоторые вопросы лингвистического обеспечения встреч с иностранцами». Предатель владел одним английским языком, и тем, говорят, через пень-колоду. Думаю, что с его расстрелом несколько поторопились. В качестве наказания за измену я бы заставил его до самой смерти «лингвистически обеспечивать» встречи с датчанами.
Ближе к делу
За все благодарю я Бога!
Теперь судья мне
Он один!
Везде мне скатертью дорога,
И сам себе я господин.
М. А. Дмитриев
Проницательный читатель наверняка уже заметил, что я как-то бочком обхожу вопрос о тех прелестях Копенгагена, которые произвели на меня при первом с ним свидании неизгладимое впечатление. Мною тогда владело эдакое восторженно-радужное настроение, и я даже воспользовался тургеневскими и андерсеновскими образами, для того чтобы точнее описать мое тогдашнее умонастроение. Кстати, именно первое впечатление о стране оставляет самый глубокий след.
Что ж, должен признаться, что поэзия краткосрочных загранкомандировок не идет ни в какое сравнение с прозой длительных. Во-первых, наслаждаться достопримечательностями в ДЗК некогда: нужно устраивать свой быт, начинать работать, ходить по магазинам, экономить, выяснять отношения в советской колонии, ходить на собрания, — то есть жизненная установка здесь принципиально иная. Во-вторых, тобой овладевает определенная инерция (проистекающая из первого объяснения), согласно которой мы не очень-то торопимся сходить в Третьяковку или Большой театр в Москве. А зачем? Всегда успеется. Вот эта занятость, ежедневная загруженность, усталость и инерция, к сожалению, не создают того благоприятного фона, на котором происходят короткие набеги на заграницу.
…А между тем я постепенно расправлял крылышки и осторожно стал выходить «на люди» — резидент разрешил предпринимать целенаправленные шаги по заведению полезных связей. Это совпало с завершением занятий но вождению у датского преподавателя, и я мог наконец-то сесть за руль закрепленной за мной машины.
Всем дипломатам, впервые выехавшим в заграничную командировку, первые три месяца запрещалось самостоятельно передвигаться по городу на автомашине, а перед тем как сесть за руль, дипломат должен был сдать своеобразный экзамен по вождению посольскому шоферу-механику. В течение всего карантина я кругами ходил возле «моего» «Форда-17» и любовно сдувал с него пылинки.
Боже праведный, что это был за автомобиль! Синий, как датское весеннее небо, стройный, как арабский иноходец, сильный, как табун тех самых семидесяти лошадей, что были спрятаны под его капотом. Он весь сиял, сверкал краской и никелировкой, дурманил свежим синтетическим запахом и ждал, терпеливо ждал, когда же я сяду за руль. Каждый день я проходил мимо навеса, и сердце мое сжималось от тревожно-радостного ожидания. И вот спустя три месяца с момента прибытия в резидентуру «шеф» разрешил наконец взять застоявшееся оперативно-транспортное средство.
До сих пор я крутил руль автомобиля только в присутствии инструктора: сначала с дядей Борей в спецшколе на «Волге», потом с господином Хансеном на «фольксвагене». Совсем другое дело — остаться один на один с огромным лимузином в, общем-то, незнакомом городе.
Дело прошлое, и теперь могу признаться, что испытание карантином я не выдержал. При выезде из-под навеса я от перевозбуждения не обратил внимания на то, что «форд» стоял с резко вывернутыми колесами, и когда я медленно тронулся с места, то его сразу повело вбок, и по всему правому борту раздался характерный скрежет от соприкосновения упругой жести с грубой деревянной стойкой. Я похолодел от страха, но продолжал обреченно ехать вперед, чтобы провести царапину от переднего крыла до заднего. Чувство стыда перед возможным свидетелем моего позора перевесило обуревавшее чувство неизгладимого горя, и я с царапиной на новеньком авто выскочил с посольского двора и направился к месту моего проживания в Ванлесе.
Как ни странно, после вышеописанного мелкого недоразумения все пошло хорошо и гладко, и мне показалось мало тех десяти километров, которые отделяли Ванлесе от посольства, я позволил себе выехать на автостраду, ведущую в город Роскилле. Движение там было очень интенсивное. На оживленном перекрестке, пропуская встречные машины, двигающиеся нескончаемым потоком, я начал выполнять левый поворот, но замешкался, не успел воспользоваться паузой между желтым и красным светом и остался стоять посередине, загородив дорогу хлынувшему поперечному потоку транспорта. Датчане стали гудеть и выражать свое недовольство. Ничтоже сумняшеся, я стал пятиться назад, но маневр был сразу прерван каким-то досужим джипом. Он прошелся своим рогатым металлическим бампером по задней стенке багажника и смылся по направлению к Роскилле. Когда я, наконец, завершил левый разворот, то мною владело настроение, близкое к самоубийству.
Домой вернулся в мрачном настроении. На следующий день поделился своей бедой с коллегами, и они меня тут же утешили:
— Бери с собой пару «вискаря» и поехали, познакомим тебя с Володей. Он у нас мастер на все руки. Шеф ничего не узнает.
Володя оказался мастером-жестянщиком с фигурой Гаргантюа и замашками Швейка, содержавшим небольшую мастерскую и постоянную клиентуру в основном из таких же, как я, бедолаг дипломатов, нуждающихся в быстром ремонте автомашин. По рассказам, Володя был потомком русских эмигрантов и через пень-колоду говорил по-русски. Он бросил беглый взгляд на повреждения и сказал, что на следующий день все будет готово. Говорил Гаргантюа-Швейк таким писклявым голосом, какой обычно бывает у кастратов, и я невольно подумал о том, не исполняет ли он одновременно и должность главного надзирателя в каком-нибудь подпольном копенгагенском гареме. Я прошел с ним маленькую конторку и «выгрузил» на стол две бутылки «Вани-пешехода» . Володя-жестянщик тут же переместил их в шкафчик и запер его на ключ. Он подмигнул мне правым глазом, мол, все будет «хоккей» и взял у меня из рук ключи от машины. Никаких документов на ремонт он, естественно, оформлять не стал.
Забегая вперед, скажу, что этот удобный сервис, который Володя любезно предоставлял некоторой части дипкорпуса под страхом наказания со стороны полиции и налоговых властей, стал со временем довольно дорогостоящим предприятием. Датский Швейк вошел во вкус (вероятно, сказалась все-таки русская натура!) и повысил таксу за нелегальный ремонт до пяти, а к концу моей ДЗК и до десяти единиц вышеуказанного алкогольного изделия.
Еще одной колоритной фигурой, скрашивавшей однообразный быт советской колонии в Дании, был Оскар. Оскар арендовал часть огромного озера рядом с городом Фреденсборгом, летней резиденцией королевской четы, куда заядлые рыбаки посольства, в том числе посол, часто выезжали на отдых. Оскар за символическую плату выдавал рыбакам лодку, а если улов у них был никудышный, то и снабжал из своего личного садка рыбой.
Оскар был добродушнейшим человеком, настоящим эпикурейцем, большим любителем поговорить «за жизнь», порассуждать о природе вещей или покритиковать глупых правительственных чиновников в Копенгагене. Он часами рассказывал о том, как он, участник Сопротивления, в годы немецкой оккупации Дании обманывал «фрицев» и какие опасные задания ему давали подпольщики. Одна из комнат в доме Оскара была увешана охотничьим и боевым оружием, и он иногда выносил какой-нибудь «манлихер» и как ребенок забавлялся с ним, прицеливаясь в пролетающую галку и звуком «паф» изображая мнимый выстрел. В нем было что-то от Тараса Бульбы и от деда Щукаря одновременно.
В один прекрасный день Оскар перестал брать деньги за предоставляемые традиционные услуги и перешел к сбору натурального налога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Но все это было чисто внешнее, навязанное обстоятельствами и условностями его бывшей деятельности. При разговоре его одухотворенное личико расплывалось в доброй сердечной улыбке, он приятно скашивал головку, смотрел снизу-сбоку-вверх на своего собеседника и начинал щебетать. Да, да, именно щебетать. С возрастом его голосовые связки утратили звонкость, и он шелестел-щебетал милым птичьим говорком, внимательно выслушивая своего визави и стреляя в него молодыми, не утратившими юношеский блеск цепкими глазками. Он так непринужденно вел беседу, что я забывал, что являюсь всего-навсего каким-то атташе посольства, стоявшим на самой низшей ступеньке посольской иерархической лестницы, и чувствовал себя, по крайней мере, бывалым советником.
Ланнунг всегда старался говорить со мной на русском языке, которым он владел очень и очень неплохо. Он любил во всем точность и часто переспрашивал, словно начинающий студент, правильно ли выразил мысль.
X. Ланнунг доказал, что можно питать к нашей стране самые теплые и дружеские чувства, не являясь коммунистом. Как деятель буржуазной радикальной (либеральной) партии, он не мог согласиться со всем, что происходило в Советском Союзе, и откровенно высказывал свою точку зрения по тому или иному вопросу. Но ему удавалось делать это в такой деликатной, чисто датской манере, что его критика не была деструктивной или обидной. Он не получал никаких благ или преимуществ от дружбы с нашей страной, и потому его чувства были самыми искренними. Я не помню, чтобы кто-то из наших недругов в Дании попытался критиковать, укорять или ругать Ланнунга за его приверженность к России. Он был вне всяких подозрений.
Это был, несомненно, великий датчанин нашего времени.
…Из-за того, что квартиры в городе у меня не было, я выехал в Копенгаген пока без семьи. Правда, консул Серегин Анатолий Семенович, мой непосредственный начальник, уже ушедший из жизни в конце «перестройки», через свои связи в Большом северном телеграфном обществе — в том самом БСТО, которое еще в конце XIX века, а потом и в 20-х и 30-х годах активно помогало России и Советскому Союзу телефонизировать города, — довольно быстро подыскал крошечную двухкомнатку в рабочем районе Ванлесе на расстоянии примерно десяти километров от посольства. Так что жена с четырехлетней дочерью скоро присоединилась ко мне, и тыловое обеспечение для будущей активной работы было создано в срок.
Владение шведским языком не решало проблему полнокровного общения с местным населением, потому что датчане меня понимали, но моего шведского для понимания их устной речи не хватало. Пришлось срочно переучиваться и переходить на датский язык, для чего я воспользовался услугами всемирно известной школы Берлитца.
Посол Орлов, которого я имел честь лицезреть мимолетом в аэропорту Каструп в 1968 году, умер от инфаркта за несколько месяцев до моего приезда, и временным поверенным в делах СССР в Дании был советник Бондарь, человек добрый, незлобивый, с большим чувством юмора, умеющий ладить со всеми и исключительно опытный и осторожный чиновник. Он, казалось, был абсолютно лишен каких-либо амбиций, принципиально не вмешивался в дела как «ближних», так и «дальних» соседей и тихо, без надрыва вез свой воз. Работать с ним было легко и приятно. Он по очереди проработал во всех странах североевропейского региона, хорошо знал проблемы каждой страны и смешно разговаривал на «скандинавском» языке: акцент был полтавский, словарный запас — шведско-датско-норвежский, а мелодия — русская. Когда ему попадался «тупой» собеседник, до которого не доходила его тарабарщина, то он, с трудом сдерживая раздражение, прибегал к помощи немецкого, и тогда со стороны казалось, что школьный учитель отчитывает своего ученика за невыученный урок. Впрочем, такое случалось редко.
Я старательно следовал советам Вали Ломакина, постоянно вращаясь в кругу благожелательно настроенных датчан, друзей Советского Союза, накатывал с преподавателем километро-часы на горбатом «фольксвагене», в то время как мой шикарный «Форд-17М» сиротливо стоял в посольском дворе под навесом, и исправно посещал школу Берлитца, где один сердитый молодой человек, студент филологического факультета Копенгагенского университета, ломал мой хороший шведский на непонятно какой датский.
По-датски говорить — два пуда соли съесть
Наличие «толчка» — одна из характерных особенностей фонетического строя датского языка. Он представляет собой короткий перерыв в воздушной струе при произнесении гласного за счет смыкания или сильного сближения голосовых связок, после чего воздушная струя как бы выталкивается снова наружу.
Из учебника по датской фонетике
Для тех, кто не знает, хочу пояснить, что скандинавские языки (кроме, конечно, исландского и фарерского, которые в силу своей архаичности стоят особняком) очень близки по своему грамматическому и лексическому строю, например как русский, украинский и белорусский, поэтому все скандинавы понимают друг друга, даже если они говорят каждый на своем языке.
Если попытаться датский и шведский языки разнести по разным полюсам, то норвежский окажется где-то посередине между ними. (Впрочем, с таким же успехом на разные полюса можно поставить норвежский и датский, чтобы между ними поместить шведский.)
Лингвисты, занимающиеся сравнительным языкознанием, при описании близких по строю и словарному запасу языков, давно обратили внимание на то, что эта близость, как правило, совпадает и с соседством географическим. Они утверждают, что если медленно (то бишь пешком и с остановками на сеновалах) двигаться из одной страны в другую, то можно не заметить, что ты попал уже в другую языковую среду — настолько, оказывается, постепенно один язык «уступает» другому.
Таким образом, если начать движение из Дании, перебраться в Норвегию, а оттуда — в Швецию, то можно на всем пути общаться с местным населением, не обнаружив при этом, что ты разговариваешь не с Енсеном или Серенсеном, а с Карлссоном. Никто еще не проверил на практике, насколько правы лингвисты, но в голову приходит еретическая мысль: а зачем трудиться изучать языки, когда достаточно знать хотя бы один?
Для иностранца, однако, слабо владеющего каким-то одним языком, общаться с носителем другого языка на первых порах достаточно трудно. Поэтому мне пришлось переходить со шведского на датский. До сих пор вспоминаю об этом не без содрогания. Могу с полной ответственностью утверждать, что овладеть этим языком в совершенстве, как это удается многим иностранцам при изучении английского, французского или итальянского языков, практически невозможно. В датском языке есть несколько звуков и особенностей произношения, которые делают эту сверхзадачу невыполнимой. Датский язык был четвертым по счету на моем пути, но я чуть не вывихнул свой язык (который во рту), пока более-менее сносно научился фонетически грамотно выражать на нем свои мысли. И понимать датчан я научился лишь ко второму году пребывания в стране. Кошмар!
Шутники утверждают, что если хочешь послушать, как звучит датская речь, то возьми в рот горячую картошку и попытайся говорить по-шведски. Получится похоже. Рассказывали, что после войны в Дании скрывалось много бывших нацистов, которые пытались выдать себя за местных граждан. Разоблачить их помогали лингвисты. Они предлагали произнести мнимым датчанам фразу «овсяная каша со сливками», и все сразу становилось ясно, что датчане из них получились такие же, как из козлов пианисты.
Владеющие немецким языком хорошо знакомы с таким лингвистическим явлением, как твердый приступ (Knacklaut) в начале слова, начинающегося с гласного звука. Освоить твердый приступ в немецком языке в общем-то не представляет больших трудностей — кряхтеть русские могут вполне прилично. А вот явление «стедет» в датском языке практически не выполнимо для иностранцев: это твердый приступ в конце слова, оканчивающегося на гласный звук. Сколько ни бились со мной в школе Берлитца, вместо «стедета» я производил только противное покряхтыванье, характерное для человека с плохим стулом. Я не был честолюбив до такой степени, чтобы убиваться из-за какого-то «стедета», и в конце концов решил обходиться без оного. Смысловая нагрузка, которую несет этот толчок-стедет, в ходе долголетней практики общения с датчанами вроде бы не страдала.
В силу слабости характера…
Предатель В. Пигузов, воспитывавший молодые кадры для разведки и продававший их прямо на корню американскому ЦРУ до того, как они заканчивали спецшколу, написал нечто вроде диссертации на тему: «Некоторые вопросы лингвистического обеспечения встреч с иностранцами». Предатель владел одним английским языком, и тем, говорят, через пень-колоду. Думаю, что с его расстрелом несколько поторопились. В качестве наказания за измену я бы заставил его до самой смерти «лингвистически обеспечивать» встречи с датчанами.
Ближе к делу
За все благодарю я Бога!
Теперь судья мне
Он один!
Везде мне скатертью дорога,
И сам себе я господин.
М. А. Дмитриев
Проницательный читатель наверняка уже заметил, что я как-то бочком обхожу вопрос о тех прелестях Копенгагена, которые произвели на меня при первом с ним свидании неизгладимое впечатление. Мною тогда владело эдакое восторженно-радужное настроение, и я даже воспользовался тургеневскими и андерсеновскими образами, для того чтобы точнее описать мое тогдашнее умонастроение. Кстати, именно первое впечатление о стране оставляет самый глубокий след.
Что ж, должен признаться, что поэзия краткосрочных загранкомандировок не идет ни в какое сравнение с прозой длительных. Во-первых, наслаждаться достопримечательностями в ДЗК некогда: нужно устраивать свой быт, начинать работать, ходить по магазинам, экономить, выяснять отношения в советской колонии, ходить на собрания, — то есть жизненная установка здесь принципиально иная. Во-вторых, тобой овладевает определенная инерция (проистекающая из первого объяснения), согласно которой мы не очень-то торопимся сходить в Третьяковку или Большой театр в Москве. А зачем? Всегда успеется. Вот эта занятость, ежедневная загруженность, усталость и инерция, к сожалению, не создают того благоприятного фона, на котором происходят короткие набеги на заграницу.
…А между тем я постепенно расправлял крылышки и осторожно стал выходить «на люди» — резидент разрешил предпринимать целенаправленные шаги по заведению полезных связей. Это совпало с завершением занятий но вождению у датского преподавателя, и я мог наконец-то сесть за руль закрепленной за мной машины.
Всем дипломатам, впервые выехавшим в заграничную командировку, первые три месяца запрещалось самостоятельно передвигаться по городу на автомашине, а перед тем как сесть за руль, дипломат должен был сдать своеобразный экзамен по вождению посольскому шоферу-механику. В течение всего карантина я кругами ходил возле «моего» «Форда-17» и любовно сдувал с него пылинки.
Боже праведный, что это был за автомобиль! Синий, как датское весеннее небо, стройный, как арабский иноходец, сильный, как табун тех самых семидесяти лошадей, что были спрятаны под его капотом. Он весь сиял, сверкал краской и никелировкой, дурманил свежим синтетическим запахом и ждал, терпеливо ждал, когда же я сяду за руль. Каждый день я проходил мимо навеса, и сердце мое сжималось от тревожно-радостного ожидания. И вот спустя три месяца с момента прибытия в резидентуру «шеф» разрешил наконец взять застоявшееся оперативно-транспортное средство.
До сих пор я крутил руль автомобиля только в присутствии инструктора: сначала с дядей Борей в спецшколе на «Волге», потом с господином Хансеном на «фольксвагене». Совсем другое дело — остаться один на один с огромным лимузином в, общем-то, незнакомом городе.
Дело прошлое, и теперь могу признаться, что испытание карантином я не выдержал. При выезде из-под навеса я от перевозбуждения не обратил внимания на то, что «форд» стоял с резко вывернутыми колесами, и когда я медленно тронулся с места, то его сразу повело вбок, и по всему правому борту раздался характерный скрежет от соприкосновения упругой жести с грубой деревянной стойкой. Я похолодел от страха, но продолжал обреченно ехать вперед, чтобы провести царапину от переднего крыла до заднего. Чувство стыда перед возможным свидетелем моего позора перевесило обуревавшее чувство неизгладимого горя, и я с царапиной на новеньком авто выскочил с посольского двора и направился к месту моего проживания в Ванлесе.
Как ни странно, после вышеописанного мелкого недоразумения все пошло хорошо и гладко, и мне показалось мало тех десяти километров, которые отделяли Ванлесе от посольства, я позволил себе выехать на автостраду, ведущую в город Роскилле. Движение там было очень интенсивное. На оживленном перекрестке, пропуская встречные машины, двигающиеся нескончаемым потоком, я начал выполнять левый поворот, но замешкался, не успел воспользоваться паузой между желтым и красным светом и остался стоять посередине, загородив дорогу хлынувшему поперечному потоку транспорта. Датчане стали гудеть и выражать свое недовольство. Ничтоже сумняшеся, я стал пятиться назад, но маневр был сразу прерван каким-то досужим джипом. Он прошелся своим рогатым металлическим бампером по задней стенке багажника и смылся по направлению к Роскилле. Когда я, наконец, завершил левый разворот, то мною владело настроение, близкое к самоубийству.
Домой вернулся в мрачном настроении. На следующий день поделился своей бедой с коллегами, и они меня тут же утешили:
— Бери с собой пару «вискаря» и поехали, познакомим тебя с Володей. Он у нас мастер на все руки. Шеф ничего не узнает.
Володя оказался мастером-жестянщиком с фигурой Гаргантюа и замашками Швейка, содержавшим небольшую мастерскую и постоянную клиентуру в основном из таких же, как я, бедолаг дипломатов, нуждающихся в быстром ремонте автомашин. По рассказам, Володя был потомком русских эмигрантов и через пень-колоду говорил по-русски. Он бросил беглый взгляд на повреждения и сказал, что на следующий день все будет готово. Говорил Гаргантюа-Швейк таким писклявым голосом, какой обычно бывает у кастратов, и я невольно подумал о том, не исполняет ли он одновременно и должность главного надзирателя в каком-нибудь подпольном копенгагенском гареме. Я прошел с ним маленькую конторку и «выгрузил» на стол две бутылки «Вани-пешехода» . Володя-жестянщик тут же переместил их в шкафчик и запер его на ключ. Он подмигнул мне правым глазом, мол, все будет «хоккей» и взял у меня из рук ключи от машины. Никаких документов на ремонт он, естественно, оформлять не стал.
Забегая вперед, скажу, что этот удобный сервис, который Володя любезно предоставлял некоторой части дипкорпуса под страхом наказания со стороны полиции и налоговых властей, стал со временем довольно дорогостоящим предприятием. Датский Швейк вошел во вкус (вероятно, сказалась все-таки русская натура!) и повысил таксу за нелегальный ремонт до пяти, а к концу моей ДЗК и до десяти единиц вышеуказанного алкогольного изделия.
Еще одной колоритной фигурой, скрашивавшей однообразный быт советской колонии в Дании, был Оскар. Оскар арендовал часть огромного озера рядом с городом Фреденсборгом, летней резиденцией королевской четы, куда заядлые рыбаки посольства, в том числе посол, часто выезжали на отдых. Оскар за символическую плату выдавал рыбакам лодку, а если улов у них был никудышный, то и снабжал из своего личного садка рыбой.
Оскар был добродушнейшим человеком, настоящим эпикурейцем, большим любителем поговорить «за жизнь», порассуждать о природе вещей или покритиковать глупых правительственных чиновников в Копенгагене. Он часами рассказывал о том, как он, участник Сопротивления, в годы немецкой оккупации Дании обманывал «фрицев» и какие опасные задания ему давали подпольщики. Одна из комнат в доме Оскара была увешана охотничьим и боевым оружием, и он иногда выносил какой-нибудь «манлихер» и как ребенок забавлялся с ним, прицеливаясь в пролетающую галку и звуком «паф» изображая мнимый выстрел. В нем было что-то от Тараса Бульбы и от деда Щукаря одновременно.
В один прекрасный день Оскар перестал брать деньги за предоставляемые традиционные услуги и перешел к сбору натурального налога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44