На острове находится знаменитый Миллесгорден — сад Карла Миллеса, одного из самых талантливых шведских скульпторов, статуи которого поставлены чуть ли не в каждом городе Швеции.
…По прибытии в командировку я занял квартиру моего предшественника, находившуюся в северном пригороде Акалла, удаленном от центра более чем на 20 километров. Это было чрезвычайно неудобно со всех точек зрения, и главное неудобство состояло в несовместимости наших с женой режимов работы (ей приходилось ездить на работу в посольство в самое разное время дня и пристраивать ребенка либо в импровизированный детский сад, либо у знакомых) и проблеме доставки ее домой, когда я был занят оперативными делами в городе. Помучившись почти два года, я наконец подобрал квартиру на Рерстрандсгатан, что на Санкт-Эриксплане, всего в двух километрах от улицы Ервелля.
Говорят, на Рерстрандсгатан когда-то у кого-то останавливался Ленин, но точно установить не удалось даже корреспонденту «Известий» Марату Зубко, специализировавшемуся на стокгольмской «лениниане». В те времена было весьма конъюнктурным делом собирать информацию об эксплуатации трудящегося населения Запада и о пребывании вождя мирового пролетариата в той или иной столице Европы. Повезло журналистам, аккредитованным в Стокгольме, Копенгагене, Хельсинки, Лондоне, Женеве! И как не повезло их коллегам, направленным в какие-нибудь захолустные Бамако, Лиму, Рио-де-Жанейро или Нью-Йорк! Ильич там побывать не успел.
Итак, первое сравнение Стокгольма с Копенгагеном было не в пользу первого.
Позже, спустя полтора-два года, я найду в Стокгольме свою прелесть и тоже полюблю его за удивительное сочетание камня и воды, которым так славится Петербург, за свежий воздух, обилие парков, скверов и рощ, обрамляющих его, словно зеленое ожерелье, за неуловимый аромат старины, витающий в воздухе. Здесь все дышит величавым покоем, умиротворением и неторопливым течением жизни.
Выйди ранним утром на крутой берег Стадсгордена, с высоты которого откроется захватывающий дух вид на величественный ансамбль города, на распластанные по воде Соленого озера морские красавцы теплоходы, на утопающий в розовой дымке Юргорден и вознесшуюся к самым облакам телебашню, вздохни глоток соленого морского воздуха — и твое сердце забьется в унисон песне морского бродяги и самого любимого в Швеции барда Эверта Тоба, и ты впервые пожалеешь о том, что Бог не дал тебе крылья, как вон тем чайкам, парящим над городом, или на худой конец позавидуешь счастливчику Нильсу Хольгерссону, облетевшему всю матушку-Швецию верхом на гусе по имени Мартин.
Ты бы сделал круг над Королевским дворцом и церковью Риддархольмсчуркан, бросился с высоты стремглав к красно-кирпичной ратуше, как вихрь пронесся бы над озером к Западному мосту, к зеленым купам дубово-липовой рощи Дроттнингхольма, поймал бы струю воздуха над летним дворцом и старинным театром и, налюбовавшись вдосталь геометрически правильными фигурами дорожек, аллей и клумб, развернулся бы обратно и полетел навстречу солнцу над кварталами Норрмальма и Эстермальма, который облюбовал для себя Фальк, герой «Красной комнаты» Августа Стриндберга, а потом воспарил бы к крутому берегу Седермальма, традиционной в прошлом обители бедных и униженных, чтобы проверить, не истощился ли в ней алкогольный запах пивных и кабаков, так любимых сыном канцеляриста, поэтом и бродягой Карлом Микаэлем Беллманом.
Но что это произошло со мной?! Да я не только перемахнул через водную преграду Мэларена, — я улетел на два столетия назад в то розово-туманное утро 1769 года.
Это что за странный ялик тащится по воде от Большого Эссинга к Лонгхольмену и что за странная компания собралась на его борту? Ба, да это собственной персоной бард, певец и гуляка Беллман со своей подругой Уллой Винблад и неизменными спутниками папашей Мовитцем и Фредманом, возвращающиеся с загородной попойки.
Внешне выглядел неряшливо: борода и бакенбарды плохо подстрижены, но в душе был весел.
Свежий ветерок слегка колышет паруса, которыми правит небритый Фредман. Карл Микаэль находится в приподнятом настроении, на него в буквальном смысле «нашел стих». Он возлежит на корме на клоке соломы, правой рукой обнимает пьяную и счастливую Уллу и громко декламирует свои стихи, которые в это утро сами просятся наружу из его молодой проспиртованной глотки:
Солнце светит ярко, кругло,
Словно зеркало вода.
Постепенно надувает
Свежий ветер паруса.
— Славно, славно погуляли мы сегодня, — вздыхает Фредман, закатывая от приятных воспоминаний глаза.
— Устал я от всего, черт бы вас побрал, — бранится папаша Мовитц и заходится в страшном приступе кашля. — Быстрей бы добраться до постели. О-хо-хо-хо-хо! Бедные мои косточки.
Компания обгоняет лодки, доверху нагруженные морковью, капустой, зеленью, битыми курами и прочей крестьянской снедью.
— Откуда будете? — интересуется папаша Мовитц.
— Мы с Ловена, везем петрушку, зелень, молоко, спелые яблоки, — чинно отвечает ему высокий жилистый крестьянин.
— А мы из Хэссельбю, плывем в город продавать масло и черешню, — вторит ему другой.
Мимо проплывает купающийся в зелени остров Малый Эссинген, впереди показывается Лонгхольменская городская таможня. Это вдохновляет Беллмана на новое четверостишие:
В травке спряталась корова,
Испугавшись дойки.
Рыжий бык пускает к небу
Голубые струйки.
Ялик минует фаянсовую фабрику в Мариеберге, и в нос ударяет резкий запах селитры, которую делают на соседней фабрике в Кунгсхольме.
— Фи, какая гадость, — морщит свой носик Улла Винблад, делая вид, что всю свою сознательную жизнь провела в изысканных салонах и гостиных, а не на задворках Росенлунда.
Все, как по команде, умолкают при виде тюремного заведения на острове Лонгхольмен, пользующегося в городе дурной славой.
— Когда-нибудь, Улла, и ты попадешь туда, — мрачно предвещает своей спутнице Фредман. — А это для тебя, — указывает он пальцем на единственный в городе лазарет, врачующий венерические болезни. На сей раз возглас Фредмана касается Мовитца.
Ялик оставляет позади фабричные кварталы Рерст-ранда с тесными и грязными улочками и жалкими домишками рабочих, в которых господствует нищета, разврат и чахотка. Наравне с Парижем Стокгольм занимал одно из первых мест в Европе по смертности своих обитателей. Со стороны Брункеберга, на котором произошла знаменитая битва шведов с датчанами, слышны звуки трубы — это сторож делает побудку все еще спящему городу. На колокольне одной из церквей звонит колокол, на улицах появляются разносчики воды, открываются пекарни, потянуло едким дымком из кузницы.
Ялик причаливает неподалеку от Рыцарского холма, и вся компания направляет свои стопы к жениху Уллы, моряку Нурстрему, державшему шинок, чтобы опохмелиться у него после бурной ночи и набраться сил для нового дня.
Беллману надо бы явиться на работу — он числился секретарем какой-то канцелярии, но именно числился, потому что работа его не интересовала. Его интересовали люди — солдаты, купцы, художники, бродяги, проститутки и прочие деклассированные элементы, которые окружали его с самого детства. Он любил и хорошо знал Стокгольм и подробно описывал свои похождения в нем в так называемых посланиях. Сам Густав III благоволил к поэту Беллману и наслаждался его фривольной поэзией, и это внимание первого лица в государстве спасало безалаберного Беллмана от многих бед и неприятностей. Фредман был зажиточным часовщиком, но после неудачного брака «сошел с колеи» и быстро спустил все деньги в кабаках. Папаша Мовитц, когда-то служивший в артиллерии, стал инвалидом и уличным и кабацким музыкантом. Улла Винблад, дочь артиллериста, совращенная каким-то русским полковником, была теперь кабацкой девкой и «уличной нимфой».
Улла Винблад, дорогая,
Вся живая, огневая,
Ты всегда готова к свадьбе, —
писал о ней Беллман.
К.М. Беллман оставил после себя целую серию стихотворений, поэм и посланий с удивительно тонким и ироничным описанием всего того, что его окружало. В стране бурно развивались наука и культура, густавианская эпоха была в самом разгаре. Шведский Державин, Барков и Давыдов в одном лице, он сам был продуктом этой эпохи, выразителем ее духа и атмосферы — атмосферы легкости, фривольности и утонченности. Его миром были кабаки и рестораны, по ним мы узнаем историю города и его обитателей. Его называли придворным шутом в театральной державе Густава III.
После смерти короля для Беллмана наступили трудные времена: он не успевал отбиваться от затаившихся до сих пор кредиторов и судейских чиновников. Когда он умер от чахотки в 1795 году, почти никого из его друзей и знакомых уже не было в живых. Улла Винблад пережила его всего на три года, но лучше бы было, если бы она умерла раньше.
На пороге нового века Стокольм Беллмана прекратил свое существование.
…Заглянем вместе с волшебным гусем и Нильсом Хольгерссоном в глубь истории еще на сто лет и воспарим над кварталами Седермальма. Их еще не коснулась рука строителя и архитектора: кругом сады и палисады, болота и трясины, холмы и скалы.
Стоит ядреная сентябрьская погода — преддверие бабьего лета. Там и сям к небу поднимаются дымки винокурен, размахивают крыльями ветряные мельницы. По улицам бродят драчливые и недовольные солдаты-инвалиды, больные рабочие-текстильщики, пьяные матросы в обнимку с финскими девицами.
Эту идиллическую картинку нарушают дикие крики, доносящиеся со стороны подворья королевского переводчика Даниила Анастасиуса. Из дома выбегает простоволосая женщина и, оглашая улицу истошными криками, направляется к зданию суда. В присутственном месте она представляется Марией да Валлентина. Не переставая рыдать, она рассказывает судье, что ее жилец Йоханн Александер Селецки две недели тому назад заявился домой в пьяном виде и нанес ее мужу Даниилу Анастасиусу и пытавшейся утихомирить буяна свояченице несколько ножевых ран, от которых муж только что скончался.
— Неизвестно еще, выживет ли сестра покойника, — причитает то ли португалка, то ли испанка на ломаном шведском языке.
— Что послужило причиной драки между вашим мужем и постояльцем? — пытливо всматриваясь в бегающие блудливые' глазки женщины, спрашивает судья.
— А кто его… их знает… Пьяный он был, постоялец-то!
— А что это у тебя светится под глазом? — Судья указывает перстом прямо в синяк.
Мария перестает хныкать, вся сжимается, как кошка перед прыжком:
— Это вас не касается. Поскользнулась и упала, если хотите знать.
— Ну хорошо, хорошо… Что же ты хочешь, женщина?
— Я хочу, чтобы убийцу примерно наказали, а мне пусть возместят расходы на его содержание в течение восьми месяцев. Селецки задолжал мне большие деньги, а мне не на что похоронить мужа.
— Да будет так. Иди с богом домой.
К дому Анастасиуса направляется наряд солдат с алебардами и мушкетами. Некоторое время спустя они выходят из дома, подталкивая оружием тщедушного человечка в странной — то ли татарской, то ли немецкой — одежде, с жидкой бороденкой, горделиво торчащей вверх, и направляются прямо в тюрьму.
Это и есть Йоханн А. Селецки. Под этим польско-шведским именем скрывается бывший подьячий Посольского приказа царя Алексея Михайловича Гришка Котошихин, завербованный несколько лет тому назад шведским послом в Москве Адольфом Эберсом и сбежавший на службу к шведскому королю Карлу XI.
В своем прошении на имя несовершеннолетнего шведского монарха перебежчик сообщал, что последнее время состоял при князе Якове Черкасском, ведшем переговоры о мире с поляками. Поляки со своим королем шведского происхождения Яном-Казимиром оказались неуступчивыми, и тогда Черкасский попытался воздействовать на них силой. Русские войска потерпели поражение, и Черкасский был отозван в Москву. На его место царь Алексей Михайлович направил своего любимца князя Юрия Долгорукого, но и тот на переговорах с польским королем успеха не добился. Тогда якобы Долгорукий обратился к Котошихину с требованием сочинить царю на Черкасского донос с обвинением в том, что он «сгубил войско царское», за что посулил подьячему награду. Гришка, якобы опасаясь попасть в опасную распрю между князьями, предпочел бежать в Польшу, а уже оттуда, наскитавшись вдоволь в Пруссии и Ингерманландии, — в Швецию.
В Нарве, где в то время находилась резиденция шведского генерал-губернаторства Ингерманландии, Гришка обратился к губернатору Якобу Таубе, а тот, найдя его вельми полезным, переправил в Стокгольм — или, по-русски, «Стекольню».
Между тем русские власти дознались о бегстве подьячего и установили следы его пребывания в Нарве. Новгородский воевода князь Ромодановский потребовал от Таубе выдачи предателя. Якоб Таубе избрал тактику проволочек и сообщил, что Котошихин «прибыл в Нарву гол и наг, так что обе ноги его от холода опухли и были озноблены». Григорий-де Котошихин «желает ехать назад к своему государю, но по своему убожеству и наготе никуда пуститься не может».
В общем, разыгрывалась известная и в наши времена комедия с перебежчиками.
В «Стекольню» Котошихин прибыл под именем Селецкого. Обласканный ингерманландским воеводой и получивший в дорогу целых сорок рублей, он немедленно потребовал представить его пред светлые очи Карлу-са XI. В челобитной, поданной в Государственный совет Швеции, он пишет:
«Живу четвертую неделю, а его Королевского Величества очей не видел…» (Здорово напоминает перебежчика нашего времени Голицына, также по прибытии к своим американским патронам потребовавшего свидания с президентом США.) Котошихин-Селецкий напоминает, что живет в шведской столице без всякого дела, и просит, чтоб ему «какая служба была учинена» — естественно, с казенной квартирой и харчами.
В шведских архивах сохранились документы, из которых явствует, что служба предателю была-таки учинена: на обзаведение в «здешнем краю» ему было выдано в общей сумме 450 серебряных далеров, и он был определен на службу в государственный архив в качестве помощника к королевскому переводчику Даниилу Анастасиусу. У него он и поселился на жительство.
И все было бы хорошо, если бы не чрезвычайное самолюбие и не вздорный характер бывшего подьячего: то ли он был недоволен своим служебным положением, то ли начал ухаживать за молодой женой своего начальника, то ли по обеим этим причинам, но в конце августа 1667 года в доме у королевского переводчика случилась, вероятно, драка, в которой постоялец Котошихин смертельно ранил своего хозяина.
Суд Седермальма уже 12 сентября приговорил Котошихина к смерти. 21 октября Государственный совет утвердил приговор суда, и вскорости он был предан казни. Для шведов, да и для самого Гришки, смерть, вероятно, пришла вовремя, потому что русский посол Иван Леонтьев стучал в «Стекольне» во все двери, настойчиво требуя у шведов обратной выдачи «изменника и вора».
От Гришки Котошихина, первого русского перебежчика в Швеции, остались два трактата: «О России в царствование Алексея Михайловича» и «О некоторых русских обычаях». Как и все предатели, он усердно отрабатывал полученные сребреники, чтобы шведы поверили, что он действительно служил королю «до самой смерти без измены, а ежели что не так, то достоин смертной казни безо всякой пощады».
К. охотно делится с нами информацией не потому, что одно из наших подразделений считает его доверительной связью, а в силу идеологической близости к нам.
После казни тело Котошихина было анатомировано знаменитым медиком Улафом Рюдбеком. Его кости, как писал шведский переводчик трактатов Котошихина, отданы на хранение в университет города Уппсалы, «нанизанные на медные и стальные проволоки».
Это, пожалуй, единственный случай в истории разведки, когда кости перебежчика использовались как наглядное пособие для студентов-медиков. Предатели нашего просвещенного века такой сомнительной чести не удостаиваются.
Нет, что бы там ни говорили, а прогресс — он во всем чувствуется!
Ну что ж, шведскую столицу — в основном с высоты птичьего полета — я более-менее представил.
Настало время высказать…
Некоторые глубокомысленные и не очень глубокомысленные наблюдения
…Что нужно Лондону, то рано для Москвы.
А.С. Пушкин
В отличие от Дании, отношения России и Советского Союза со Швецией складывались всегда непросто. Наша общая история была весьма отягощена кровавыми столкновениями, спорами и соперничеством за влияние на Балтике и в Европе, а в советский период и во время «холодной войны» на старые, незажившие раны добавилось соли в виде неприятных эпизодов со сбитием шведских самолетов, похабного дела с Раулем Валленбергом, неуклюжей аварии советской подводной лодки в Карлскруне и прочая и прочая.
В Швеции я скоро сделал для себя открытие, что недоверие шведов к русским уходит своими корнями в далекое прошлое, а антисоветизм или антикоммунизм — явление вторичное, тем более что благодаря многолетнему социал-демократическому правлению капиталистическая Швеция в идеологическом плане с годами стала в принципе нам ближе, чем любая другая страна Запада.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
…По прибытии в командировку я занял квартиру моего предшественника, находившуюся в северном пригороде Акалла, удаленном от центра более чем на 20 километров. Это было чрезвычайно неудобно со всех точек зрения, и главное неудобство состояло в несовместимости наших с женой режимов работы (ей приходилось ездить на работу в посольство в самое разное время дня и пристраивать ребенка либо в импровизированный детский сад, либо у знакомых) и проблеме доставки ее домой, когда я был занят оперативными делами в городе. Помучившись почти два года, я наконец подобрал квартиру на Рерстрандсгатан, что на Санкт-Эриксплане, всего в двух километрах от улицы Ервелля.
Говорят, на Рерстрандсгатан когда-то у кого-то останавливался Ленин, но точно установить не удалось даже корреспонденту «Известий» Марату Зубко, специализировавшемуся на стокгольмской «лениниане». В те времена было весьма конъюнктурным делом собирать информацию об эксплуатации трудящегося населения Запада и о пребывании вождя мирового пролетариата в той или иной столице Европы. Повезло журналистам, аккредитованным в Стокгольме, Копенгагене, Хельсинки, Лондоне, Женеве! И как не повезло их коллегам, направленным в какие-нибудь захолустные Бамако, Лиму, Рио-де-Жанейро или Нью-Йорк! Ильич там побывать не успел.
Итак, первое сравнение Стокгольма с Копенгагеном было не в пользу первого.
Позже, спустя полтора-два года, я найду в Стокгольме свою прелесть и тоже полюблю его за удивительное сочетание камня и воды, которым так славится Петербург, за свежий воздух, обилие парков, скверов и рощ, обрамляющих его, словно зеленое ожерелье, за неуловимый аромат старины, витающий в воздухе. Здесь все дышит величавым покоем, умиротворением и неторопливым течением жизни.
Выйди ранним утром на крутой берег Стадсгордена, с высоты которого откроется захватывающий дух вид на величественный ансамбль города, на распластанные по воде Соленого озера морские красавцы теплоходы, на утопающий в розовой дымке Юргорден и вознесшуюся к самым облакам телебашню, вздохни глоток соленого морского воздуха — и твое сердце забьется в унисон песне морского бродяги и самого любимого в Швеции барда Эверта Тоба, и ты впервые пожалеешь о том, что Бог не дал тебе крылья, как вон тем чайкам, парящим над городом, или на худой конец позавидуешь счастливчику Нильсу Хольгерссону, облетевшему всю матушку-Швецию верхом на гусе по имени Мартин.
Ты бы сделал круг над Королевским дворцом и церковью Риддархольмсчуркан, бросился с высоты стремглав к красно-кирпичной ратуше, как вихрь пронесся бы над озером к Западному мосту, к зеленым купам дубово-липовой рощи Дроттнингхольма, поймал бы струю воздуха над летним дворцом и старинным театром и, налюбовавшись вдосталь геометрически правильными фигурами дорожек, аллей и клумб, развернулся бы обратно и полетел навстречу солнцу над кварталами Норрмальма и Эстермальма, который облюбовал для себя Фальк, герой «Красной комнаты» Августа Стриндберга, а потом воспарил бы к крутому берегу Седермальма, традиционной в прошлом обители бедных и униженных, чтобы проверить, не истощился ли в ней алкогольный запах пивных и кабаков, так любимых сыном канцеляриста, поэтом и бродягой Карлом Микаэлем Беллманом.
Но что это произошло со мной?! Да я не только перемахнул через водную преграду Мэларена, — я улетел на два столетия назад в то розово-туманное утро 1769 года.
Это что за странный ялик тащится по воде от Большого Эссинга к Лонгхольмену и что за странная компания собралась на его борту? Ба, да это собственной персоной бард, певец и гуляка Беллман со своей подругой Уллой Винблад и неизменными спутниками папашей Мовитцем и Фредманом, возвращающиеся с загородной попойки.
Внешне выглядел неряшливо: борода и бакенбарды плохо подстрижены, но в душе был весел.
Свежий ветерок слегка колышет паруса, которыми правит небритый Фредман. Карл Микаэль находится в приподнятом настроении, на него в буквальном смысле «нашел стих». Он возлежит на корме на клоке соломы, правой рукой обнимает пьяную и счастливую Уллу и громко декламирует свои стихи, которые в это утро сами просятся наружу из его молодой проспиртованной глотки:
Солнце светит ярко, кругло,
Словно зеркало вода.
Постепенно надувает
Свежий ветер паруса.
— Славно, славно погуляли мы сегодня, — вздыхает Фредман, закатывая от приятных воспоминаний глаза.
— Устал я от всего, черт бы вас побрал, — бранится папаша Мовитц и заходится в страшном приступе кашля. — Быстрей бы добраться до постели. О-хо-хо-хо-хо! Бедные мои косточки.
Компания обгоняет лодки, доверху нагруженные морковью, капустой, зеленью, битыми курами и прочей крестьянской снедью.
— Откуда будете? — интересуется папаша Мовитц.
— Мы с Ловена, везем петрушку, зелень, молоко, спелые яблоки, — чинно отвечает ему высокий жилистый крестьянин.
— А мы из Хэссельбю, плывем в город продавать масло и черешню, — вторит ему другой.
Мимо проплывает купающийся в зелени остров Малый Эссинген, впереди показывается Лонгхольменская городская таможня. Это вдохновляет Беллмана на новое четверостишие:
В травке спряталась корова,
Испугавшись дойки.
Рыжий бык пускает к небу
Голубые струйки.
Ялик минует фаянсовую фабрику в Мариеберге, и в нос ударяет резкий запах селитры, которую делают на соседней фабрике в Кунгсхольме.
— Фи, какая гадость, — морщит свой носик Улла Винблад, делая вид, что всю свою сознательную жизнь провела в изысканных салонах и гостиных, а не на задворках Росенлунда.
Все, как по команде, умолкают при виде тюремного заведения на острове Лонгхольмен, пользующегося в городе дурной славой.
— Когда-нибудь, Улла, и ты попадешь туда, — мрачно предвещает своей спутнице Фредман. — А это для тебя, — указывает он пальцем на единственный в городе лазарет, врачующий венерические болезни. На сей раз возглас Фредмана касается Мовитца.
Ялик оставляет позади фабричные кварталы Рерст-ранда с тесными и грязными улочками и жалкими домишками рабочих, в которых господствует нищета, разврат и чахотка. Наравне с Парижем Стокгольм занимал одно из первых мест в Европе по смертности своих обитателей. Со стороны Брункеберга, на котором произошла знаменитая битва шведов с датчанами, слышны звуки трубы — это сторож делает побудку все еще спящему городу. На колокольне одной из церквей звонит колокол, на улицах появляются разносчики воды, открываются пекарни, потянуло едким дымком из кузницы.
Ялик причаливает неподалеку от Рыцарского холма, и вся компания направляет свои стопы к жениху Уллы, моряку Нурстрему, державшему шинок, чтобы опохмелиться у него после бурной ночи и набраться сил для нового дня.
Беллману надо бы явиться на работу — он числился секретарем какой-то канцелярии, но именно числился, потому что работа его не интересовала. Его интересовали люди — солдаты, купцы, художники, бродяги, проститутки и прочие деклассированные элементы, которые окружали его с самого детства. Он любил и хорошо знал Стокгольм и подробно описывал свои похождения в нем в так называемых посланиях. Сам Густав III благоволил к поэту Беллману и наслаждался его фривольной поэзией, и это внимание первого лица в государстве спасало безалаберного Беллмана от многих бед и неприятностей. Фредман был зажиточным часовщиком, но после неудачного брака «сошел с колеи» и быстро спустил все деньги в кабаках. Папаша Мовитц, когда-то служивший в артиллерии, стал инвалидом и уличным и кабацким музыкантом. Улла Винблад, дочь артиллериста, совращенная каким-то русским полковником, была теперь кабацкой девкой и «уличной нимфой».
Улла Винблад, дорогая,
Вся живая, огневая,
Ты всегда готова к свадьбе, —
писал о ней Беллман.
К.М. Беллман оставил после себя целую серию стихотворений, поэм и посланий с удивительно тонким и ироничным описанием всего того, что его окружало. В стране бурно развивались наука и культура, густавианская эпоха была в самом разгаре. Шведский Державин, Барков и Давыдов в одном лице, он сам был продуктом этой эпохи, выразителем ее духа и атмосферы — атмосферы легкости, фривольности и утонченности. Его миром были кабаки и рестораны, по ним мы узнаем историю города и его обитателей. Его называли придворным шутом в театральной державе Густава III.
После смерти короля для Беллмана наступили трудные времена: он не успевал отбиваться от затаившихся до сих пор кредиторов и судейских чиновников. Когда он умер от чахотки в 1795 году, почти никого из его друзей и знакомых уже не было в живых. Улла Винблад пережила его всего на три года, но лучше бы было, если бы она умерла раньше.
На пороге нового века Стокольм Беллмана прекратил свое существование.
…Заглянем вместе с волшебным гусем и Нильсом Хольгерссоном в глубь истории еще на сто лет и воспарим над кварталами Седермальма. Их еще не коснулась рука строителя и архитектора: кругом сады и палисады, болота и трясины, холмы и скалы.
Стоит ядреная сентябрьская погода — преддверие бабьего лета. Там и сям к небу поднимаются дымки винокурен, размахивают крыльями ветряные мельницы. По улицам бродят драчливые и недовольные солдаты-инвалиды, больные рабочие-текстильщики, пьяные матросы в обнимку с финскими девицами.
Эту идиллическую картинку нарушают дикие крики, доносящиеся со стороны подворья королевского переводчика Даниила Анастасиуса. Из дома выбегает простоволосая женщина и, оглашая улицу истошными криками, направляется к зданию суда. В присутственном месте она представляется Марией да Валлентина. Не переставая рыдать, она рассказывает судье, что ее жилец Йоханн Александер Селецки две недели тому назад заявился домой в пьяном виде и нанес ее мужу Даниилу Анастасиусу и пытавшейся утихомирить буяна свояченице несколько ножевых ран, от которых муж только что скончался.
— Неизвестно еще, выживет ли сестра покойника, — причитает то ли португалка, то ли испанка на ломаном шведском языке.
— Что послужило причиной драки между вашим мужем и постояльцем? — пытливо всматриваясь в бегающие блудливые' глазки женщины, спрашивает судья.
— А кто его… их знает… Пьяный он был, постоялец-то!
— А что это у тебя светится под глазом? — Судья указывает перстом прямо в синяк.
Мария перестает хныкать, вся сжимается, как кошка перед прыжком:
— Это вас не касается. Поскользнулась и упала, если хотите знать.
— Ну хорошо, хорошо… Что же ты хочешь, женщина?
— Я хочу, чтобы убийцу примерно наказали, а мне пусть возместят расходы на его содержание в течение восьми месяцев. Селецки задолжал мне большие деньги, а мне не на что похоронить мужа.
— Да будет так. Иди с богом домой.
К дому Анастасиуса направляется наряд солдат с алебардами и мушкетами. Некоторое время спустя они выходят из дома, подталкивая оружием тщедушного человечка в странной — то ли татарской, то ли немецкой — одежде, с жидкой бороденкой, горделиво торчащей вверх, и направляются прямо в тюрьму.
Это и есть Йоханн А. Селецки. Под этим польско-шведским именем скрывается бывший подьячий Посольского приказа царя Алексея Михайловича Гришка Котошихин, завербованный несколько лет тому назад шведским послом в Москве Адольфом Эберсом и сбежавший на службу к шведскому королю Карлу XI.
В своем прошении на имя несовершеннолетнего шведского монарха перебежчик сообщал, что последнее время состоял при князе Якове Черкасском, ведшем переговоры о мире с поляками. Поляки со своим королем шведского происхождения Яном-Казимиром оказались неуступчивыми, и тогда Черкасский попытался воздействовать на них силой. Русские войска потерпели поражение, и Черкасский был отозван в Москву. На его место царь Алексей Михайлович направил своего любимца князя Юрия Долгорукого, но и тот на переговорах с польским королем успеха не добился. Тогда якобы Долгорукий обратился к Котошихину с требованием сочинить царю на Черкасского донос с обвинением в том, что он «сгубил войско царское», за что посулил подьячему награду. Гришка, якобы опасаясь попасть в опасную распрю между князьями, предпочел бежать в Польшу, а уже оттуда, наскитавшись вдоволь в Пруссии и Ингерманландии, — в Швецию.
В Нарве, где в то время находилась резиденция шведского генерал-губернаторства Ингерманландии, Гришка обратился к губернатору Якобу Таубе, а тот, найдя его вельми полезным, переправил в Стокгольм — или, по-русски, «Стекольню».
Между тем русские власти дознались о бегстве подьячего и установили следы его пребывания в Нарве. Новгородский воевода князь Ромодановский потребовал от Таубе выдачи предателя. Якоб Таубе избрал тактику проволочек и сообщил, что Котошихин «прибыл в Нарву гол и наг, так что обе ноги его от холода опухли и были озноблены». Григорий-де Котошихин «желает ехать назад к своему государю, но по своему убожеству и наготе никуда пуститься не может».
В общем, разыгрывалась известная и в наши времена комедия с перебежчиками.
В «Стекольню» Котошихин прибыл под именем Селецкого. Обласканный ингерманландским воеводой и получивший в дорогу целых сорок рублей, он немедленно потребовал представить его пред светлые очи Карлу-са XI. В челобитной, поданной в Государственный совет Швеции, он пишет:
«Живу четвертую неделю, а его Королевского Величества очей не видел…» (Здорово напоминает перебежчика нашего времени Голицына, также по прибытии к своим американским патронам потребовавшего свидания с президентом США.) Котошихин-Селецкий напоминает, что живет в шведской столице без всякого дела, и просит, чтоб ему «какая служба была учинена» — естественно, с казенной квартирой и харчами.
В шведских архивах сохранились документы, из которых явствует, что служба предателю была-таки учинена: на обзаведение в «здешнем краю» ему было выдано в общей сумме 450 серебряных далеров, и он был определен на службу в государственный архив в качестве помощника к королевскому переводчику Даниилу Анастасиусу. У него он и поселился на жительство.
И все было бы хорошо, если бы не чрезвычайное самолюбие и не вздорный характер бывшего подьячего: то ли он был недоволен своим служебным положением, то ли начал ухаживать за молодой женой своего начальника, то ли по обеим этим причинам, но в конце августа 1667 года в доме у королевского переводчика случилась, вероятно, драка, в которой постоялец Котошихин смертельно ранил своего хозяина.
Суд Седермальма уже 12 сентября приговорил Котошихина к смерти. 21 октября Государственный совет утвердил приговор суда, и вскорости он был предан казни. Для шведов, да и для самого Гришки, смерть, вероятно, пришла вовремя, потому что русский посол Иван Леонтьев стучал в «Стекольне» во все двери, настойчиво требуя у шведов обратной выдачи «изменника и вора».
От Гришки Котошихина, первого русского перебежчика в Швеции, остались два трактата: «О России в царствование Алексея Михайловича» и «О некоторых русских обычаях». Как и все предатели, он усердно отрабатывал полученные сребреники, чтобы шведы поверили, что он действительно служил королю «до самой смерти без измены, а ежели что не так, то достоин смертной казни безо всякой пощады».
К. охотно делится с нами информацией не потому, что одно из наших подразделений считает его доверительной связью, а в силу идеологической близости к нам.
После казни тело Котошихина было анатомировано знаменитым медиком Улафом Рюдбеком. Его кости, как писал шведский переводчик трактатов Котошихина, отданы на хранение в университет города Уппсалы, «нанизанные на медные и стальные проволоки».
Это, пожалуй, единственный случай в истории разведки, когда кости перебежчика использовались как наглядное пособие для студентов-медиков. Предатели нашего просвещенного века такой сомнительной чести не удостаиваются.
Нет, что бы там ни говорили, а прогресс — он во всем чувствуется!
Ну что ж, шведскую столицу — в основном с высоты птичьего полета — я более-менее представил.
Настало время высказать…
Некоторые глубокомысленные и не очень глубокомысленные наблюдения
…Что нужно Лондону, то рано для Москвы.
А.С. Пушкин
В отличие от Дании, отношения России и Советского Союза со Швецией складывались всегда непросто. Наша общая история была весьма отягощена кровавыми столкновениями, спорами и соперничеством за влияние на Балтике и в Европе, а в советский период и во время «холодной войны» на старые, незажившие раны добавилось соли в виде неприятных эпизодов со сбитием шведских самолетов, похабного дела с Раулем Валленбергом, неуклюжей аварии советской подводной лодки в Карлскруне и прочая и прочая.
В Швеции я скоро сделал для себя открытие, что недоверие шведов к русским уходит своими корнями в далекое прошлое, а антисоветизм или антикоммунизм — явление вторичное, тем более что благодаря многолетнему социал-демократическому правлению капиталистическая Швеция в идеологическом плане с годами стала в принципе нам ближе, чем любая другая страна Запада.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44