Он повторял это движение еще и еще раз, и в том, как он это делал, заключалось что-то шокирующее, особенно в небрежных манипуляциях с острым ножом — туда-сюда, к своему горлу, с очевидным пренебрежением к возможному членовредительству. Нет ничего такого, понял Келсо, нет такого акта насилия, на который этот человек не был бы способен. Внезапно он схватил сзади свои волосы и, собрав их в конский хвост, отрезал очень близко к корням. Затем несколькими широкими шагами пересек комнату, открыл дверцу железной печки и швырнул волосы в жаркое пламя, на мгновение вспыхнувшее и тут же превратившее их в дым и прах.
— Черт знает что, — прошептал Келсо. Он не верил своим глазам, а О'Брайен начал открывать кейс с камерой. — Нет, нет! Ни в коем случае!
— Почему же?
— Он сумасшедший.
— Половина людей, которых видишь на экране, сумасшедшие. — О'Брайен вставил новую кассету и улыбнулся, услышав характерный щелчок. — Пора начинать.
Позади него русский склонился над котелком с кипящей водой. Он разделся, оставшись в грязной желтой майке, и намылил лицо. Звук лезвия ножа по его щетине заставил Келсо поежиться.
— Посмотрите на него, — сказал Келсо. — Он, наверное, даже не знает, что такое телевидение.
— Тем лучше.
— Боже! — Келсо закрыл глаза.
Русский повернулся к ним, вытирая лицо майкой. У него было угреватое лицо, покрытое мелкими кровавыми точками. Однако к тяжелым усам, черным, как вороново крыло, он не прикоснулся. Трансформация лица оказалась поразительной. Перед ними стоял Сталин 1920-х годов, Сталин в расцвете лет, со всей своей животной силой. Что там такое предсказывал Ленин? «Этот повар будет готовить только острые блюда».
Он надел маршальскую фуражку. Потом мундир. Немного свободный впереди, но впору. Застегнул пуговицы и прошелся по комнате взад-вперед несколько раз, его правая рука делала круговые движения, полные имперского величия.
Он взял том собрания сочинений, открыл его наугад взглянул на страницу и протянул книгу Келсо.
Затем улыбнулся, поднял палец вверх, кашлянул в кулак и начал говорить. Он делал это очень умело, Келсо сразу определил. Он не только говорил слово в слово. Это было не главное. Видимо, он долго заучивал пластинки, час за часом, год за годом, с самого детства. У него в голосе звучала непоколебимая беспощадность, грубые, возбуждающие нотки. Он умел передать тяжелый сарказм, мрачный юмор, силу, ненависть.
— Троцкистско-бухаринская кучка шпионов, убийц и вредителей, пресмыкавшаяся перед заграницей, проникнутая рабьим чувством низкопоклонства перед каждым иностранным чинушей и готовая пойти к нему в шпионское услужение, — его голос начал подниматься, — кучка людей, не понявшая того, что последний советский гражданин, свободный от цепей капитала, стоит головой выше любого зарубежного высокопоставленного чинуши, влачащего на плечах ярмо капиталистического рабства, — теперь он почти кричал, — кому нужна эта жалкая банда продажных рабов, какую ценность она может представлять для народа и кого она может «разложить»?
Он посмотрел вокруг, отметая их всех: Келсо с раскрытой книгой, О'Брайена с камерой, прижатой к глазу, стол, печку, черепа — все, что может стоять у него на пути.
Он держался очень прямо, выпятив вперед подбородок.
— В тысяча девятьсот тридцать седьмом году были приговорены к расстрелу Тухачевский, Якир, Уборевич и другие изверги. После этого состоялись выборы в Верховный Совет СССР. Выборы дали Советской власти девяносто восемь и шесть десятых процента всех участников голосования.
В начале тысяча девятьсот тридцать восьмого года были приговорены к расстрелу Розенгольц, Рыков, Бухарин и другие изверги. После этого состоялись выборы в Верховные Советы союзных республик. Выборы дали Советской власти девяносто девять и четыре десятых процента всех участников голосования. Спрашивается, где же тут признаки «разложения» и почему это «разложение» не сказалось на результатах выборов? — Он прижал кулак к сердцу. — Таков бесславный конец противников линии нашей партии, ставших потом врагами народа.
«Бурные аплодисменты, — было написано дальше. — Все делегаты встают и приветствуют оратора. Крики „Ура товарищу Сталину!“, „Да здравствует товарищ Сталин!“, „Ура Центральному Комитету нашей партии!“
Русский покачивался в такт крикам воображаемой толпы. Он слышал эти крики, слышал, как люди топают ногами, слышал их приветствия. Он скромно наклонил голову. Улыбнулся. Начал аплодировать в ответ. Возбуждение гудело в тесной комнатенке, вырывалось за ее пределы и катилось по заснеженной вырубке к молчаливым деревьям.
27
Самолет Феликса Суворина нырнул под низкие облака и взял вправо, держа курс вдоль береговой линии Белого моря.
В снежном пространстве проступило ржавое пятно, начало постепенно увеличиваться, и вскоре кое-что можно стало разглядеть. Поникшие краны, пустые причалы подводных лодок, заброшенные строительные площадки… Должно быть, это Северодвинск, большая брежневская ядерная свалка на побережье неподалеку от Архангельска, где в 1970-е годы строились подводные лодки, призванные поставить империалистов на колени.
Он смотрел вниз, пристегнувшись ремнем. Какие-то мафиозные группировки сновали здесь год назад, пытаясь купить боеголовку для иракцев. Он помнил это дело. Чеченцы в тайге! Невероятно! И все же в один прекрасный день они сумеют своего добиться, подумал он. Слишком много этих никому не нужных железных игрушек, слишком мало охраны, слишком много денег предлагают за них. Закон спроса и предложения вкупе с законом Больших чисел когда-нибудь сделают свое дело.
Закрылки задрожали. Самолет продолжал снижаться, проваливаясь в воздушные ямы. Снегопад усилился. Северодвинск куда-то исчез. Суворин видел внизу серые круги замерзшей воды, плоскую гладь болотистой земли, деревья со снежными шапками. Кто может здесь жить? Никто, разумеется. Они на краю земли.
Самолет еще минут десять с трудом продвигался вперед на высоте не более пятидесяти метров над верхушками деревьев, и вдруг впереди Суворин увидел огни в снегу.
Это был военный аэродром, скрытый в лесу, на краю посадочной полосы виднелся бульдозер со скребком для расчистки снега. Посадочную полосу только что очистили, но она снова спряталась под тонким белым покровом. Они спустились еще ниже, чтобы разглядеть аэродром, затем двигатели натужно взвыли, они снова поднялись и сделали поворот, заходя на посадку. Во время поворота Суворину открылся вид на Архангельск — далекие кварталы домов-башен, чадящие трубы, — и самолет, подпрыгивая, побежал по бетону, поднимая винтами миниатюрные снежные вихри.
Когда летчик выключил двигатели, наступила тишина, буквально оглушившая Суворина. В Москве всегда слышатся какие-то звуки, даже в так называемой ночной тишине: звуки уличного движения, соседской ссоры… Но здесь воцарился абсолютный покой, и это тревожило. Суворин заговорил, только чтобы разорвать тишину.
— Отлично! — сказал он летчику. — Вот мы и прибыли.
— С приземлением. Кстати, из Москвы вам поступила радиограмма. Вы должны перед выездом позвонить полковнику.
— Перед выездом?
— Именно так. Перед выездом куда?
Высоты кабины не хватало, чтобы выпрямиться. Ему пришлось скрючиться. Когда машина подкатила к большому ангару, он увидел выстроившиеся в ряд бипланы, выкрашенные арктической защитной краской.
Дверь кабины распахнулась. Температура упала до пяти градусов ниже нуля. Снежинки кружились над фюзеляжем. Суворин подхватил свой атташе-кейс и спрыгнул на бетон. Техник в меховой куртке кивком показал ему на ангар. Тяжелая раздвижная дверь была приоткрыта. В тени возле двух джипов, припрятанных от снега, стояли встречающие: три человека в форме МВД с автоматами «АК-74», представитель милиции и, что выглядело совсем странно, пожилая женщина в тяжелом мужском пальто, скрюченная, как хищная птица; она стояла, опираясь о палку.
Что-то случилось, Суворин понял сразу, — и, что бы это ни было, явно малоприятное. Он знал это, когда протянул руку старшему из представителей МВД — молодому человеку с жесткой линией рта и бычьей шеей, который представился как майор Кретов, — а тот ответил небрежным движением руки к виску, что выглядело скорее как оскорбление, нежели как приветствие. То же самое можно было сказать о двух его спутниках, никак не отреагировавших на появление Суворина. Их куда больше занимала разгрузка боеприпасов из джипа: запасных магазинов для их «АК-74», сигнальных ракет и большого пулемета старой модели «РП-46» с патронными дисками и металлической сошкой.
— И что же нас здесь ждет? — спросил Суворин Кретова, стараясь держаться по-приятельски. — Маленькая перестрелка?
— Поговорим об этом по дороге.
— Я предпочел бы обсудить это сейчас.
Кретов, видимо, сомневался. Похоже, он хотел бы послать Суворина ко всем чертям, но они были одного звания, а кроме того, он еще не успел как следует оценить этого военного в дорогом импортном пальто.
— Побыстрее, ребята, — бросил он, раздраженно щелкнув пальцами, одному из молодых милиционеров. — Расскажи ему, что произошло.
— Кто вы? — спросил Суворин.
Милиционер вытянулся в струнку.
— Лейтенант Корф, товарищ майор.
— Итак?
Лейтенант доложил быстро, заметно нервничая.
Вскоре после полудня московское руководство известило архангельскую милицию о том, что в городе или его окрестностях, по-видимому, находятся двое иностранцев, которые хотят вступить в контакт с Сафоновым или Сафоновой. Удалось найти одного человека с этой фамилией, свидетельницу Варвару Сафонову, — он кивнул в ее сторону, — сделано это было в течение девяноста минут после получения телекса из Москвы. Она подтвердила, что два иностранца посетили ее и ушли приблизительно час назад.
Суворин приветливо улыбнулся ей.
— И что же вы им рассказали, товарищ Сафонова? Глаза ее были опущены.
— Она рассказала им, что ее дочь умерла, — нетерпеливо вмешался Кретов. — Умерла во время родов сорок пять лет назад. Она родила сына. Ну, можем двигаться? Я все это уже из нее вытянул.
Мальчик, подумал Суворин. Так и должно быть. Девочка была бы не в счет. Но мальчик… Наследник…
— Этот мальчик жив?
— Он вырос в лесу, говорит она. Как волчонок. Суворин нехотя повернулся к майору Кретову.
— Келсо и О'Брайен, по всей вероятности, отправились в лес охотиться на этого волка?
— Они опережают нас примерно на три часа. — Кретов развернул карту на капоте ближайшего джипа. — Вот дорога, — сказал он. — Другого пути назад, как той же дорогой, нет, и снег их задержит. Не беспокойтесь. К ночи мы их настигнем.
— Каким образом? У нас есть вертолет? Кретов подмигнул одному из милиционеров.
— Боюсь, товарищ майор не успел как следует изучить местные условия. Тайга пока еще не оборудована посадочными площадками для вертолетов.
Суворин сохранял спокойствие.
— И как же мы их догоним?
— На бульдозере, — ответил Кретов, словно это подразумевалось само собой. — Мы вчетвером поместимся в кабине. Или втроем, если вы не захотите промочить свою модельную обувь.
Суворин снова с трудом сдержался, чтобы не вспыхнуть.
— Каков ваш план? Мы прокладываем дорогу, по которой они следом за нами вернутся в город?
— Если это будет необходимо.
— Если это будет необходимо… — медленно повторил Суворин. Теперь он начинал понимать. Он посмотрел в холодные серые глаза майора, затем на двух других милиционеров, только что закончивших разгрузку джипа. — Так что это такое? Эскадрон смерти? Обстановочка здесь у вас, как в Южной Америке?
Кретов начал складывать карту.
— Нам нужно двигаться немедленно.
— Я должен поговорить с Москвой.
— Мы уже поговорили с Москвой.
— Мне нужно поговорить с Москвой, и если вы вздумаете уехать без меня, то, заверяю вас, следующие несколько лет вы будете строить в тайге посадочные площадки для вертолетов.
— Не думаю.
— Если дело дойдет до схватки между СВР и МВД, то запомните: СВР победит играючи. — Суворин повернулся и поклонился Сафоновой. — Спасибо за помощь. — Потом кивнул Корфу, который следил за происходящим с выпученными глазами. — Пожалуйста, отвезите ее домой. Вы все сделали правильно.
— Я говорила им, — вдруг сказала женщина. — Я говорила им, что ничего хорошего из этого не выйдет.
— Возможно, вы правы, — сказал Суворин. — Лейтенант, поезжайте, — велел он Корфу. — Где тут у вас телефон?
О'Брайен настоял на том, чтобы снять сюжет минут на двадцать. Языком жестов он уговорил русского запаковать свои реликвии, снова их вынуть, держа каждый предмет перед камерой и объясняя, что это такое. («Его книга», «Его фотография», «Его волосы».
Каждую вещь он целовал и выкладывал на алтарь.) Затем О'Брайен показал ему, как сесть за стол, велел закурить трубку и читать дневник Анны Сафоновой. («Помнишь исторические слова товарища Сталина, сказанные Горькому: „Задача пролетарского государства — производить инженеров человеческих душ…“)
— Потрясающе, — сказал О'Брайен, двигаясь вокруг него с камерой. — Фантастика. Это же фантастика, Непредсказуемый!
— Отнюдь нет, — отозвался Келсо. — Это дешевый цирк.
— Задайте ему пару вопросов, Непредсказуемый.
— И не подумаю.
— Да будет вам, хотя бы спросите, что он думает о новой России.
— Нет.
— Два вопроса, и мы сваливаем отсюда. Обещаю вам.
Келсо не решался. Русский смотрел на него, поглаживая усы мундштуком трубки. У него были некрупные пожелтевшие зубы. Нижний край усов — слегка влажный от слюны.
— Мой коллега хотел бы узнать, слышали ли вы о тех больших переменах, которые свершились в России, и что вы об этом думаете.
Мгновение тот молчал. Потом повернулся и посмотрел прямо в объектив.
— История старой России состояла в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били, потому что это было доходно и сходило безнаказанно. Таков уже закон эксплуататоров — бить отсталых и слабых. Волчий закон капитализма. Ты отстал, ты слаб — значит, ты неправ, стало быть, тебя можно бить и порабощать.
Он откинулся назад, прикрыв глаза, посасывая трубку. О'Брайен с камерой в руках стоял за спиной Келсо. Он прикоснулся к его плечу, прося задать еще один вопрос.
— Я не понимаю, — сказал Келсо, — что вы хотите сказать? Что новая Россия разбита и порабощена? Но ведь большинство людей утверждает совсем другое: как бы ни была тяжела жизнь, они, по крайней мере, обрели свободу.
Снисходительная улыбка в камеру. Русский вынул трубку изо рта, наклонился вперед и ткнул ею в грудь Келсо.
— Но, к сожалению, одной лишь свободы далеко еще не достаточно. Если не хватает хлеба, не хватает масла и жиров, не хватает мануфактуры, жилища плохие, то на одной лишь свободе далеко не уедешь. Очень трудно, товарищи, жить одной лишь свободой.
— Что он говорит? — прошептал О'Брайен. — Это имеет какой-нибудь смысл?
— Кое-какой. Правда, странноватый.
О'Брайен уговорил Келсо задать еще несколько вопросов, на которые последовали столь же выспренние ответы. Келсо отказался их перевести, и О'Брайен попросил русского выйти, чтобы снять несколько последних кадров в лесу.
Келсо наблюдал за ними в узкое грязное окно: О'Брайен ставил метку в снегу, затем возвращался к избе, показывал метку и знаками давал понять русскому, что ему следует делать.
Создавалось впечатление, что он ждал их, подумал Келсо. «Так вы те самые… — сказал он раньше, — Вы те, кого я поджидал…»
«Об этой тетради и идет речь?..»
Очевидно, он получил образование, лучше сказать — его натаскали. Он умеет читать. Он вырос с ощущением своей судьбы, с мессианской уверенностью в том, что однажды в лесу появятся незнакомцы с тетрадью и что они — кто бы они ни были, пусть даже империалисты, — те самые, кого он ждет…
Русский, по-видимому, пребывал в хорошем настроении, он подносил к лицу указательный палец, помахивал им перед камерой, улыбался, наклонялся, скатывал снежки и игриво швырял ими в спину О'Брайена.
Homo sovieticus, подумал Келсо. Советский человек.
Он пытался что-то припомнить, то место из волкогоновской биографии Сталина, где цитируется Свердлов, сосланный вместе со Сталиным в Сибирь в 1914 году. Сталин не поддерживал контакты с другими большевиками, и это поразило Свердлова. Мало кому известный человек далеко за тридцать, ни дня не проработавший в своей жизни, без ремесла, без профессии; он замкнулся в себе, охотился и рыбачил, и создавалось впечатление, что он чего-то ждет.
Охотится. Рыбачит. Ждет.
Келсо перестал смотреть в окно, быстро спрятал тетрадь в кожаный мешочек и запихнул под куртку. Он снова взглянул в окно, затем подошел к столу и начал перелистывать сталинские сочинения.
Через несколько минут он нашел, что искал: пару страниц с рваными полями в разных томах, строчки, подчеркнутые черным карандашом.
Так и есть: первый ответ русского был прямой цитатой из речи Сталина на Первой Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности 4 февраля 1931 года, второй — из речи перед тремя тысячами стахановцев 17 ноября 1935 года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Черт знает что, — прошептал Келсо. Он не верил своим глазам, а О'Брайен начал открывать кейс с камерой. — Нет, нет! Ни в коем случае!
— Почему же?
— Он сумасшедший.
— Половина людей, которых видишь на экране, сумасшедшие. — О'Брайен вставил новую кассету и улыбнулся, услышав характерный щелчок. — Пора начинать.
Позади него русский склонился над котелком с кипящей водой. Он разделся, оставшись в грязной желтой майке, и намылил лицо. Звук лезвия ножа по его щетине заставил Келсо поежиться.
— Посмотрите на него, — сказал Келсо. — Он, наверное, даже не знает, что такое телевидение.
— Тем лучше.
— Боже! — Келсо закрыл глаза.
Русский повернулся к ним, вытирая лицо майкой. У него было угреватое лицо, покрытое мелкими кровавыми точками. Однако к тяжелым усам, черным, как вороново крыло, он не прикоснулся. Трансформация лица оказалась поразительной. Перед ними стоял Сталин 1920-х годов, Сталин в расцвете лет, со всей своей животной силой. Что там такое предсказывал Ленин? «Этот повар будет готовить только острые блюда».
Он надел маршальскую фуражку. Потом мундир. Немного свободный впереди, но впору. Застегнул пуговицы и прошелся по комнате взад-вперед несколько раз, его правая рука делала круговые движения, полные имперского величия.
Он взял том собрания сочинений, открыл его наугад взглянул на страницу и протянул книгу Келсо.
Затем улыбнулся, поднял палец вверх, кашлянул в кулак и начал говорить. Он делал это очень умело, Келсо сразу определил. Он не только говорил слово в слово. Это было не главное. Видимо, он долго заучивал пластинки, час за часом, год за годом, с самого детства. У него в голосе звучала непоколебимая беспощадность, грубые, возбуждающие нотки. Он умел передать тяжелый сарказм, мрачный юмор, силу, ненависть.
— Троцкистско-бухаринская кучка шпионов, убийц и вредителей, пресмыкавшаяся перед заграницей, проникнутая рабьим чувством низкопоклонства перед каждым иностранным чинушей и готовая пойти к нему в шпионское услужение, — его голос начал подниматься, — кучка людей, не понявшая того, что последний советский гражданин, свободный от цепей капитала, стоит головой выше любого зарубежного высокопоставленного чинуши, влачащего на плечах ярмо капиталистического рабства, — теперь он почти кричал, — кому нужна эта жалкая банда продажных рабов, какую ценность она может представлять для народа и кого она может «разложить»?
Он посмотрел вокруг, отметая их всех: Келсо с раскрытой книгой, О'Брайена с камерой, прижатой к глазу, стол, печку, черепа — все, что может стоять у него на пути.
Он держался очень прямо, выпятив вперед подбородок.
— В тысяча девятьсот тридцать седьмом году были приговорены к расстрелу Тухачевский, Якир, Уборевич и другие изверги. После этого состоялись выборы в Верховный Совет СССР. Выборы дали Советской власти девяносто восемь и шесть десятых процента всех участников голосования.
В начале тысяча девятьсот тридцать восьмого года были приговорены к расстрелу Розенгольц, Рыков, Бухарин и другие изверги. После этого состоялись выборы в Верховные Советы союзных республик. Выборы дали Советской власти девяносто девять и четыре десятых процента всех участников голосования. Спрашивается, где же тут признаки «разложения» и почему это «разложение» не сказалось на результатах выборов? — Он прижал кулак к сердцу. — Таков бесславный конец противников линии нашей партии, ставших потом врагами народа.
«Бурные аплодисменты, — было написано дальше. — Все делегаты встают и приветствуют оратора. Крики „Ура товарищу Сталину!“, „Да здравствует товарищ Сталин!“, „Ура Центральному Комитету нашей партии!“
Русский покачивался в такт крикам воображаемой толпы. Он слышал эти крики, слышал, как люди топают ногами, слышал их приветствия. Он скромно наклонил голову. Улыбнулся. Начал аплодировать в ответ. Возбуждение гудело в тесной комнатенке, вырывалось за ее пределы и катилось по заснеженной вырубке к молчаливым деревьям.
27
Самолет Феликса Суворина нырнул под низкие облака и взял вправо, держа курс вдоль береговой линии Белого моря.
В снежном пространстве проступило ржавое пятно, начало постепенно увеличиваться, и вскоре кое-что можно стало разглядеть. Поникшие краны, пустые причалы подводных лодок, заброшенные строительные площадки… Должно быть, это Северодвинск, большая брежневская ядерная свалка на побережье неподалеку от Архангельска, где в 1970-е годы строились подводные лодки, призванные поставить империалистов на колени.
Он смотрел вниз, пристегнувшись ремнем. Какие-то мафиозные группировки сновали здесь год назад, пытаясь купить боеголовку для иракцев. Он помнил это дело. Чеченцы в тайге! Невероятно! И все же в один прекрасный день они сумеют своего добиться, подумал он. Слишком много этих никому не нужных железных игрушек, слишком мало охраны, слишком много денег предлагают за них. Закон спроса и предложения вкупе с законом Больших чисел когда-нибудь сделают свое дело.
Закрылки задрожали. Самолет продолжал снижаться, проваливаясь в воздушные ямы. Снегопад усилился. Северодвинск куда-то исчез. Суворин видел внизу серые круги замерзшей воды, плоскую гладь болотистой земли, деревья со снежными шапками. Кто может здесь жить? Никто, разумеется. Они на краю земли.
Самолет еще минут десять с трудом продвигался вперед на высоте не более пятидесяти метров над верхушками деревьев, и вдруг впереди Суворин увидел огни в снегу.
Это был военный аэродром, скрытый в лесу, на краю посадочной полосы виднелся бульдозер со скребком для расчистки снега. Посадочную полосу только что очистили, но она снова спряталась под тонким белым покровом. Они спустились еще ниже, чтобы разглядеть аэродром, затем двигатели натужно взвыли, они снова поднялись и сделали поворот, заходя на посадку. Во время поворота Суворину открылся вид на Архангельск — далекие кварталы домов-башен, чадящие трубы, — и самолет, подпрыгивая, побежал по бетону, поднимая винтами миниатюрные снежные вихри.
Когда летчик выключил двигатели, наступила тишина, буквально оглушившая Суворина. В Москве всегда слышатся какие-то звуки, даже в так называемой ночной тишине: звуки уличного движения, соседской ссоры… Но здесь воцарился абсолютный покой, и это тревожило. Суворин заговорил, только чтобы разорвать тишину.
— Отлично! — сказал он летчику. — Вот мы и прибыли.
— С приземлением. Кстати, из Москвы вам поступила радиограмма. Вы должны перед выездом позвонить полковнику.
— Перед выездом?
— Именно так. Перед выездом куда?
Высоты кабины не хватало, чтобы выпрямиться. Ему пришлось скрючиться. Когда машина подкатила к большому ангару, он увидел выстроившиеся в ряд бипланы, выкрашенные арктической защитной краской.
Дверь кабины распахнулась. Температура упала до пяти градусов ниже нуля. Снежинки кружились над фюзеляжем. Суворин подхватил свой атташе-кейс и спрыгнул на бетон. Техник в меховой куртке кивком показал ему на ангар. Тяжелая раздвижная дверь была приоткрыта. В тени возле двух джипов, припрятанных от снега, стояли встречающие: три человека в форме МВД с автоматами «АК-74», представитель милиции и, что выглядело совсем странно, пожилая женщина в тяжелом мужском пальто, скрюченная, как хищная птица; она стояла, опираясь о палку.
Что-то случилось, Суворин понял сразу, — и, что бы это ни было, явно малоприятное. Он знал это, когда протянул руку старшему из представителей МВД — молодому человеку с жесткой линией рта и бычьей шеей, который представился как майор Кретов, — а тот ответил небрежным движением руки к виску, что выглядело скорее как оскорбление, нежели как приветствие. То же самое можно было сказать о двух его спутниках, никак не отреагировавших на появление Суворина. Их куда больше занимала разгрузка боеприпасов из джипа: запасных магазинов для их «АК-74», сигнальных ракет и большого пулемета старой модели «РП-46» с патронными дисками и металлической сошкой.
— И что же нас здесь ждет? — спросил Суворин Кретова, стараясь держаться по-приятельски. — Маленькая перестрелка?
— Поговорим об этом по дороге.
— Я предпочел бы обсудить это сейчас.
Кретов, видимо, сомневался. Похоже, он хотел бы послать Суворина ко всем чертям, но они были одного звания, а кроме того, он еще не успел как следует оценить этого военного в дорогом импортном пальто.
— Побыстрее, ребята, — бросил он, раздраженно щелкнув пальцами, одному из молодых милиционеров. — Расскажи ему, что произошло.
— Кто вы? — спросил Суворин.
Милиционер вытянулся в струнку.
— Лейтенант Корф, товарищ майор.
— Итак?
Лейтенант доложил быстро, заметно нервничая.
Вскоре после полудня московское руководство известило архангельскую милицию о том, что в городе или его окрестностях, по-видимому, находятся двое иностранцев, которые хотят вступить в контакт с Сафоновым или Сафоновой. Удалось найти одного человека с этой фамилией, свидетельницу Варвару Сафонову, — он кивнул в ее сторону, — сделано это было в течение девяноста минут после получения телекса из Москвы. Она подтвердила, что два иностранца посетили ее и ушли приблизительно час назад.
Суворин приветливо улыбнулся ей.
— И что же вы им рассказали, товарищ Сафонова? Глаза ее были опущены.
— Она рассказала им, что ее дочь умерла, — нетерпеливо вмешался Кретов. — Умерла во время родов сорок пять лет назад. Она родила сына. Ну, можем двигаться? Я все это уже из нее вытянул.
Мальчик, подумал Суворин. Так и должно быть. Девочка была бы не в счет. Но мальчик… Наследник…
— Этот мальчик жив?
— Он вырос в лесу, говорит она. Как волчонок. Суворин нехотя повернулся к майору Кретову.
— Келсо и О'Брайен, по всей вероятности, отправились в лес охотиться на этого волка?
— Они опережают нас примерно на три часа. — Кретов развернул карту на капоте ближайшего джипа. — Вот дорога, — сказал он. — Другого пути назад, как той же дорогой, нет, и снег их задержит. Не беспокойтесь. К ночи мы их настигнем.
— Каким образом? У нас есть вертолет? Кретов подмигнул одному из милиционеров.
— Боюсь, товарищ майор не успел как следует изучить местные условия. Тайга пока еще не оборудована посадочными площадками для вертолетов.
Суворин сохранял спокойствие.
— И как же мы их догоним?
— На бульдозере, — ответил Кретов, словно это подразумевалось само собой. — Мы вчетвером поместимся в кабине. Или втроем, если вы не захотите промочить свою модельную обувь.
Суворин снова с трудом сдержался, чтобы не вспыхнуть.
— Каков ваш план? Мы прокладываем дорогу, по которой они следом за нами вернутся в город?
— Если это будет необходимо.
— Если это будет необходимо… — медленно повторил Суворин. Теперь он начинал понимать. Он посмотрел в холодные серые глаза майора, затем на двух других милиционеров, только что закончивших разгрузку джипа. — Так что это такое? Эскадрон смерти? Обстановочка здесь у вас, как в Южной Америке?
Кретов начал складывать карту.
— Нам нужно двигаться немедленно.
— Я должен поговорить с Москвой.
— Мы уже поговорили с Москвой.
— Мне нужно поговорить с Москвой, и если вы вздумаете уехать без меня, то, заверяю вас, следующие несколько лет вы будете строить в тайге посадочные площадки для вертолетов.
— Не думаю.
— Если дело дойдет до схватки между СВР и МВД, то запомните: СВР победит играючи. — Суворин повернулся и поклонился Сафоновой. — Спасибо за помощь. — Потом кивнул Корфу, который следил за происходящим с выпученными глазами. — Пожалуйста, отвезите ее домой. Вы все сделали правильно.
— Я говорила им, — вдруг сказала женщина. — Я говорила им, что ничего хорошего из этого не выйдет.
— Возможно, вы правы, — сказал Суворин. — Лейтенант, поезжайте, — велел он Корфу. — Где тут у вас телефон?
О'Брайен настоял на том, чтобы снять сюжет минут на двадцать. Языком жестов он уговорил русского запаковать свои реликвии, снова их вынуть, держа каждый предмет перед камерой и объясняя, что это такое. («Его книга», «Его фотография», «Его волосы».
Каждую вещь он целовал и выкладывал на алтарь.) Затем О'Брайен показал ему, как сесть за стол, велел закурить трубку и читать дневник Анны Сафоновой. («Помнишь исторические слова товарища Сталина, сказанные Горькому: „Задача пролетарского государства — производить инженеров человеческих душ…“)
— Потрясающе, — сказал О'Брайен, двигаясь вокруг него с камерой. — Фантастика. Это же фантастика, Непредсказуемый!
— Отнюдь нет, — отозвался Келсо. — Это дешевый цирк.
— Задайте ему пару вопросов, Непредсказуемый.
— И не подумаю.
— Да будет вам, хотя бы спросите, что он думает о новой России.
— Нет.
— Два вопроса, и мы сваливаем отсюда. Обещаю вам.
Келсо не решался. Русский смотрел на него, поглаживая усы мундштуком трубки. У него были некрупные пожелтевшие зубы. Нижний край усов — слегка влажный от слюны.
— Мой коллега хотел бы узнать, слышали ли вы о тех больших переменах, которые свершились в России, и что вы об этом думаете.
Мгновение тот молчал. Потом повернулся и посмотрел прямо в объектив.
— История старой России состояла в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били, потому что это было доходно и сходило безнаказанно. Таков уже закон эксплуататоров — бить отсталых и слабых. Волчий закон капитализма. Ты отстал, ты слаб — значит, ты неправ, стало быть, тебя можно бить и порабощать.
Он откинулся назад, прикрыв глаза, посасывая трубку. О'Брайен с камерой в руках стоял за спиной Келсо. Он прикоснулся к его плечу, прося задать еще один вопрос.
— Я не понимаю, — сказал Келсо, — что вы хотите сказать? Что новая Россия разбита и порабощена? Но ведь большинство людей утверждает совсем другое: как бы ни была тяжела жизнь, они, по крайней мере, обрели свободу.
Снисходительная улыбка в камеру. Русский вынул трубку изо рта, наклонился вперед и ткнул ею в грудь Келсо.
— Но, к сожалению, одной лишь свободы далеко еще не достаточно. Если не хватает хлеба, не хватает масла и жиров, не хватает мануфактуры, жилища плохие, то на одной лишь свободе далеко не уедешь. Очень трудно, товарищи, жить одной лишь свободой.
— Что он говорит? — прошептал О'Брайен. — Это имеет какой-нибудь смысл?
— Кое-какой. Правда, странноватый.
О'Брайен уговорил Келсо задать еще несколько вопросов, на которые последовали столь же выспренние ответы. Келсо отказался их перевести, и О'Брайен попросил русского выйти, чтобы снять несколько последних кадров в лесу.
Келсо наблюдал за ними в узкое грязное окно: О'Брайен ставил метку в снегу, затем возвращался к избе, показывал метку и знаками давал понять русскому, что ему следует делать.
Создавалось впечатление, что он ждал их, подумал Келсо. «Так вы те самые… — сказал он раньше, — Вы те, кого я поджидал…»
«Об этой тетради и идет речь?..»
Очевидно, он получил образование, лучше сказать — его натаскали. Он умеет читать. Он вырос с ощущением своей судьбы, с мессианской уверенностью в том, что однажды в лесу появятся незнакомцы с тетрадью и что они — кто бы они ни были, пусть даже империалисты, — те самые, кого он ждет…
Русский, по-видимому, пребывал в хорошем настроении, он подносил к лицу указательный палец, помахивал им перед камерой, улыбался, наклонялся, скатывал снежки и игриво швырял ими в спину О'Брайена.
Homo sovieticus, подумал Келсо. Советский человек.
Он пытался что-то припомнить, то место из волкогоновской биографии Сталина, где цитируется Свердлов, сосланный вместе со Сталиным в Сибирь в 1914 году. Сталин не поддерживал контакты с другими большевиками, и это поразило Свердлова. Мало кому известный человек далеко за тридцать, ни дня не проработавший в своей жизни, без ремесла, без профессии; он замкнулся в себе, охотился и рыбачил, и создавалось впечатление, что он чего-то ждет.
Охотится. Рыбачит. Ждет.
Келсо перестал смотреть в окно, быстро спрятал тетрадь в кожаный мешочек и запихнул под куртку. Он снова взглянул в окно, затем подошел к столу и начал перелистывать сталинские сочинения.
Через несколько минут он нашел, что искал: пару страниц с рваными полями в разных томах, строчки, подчеркнутые черным карандашом.
Так и есть: первый ответ русского был прямой цитатой из речи Сталина на Первой Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности 4 февраля 1931 года, второй — из речи перед тремя тысячами стахановцев 17 ноября 1935 года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38