Он старательно снял тонкую бумагу, в которую был обернут тяжелый альбом, и протянул его Келсо, раскрыв на маленькой любительской фотографии. Келсо пришлось напрячь зрение, чтобы ее рассмотреть. В глубине виднелся лес. На переднем плане стояли, улыбаясь и держа ружья, двое мужчин в кожаных охотничьих шапках и полушубках, а у их ног, обутых в сапоги, лежала горка подстреленных птиц. Епишев был слева, Мамонтов рядом — все с таким же жестким лицом, но более стройный; такими изображали кагэбэшников в годы холодной войны.
— Где-то тут есть и другая фотография. — Мамонтов перегнулся через плечо Келсо и стал переворачивать страницы. На близком расстоянии от него пахло стариком — нафталином и карболкой, и он, как все старики, был плохо выбрит: под носом и на подбородке торчала седая щетина. — Вот.
Он показал на крупную, снятую профессионалом фотографию, на которой человек двести сидели в четыре ряда, как после вручения дипломов. Одни были в мундирах, другие — в гражданском. Внизу значилось: «Свердловск, 1980».
— Это была Высшая партийная школа при Центральном Комитете. В день окончания перед нами выступал товарищ Суслов. Вот это — я. — Он указал на мрачную физиономию в третьем ряду, затем палец его передвинулся вперед, на человека в форме, который сидел в непринужденной позе, скрестив ноги, на полу. — А это — поверите ли? — Волкогонов. А вот тут Алексей Алексеевич.
Совсем как фотография офицеров императорской гвардии в царские времена, подумал Келсо. Такая уверенность в себе, такой порядок, такая выправка! Прошло всего десять лет, и их мир рухнул, как от атомного взрыва: Епишев умер, Волкогонов вышел из партии, Мамонтов попал в тюрьму.
Епишев умер в 1985 году, сказал Мамонтов. Он скончался, как раз когда Горбачев пришел к власти. И по мнению Мамонтова, порядочному коммунисту было самое время умереть: Алексея Алексеевича миновала общая участь. Ведь вся его жизнь являлась преданным служением марксизму-ленинизму, он был среди тех, кто планировал оказание помощи Чехословакии и Афганистану. Повезло ему, что он не увидел, как все выбросили на помойку. Написать о Епишеве Для справочника «Герои Советского Союза» было почетным делом, и если нынче никто не читает эту книгу… что ж, это лишь подтверждает сказанное им: у страны украли ее историю.
— А Епишев говорил вам о тетради Сталина, как он рассказал Волкогонову?
— Говорил. Под конец он стал разговорчивее. Часто болел. Я навещал его в больнице для руководства. Его и Брежнева лечила целительница Давиташвили.
— Он вряд ли оставил какие-нибудь записи.
— Записи? Люди вроде Епишева не делали записей.
— А родственники у него есть?
— Я, во всяком случае, не знаю никого. Семейных дел мы никогда не касались. — Мамонтов произнес это так, словно речь шла о полной нелепости. — А вы знаете, что ему пришлось допрашивать Берию? Ночь за ночью. Вы можете себе представить, каково это было? Но Берия не сломался, ни разу за почти полгода, только в самом конце, после суда, когда его стали привязывать к доске для расстрела. Он не верил, что его посмеют убить.
— Что значит «сломался»?
— Епишев говорил, что он верещал, как поросенок. Что-то выкрикивал про Сталина и поминал какого-то архангела. Можете себе представить такое? Чтоб Берия вдруг ударился в религию! Ему заткнули рот полотенцем и расстреляли. Больше я ничего не знаю. — Мамонтов любовно закрыл альбом и положил его обратно на полку. — Значит, — и он с угрожающим видом повернулся к Келсо, — кто-то приходил к вам. Когда?
Келсо сразу насторожился.
— Я предпочел бы воздержаться от ответа.
— И этот человек рассказал вам о тетради Сталина? Мужчина, насколько я понимаю? Очевидец?
Келсо медлил.
— Его имя?
Келсо улыбнулся и покачал головой. Мамонтов, видимо, думал, что он снова на Лубянке.
— Ну хотя бы профессия.
— Это я тоже не могу вам сказать.
— Он знает, где находится тетрадь?
— Возможно.
— И он предлагал показать ее вам?
— Нет.
— Но вы просили его об этом? — Нет.
— Вы разочаровываете меня как историк, доктор Келсо. Я думал, что вы славитесь дотошностью…
— Видите ли, он исчез, прежде чем я мог его попросить.
Не успел Келсо произнести эти слова, как пожалел о сказанном.
— Как это «исчез»?
— Мы выпивали, — промямлил Келсо. — Я на минуту оставил его одного. А когда вернулся, его уже не было: он сбежал.
Это звучало маловероятно даже для него самого.
— Сбежал? — Глаза у Мамонтова были серые, как зимнее небо. — Я вам не верю.
— Владимир Павлович, — сказал Келсо, глядя ему в глаза, — уверяю вас, это правда.
— Вы врете. Почему? Почему? — Мамонтов потер подбородок. — Я думаю, потому, что тетрадка у вас.
— А вы спросите себя: если бы она была у меня, пришел бы я к вам? Не сел ли бы я на первый же самолет, вылетающий в Нью-Йорк? Разве воры не так поступают?
Мамонтов еще несколько секунд продолжал смотреть на него, потом отвел взгляд.
— Ясно, мы должны найти этого человека. Мы…
— Не думаю, чтобы он этого хотел.
— Он снова вступит с вами в контакт.
— Сомневаюсь. — Теперь Келсо больше всего хотел выбраться отсюда. Он почему-то чувствовал, что пошел на компромисс, стал соучастником. — А кроме того, завтра я улетаю обратно в Америку. И сейчас, если подумать, мне, право, пора…
Он шагнул к двери, но Мамонтов преградил ему путь.
— Вы взволнованы, доктор Келсо? Почувствовали силу товарища Сталина, хоть он уже и в могиле?
Келсо невесело рассмеялся.
— Не думаю, чтобы я, как вы, был… одержим им.
— Ё-моё, я же читал вашу работу. Удивлены? Не буду говорить о ее качестве. Скажу одно: вы так же одержимы им, как и я.
— Возможно. Но он меня интересует в ином плане.
— В плане власти, — произнес Мамонтов, наслаждаясь звуком этого слова, будто пробуя хорошее вино, — в плане абсолютного владения властью и понимания ее. Тут ему никогда не было равных. Делайте это, делайте то. Думайте этак, думайте так. Сейчас я говорю — живите, а сейчас говорю — умрите, а вы в ответ: «Благодарим вас, товарищ Сталин, за вашу доброту». Вот в чем одержимость.
— Да, но разница между нами, если позволите, в том, что вы хотите его вернуть.
— А вы хотите просто наблюдать, верно? Я люблю трахать женщин, а вы любите порнографию? — Мамонтов ткнул большим пальцем в направлении комнаты. — Видели бы вы себя сейчас. «Это были наброски для речи, да?» «А это вариант ранее написанной картины?» Глаза выпучены, язык вываливается изо рта — западный либерал, получающий удовольствие на безопасном расстоянии. Он, конечно, тоже это понимал. А теперь вы говорите мне, что плюете на поиски его записей и бежите назад, к себе в Америку?
— Разрешите?!
Келсо сделал шаг влево, но Мамонтов ловким маневром снова преградил ему путь.
— Это может оказаться величайшим историческим открытием века. А вы сбегаете? Но ее же надо найти. Мы должны вместе ее найти. А потом вы представите это миру. Мне не нужны почести. Даю вам слово: я предпочитаю остаться в тени, все почести будут ваши.
— В таком случае в чем дело, товарищ Мамонтов? — сказал Келсо с наигранной веселостью. — Я что, ваш пленник?
Между ним и внешним миром, как он прикинул, находился один крепкий и явно безумный бывший гэбэшник, один вооруженный охранник и две двери, причем одна бронированная. И на секунду Келсо показалось, что Мамонтов действительно намерен его тут держать: у него уже есть многое, связанное со Сталиным, так почему бы не пополнить коллекцию историком, изучающим сталинское время, замариновать его в формальдегиде и положить, как В. И. Ленина, в стеклянный гроб? Но тут из коридора донесся голос мадам Мамонтовой:
— Что там у вас происходит? И оцепенение развеялось.
— Ничего, — откликнулся Мамонтов. — Перестань подслушивать. Иди к себе. Виктор!
— Но кто там у тебя? — на всхлипе произнесла женщина. — Я хочу знать. И почему так темно? — Она заплакала. Затем послышались шаркающие шаги и звук закрываемой двери.
— Извините меня за столь внезапное появление, — сказал Келсо.
— Можете не извиняться, — ответил Мамонтов. И отступил от двери. — Идите. Убирайтесь. Уходите. — И когда Келсо был уже между дверей, громко произнес ему в спину: — Мы об этом еще поговорим. Так или иначе.
Внизу, в машине, теперь сидели трое, но Келсо был слишком занят своими мыслями и не обратил на них особого внимания. Он приостановился в темной подворотне Дома на Набережной, поправил ремень сумки на плече и пошел к Большому Каменному мосту.
— Это он, товарищ майор, — сказал человек со шрамом, и Феликс Суворин пригнулся, чтобы лучше видеть.
Суворин был молод для звания майора СВР — ему не исполнилось еще и сорока, — щеголеватый блондин с синими, как васильки, глазами. Он пользовался западным одеколоном после бритья, что было сейчас очень заметно: в маленькой машине пахло «Eau Sauvage».
— Он был с этой сумкой, когда пришел?
— Да, товарищ майор.
Суворин посмотрел вверх, на девятый этаж, где находилась квартира Мамонтова. Надо подумать о лучшем прикрытии. СВР в начале операции сумела установить в квартире «жучок», но он продержался всего три часа: люди Мамонтова обнаружили его и выдрали.
Тем временем Келсо стал подниматься по лестнице, ведущей на мост.
— Пошел, Бунин, — сказал Суворин, похлопав по плечу сидевшего впереди. — Только чтоб незаметно. Просто не упускай его из виду. Нам не нужен протест по дипломатическим каналам.
Бурча себе под нос, Бунин вылез из машины.
А Келсо, дойдя до ровной дороги, пошел быстрее, и лейтенанту пришлось бегом бежать до лестницы, чтобы сократить расстояние между собой и Келсо.
Так-так, подумал Суворин, он явно спешит куда-то. Или просто хочет побыстрее смыться отсюда?
Он проводил глазами расплывающиеся над каменным парапетом розовые лица двух мужчин, шагавших под серым небом на север, на другую сторону реки, пока они не исчезли из виду.
5
Келсо заплатил два рубля на станции метро «Боровицкая», получил пластиковый жетон и с чувством облегчения спустился в московскую подземку. У выхода на платформу что-то побудило его обернуться и посмотреть, не едет ли следом за ним по эскалатору Мамонтов, но его не было среди ярусов усталых лиц.
Чепуха! Он даже попытался улыбнуться: не хватало только стать параноиком! — и направился в приветливую полутьму платформы, где неожиданно возникал запах гари и вспыхивали огни. Почти тут же из-за поворота мелькнул желтый сноп огней, и стремительно мчащийся поезд потянул его к себе. Келсо дал толпе внести себя в вагон. Эта плохо одетая, молчаливая масса внушала странное чувство успокоения. Когда поезд снова нырнул в тоннель, Келсо ухватился за металлический поручень и закачался вместе с остальными.
Они отъехали совсем немного, и поезд вдруг затормозил и остановился. Оказалось, поступило предупреждение, что на следующей станции заложена бомба, и милиция должна была это выяснить, а пока они сидели молча в полутьме, лишь время от времени кто-то кашлял, и напряжение постепенно возрастало.
Келсо смотрел на свое отражение в темном стекле. Надо признать, он нервничал. Он не мог не думать о том, что попал в опасную ситуацию, совершил непростительную ошибку, рассказав Мамонтову про тетрадь. Как это говорят русские? Вещь, за которую и жизнь отдать не жалко!
Нервы сразу успокоились, как только снова зажегся свет и поезд тронулся. Жизнь вернулась в нормальную колею.
Келсо вышел на поверхность уже после четырех. Облака на западе, чуть выше верхушек темных деревьев, окаймляющих зоопарк, прорезал лимонный просвет. До зимнего заката оставалось немногим более часа. Надо было спешить. Он сложил карту в маленький квадрат и повернул ее таким образом, чтобы станция метро оказалась справа. Через дорогу был вход в зоопарк — красные скалы, водопадик, башня из сказки, а чуть дальше — летняя пивная, закрытая на зиму: пластиковые столы поставлены друг на друга, полосатые зонтики свернуты и опущены. С Садового кольца, находящегося в двухстах метрах впереди, доносился грохот транспорта. Надо пересечь кольцо, повернуть налево, затем направо — там и есть то самое место. Келсо сунул карту в карман, подхватил сумку и пошел вверх по мощенному брусчаткой склону, что вел к переходу.
Десять рядов транспорта казались широченной, медленно текущей рекой из света и стали. Келсо пересек ее по диагонали и неожиданно очутился в дипломатической Москве: неширокие улицы, роскошные особняки, старые березы, осыпающие сухими листьями блестящие черные машины. Здесь не чувствовалось кипения жизни. Келсо встретился только седой мужчина, прогуливавший пуделя, да мусульманка в чадре и зеленых резиновых сапогах. Сквозь плотный тюль на окнах иногда виднелось желтое созвездие люстры. Келсо остановился на углу Вспольного переулка и посмотрел вдоль улицы. На него медленно двигалась милицейская машина и проехала мимо. Теперь дорога была пуста.
Он сразу понял, который дом ему нужен, но решил сначала выяснить, есть ли там кто, поэтому прошел мимо дома до конца переулка, затем повернул и направился обратно по другой стороне. «Там висел красный полумесяц с красной звездой. И охраняли это место чернорожие черти…» Внезапно Келсо понял, что имел в виду старик. Красный полумесяц и красная звезда — это же флаг, мусульманский флаг. А черные лица? Похоже, тут было посольство — дом слишком велик для чего-либо другого, — посольство мусульманской страны, возможно, северо-африканской. Да, именно так. Дом был большой — это точно, неприступный и некрасивый, построенный из серого камня, что делало его похожим на бункер… Он тянулся почти на сорок метров вдоль улицы и имел тринадцать окон. Над внушительным порталом нависал чугунный балкон с выходящими на него двойными дверями. Никакой доски с наименованием и никакого флага. Если тут и было посольство, то раньше, теперь в доме не чувствовалось жизни.
Келсо перешел улицу и, подойдя к дому, поднялся на цыпочки, пытаясь заглянуть в окно. Но окна были расположены слишком высоко и, кроме того, затянуты непременным серым тюлем. Он оставил свои попытки и пошел вдоль фасада, до угла. Дом продолжался и вдоль другой улицы. Опять тринадцать окон, массивная стена в тридцать или сорок метров без единой двери, — большое неприступное здание. Там, где заканчивался дом, начиналась стена почти в три метра высотой из такого же камня; в ней была утыканная гвоздями с широкими шляпками запертая деревянная дверь. Стена шла по этой улице, затем вдоль Садового кольца и назад — по узкому проулку, представлявшему собой четвертую сторону владения. Обойдя его вокруг, Келсо понял, почему Берия выбрал это место своим обиталищем и почему противники Берии решили арестовать его в Кремле. В этой крепости он вполне мог выдержать осаду в течение очень длительного времени.
По мере того как день клонился к вечеру, в соседних домах стали зажигаться огни. Но особняк Берии оставался темным. Он словно вбирал в себя сумерки. Келсо услышал, как хлопнула дверца машины, и вернулся на угол Вспольного. Пока он обходил крепость, к дому подъехал небольшой фургончик.
Келсо поколебался и направился к нему.
Фургончик неизвестной марки был белый и пустой. Мотор только что выключили и, остывая, он еле слышно тикал. Поравнявшись с фургончиком, Келсо взглянул на дверь особняка и увидел, что она приоткрыта. Он снова в нерешительности окинул взглядом тихую улицу. Затем подошел к двери, просунул голову в щель и громко поприветствовал того, кто был внутри.
Голос его эхом отозвался в пустом вестибюле. Свет там был слабый, голубоватый, но Келсо даже с порога увидел, что пол выложен белыми и черными плитами. Слева начиналась широкая лестница. В доме сильно пахло прогорклой пылью и старыми коврами и царила нерушимая тишина, точно он многие месяцы стоял закрытым. Келсо открыл дверь пошире и шагнул внутрь.
И снова позвал.
Теперь у него было два пути: остаться у двери или войти в дом. Он вошел в дом, и тотчас, как перед лабораторной крысой, помещенной в лабиринт, перед ним открылись другие возможности. Он мог остаться там, где был, мог войти в дверь слева, или подняться по лестнице, или направиться по коридору, ведущему в темноту, или шагнуть в одну из трех дверей справа. На секунду изобилие вариантов парализовало его. Но лестница была как раз перед ним и казалась наиболее правильным выбором, а кроме того — возможно, подсознательно, — ему захотелось быть наверху, чтобы иметь преимущество над теми, кто мог находиться на нижнем этаже, или по крайней мере оказаться на равных, если эти люди уже поднялись наверх.
Ступени были каменные. А на Келсо были коричневые замшевые ботинки на кожаной подошве, которые он много лет тому назад купил в Оксфорде, и, как бы тихо он ни старался ступать, каждый его шаг звучал будто выстрел. Вот и прекрасно. Он же не вор, и, желая подчеркнуть это, он снова крикнул по-русски: «Привет! Есть кто?» Теперь ступени заворачивали вправо, и у него появился широкий обзор:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38