«Человек никак не искупит брата своего и не даст Богу выкупа за него. Дорога цена искупления души их, и не будет того вовек, чтобы остался кто жить навсегда, и не увидел могилы».
Вот тогда она и протянула руку к книжной полке и наугад взяла книгу. Роман лежал раскрытый у нее на коленях — всего лишь белая бумага и черный шрифт, мертвый, как египетский папирус.
Элизабет не знала, сколько так просидела, пока не услышала стук в окно. Комната выходила окнами на задний двор. Она приподняла занавеску и увидала только черную ночь прильнувшую к стеклу, словно другая занавеска. В темноте что-то шевельнулось, появилась рука, чтобы еще раз постучать, и… Карр назвал ее имя…
Окно было двустворчатое, с низким подоконником. Она распахнула его, он влез и закрыл за собой створки. Занавески сомкнулись. Она увидала его блуждающий взгляд, дрожащие руки. Эти руки обхватили ее, придавили, пока она не отошла к креслу и не упала в него. Он встал на колени и прильнул к ней, дрожа всем телом. Они оба как будто проломили корку обыденности и ворвались в сон, где самые фантастичные вещи естественны, как дыхание. Она обвила его шею руками и держала, пока не утихла его дрожь и он не успокоился, положив голову ей на грудь. Она знала, что произнесла его имя, и слышала, что он тоже непрерывно повторял «Лиз… Лиз…», как призыв о помощи. Она не знала, есть ли в мире другие слова. Они были в ее мыслях, они стучались в крови, но она не знала, срывались ли они с губ, или достигали его беззвучно, одним лишь наплывом любви и утешения.
— В чем дело, дорогой?
— Не отпускай меня.
— Карр, что случилось?
И он рассказал, подняв голову, произнося слова почти шепотом, как будто у него не осталось дыхания, и ему приходилось преодолевать себя.
— Тот человек… я говорил тебе… который увез Марджори… и бросил ее… я видел его фото… в газете. Это Джеймс Лесситер.
Она выдохнула:
— Что ты сделал?
— Ничего… я думал, что сделаю, если там останусь.
Холодный страх сковал Элизабет.
— Что произошло?
— Генри Эйнджер принес Рете газеты. Мы с Фэнси их смотрели, Рета вышла к телефону. Я увидел фото этого человека, а под ним подпись: Джеймс Лесситер. Я говорил тебе, что у Марджори была его фотография, — такая же. Вошла Рета. Я спросил ее: это Джеймс Лесситер? Она сказала «да», и я ушел. Если б я его встретил, ему бы не остаться в живых… Я ходил и ходил, не знаю как долго.
Она посмотрела на дедовские часы, которые тикали тихо и торжественно.
— Скоро полдесятого.
— Не мог же я идти сюда целый час… Хотя наверное… Наверное, я пошел в другую сторону, но потом подумал о тебе. После этого только и мечтал о том, чтобы попасть к тебе. Какой я дурак…
— Это не важно.
Ему пришло в голову, что в ее словах содержится суть их взаимоотношений. Не важно, что он говорит или делает, что другие скажут или сделают, уйдет ли он и забудет, или вспомнит и вернется, дождь или солнце, день или ночь, год начинается или кончается, — соединяющая их связь остается. Он только и смог сказать: «Да, это не важно», — и снова опустил голову ей на плечо. Чувство, терзавшее его последний час, утихло, стало казаться чем-то далеким. Наступила минута покоя. Они долго молчали, не замечая времени.
Наконец она спросила:
— Кто-нибудь знает, где ты? Они будут волноваться.
Мир Элизабет вернулся в норму. В нем ожили другие люди — Рета Крей, которая сейчас ужасно беспокоится, Джонатан Мур, который скоро должен прийти, наигравшись в шахматы с доктором Краддоком. Она встала, пошла на кухню поставить чайник, начала выполнять какие-то мелкие домашние дела, как будто они и были выражением любви и заботы. Это был самый счастливый час в ее жизни. Получить то, что потеряла, что не надеялась найти, иметь возможность отдать все нерастраченное — это такая радость, что не выразить словами.
Карр тоже молчал. Он проделал долгий путь — не две с половиной мили из Меллинга, а пять лет, пройдя которые, вернулся в этот дом. Когда она сказала: «Тебе надо идти», — он положил руки ей на плечи и прошептал:
— Элизабет…
— Карр…
— Элизабет, ты примешь меня обратно?
— А ты хочешь?
— Ты знаешь.
После небольшой паузы она спросила:
— А ты можешь… вернуться обратно?
— Ты имеешь в виду Фэнси?
— Ты говорил, что сам не знаешь, помолвлены вы или нет.
Он затрясся от смеха.
— Это была просто болтовня. По пути домой мы поговорили. Она была милой девочкой, все поняла и все признала. «Что без обиды говорится, то без обиды выслушивается», — как сказала бы ее драгоценная мамочка. Так что с этим все в порядке. Я вернулся, как возвращается блудный сын. Ты меня принимаешь?
Элизабет сказала:
— Ничего не могу с собой поделать — да!
Глава 15
Размеренным шагом он шел обратно в Меллинг. Ощущение битвы с пространством и временем прошло. Разум угомонился, остепенился. Все, что было по ту сторону бури, стало казаться нереальным, как сон после пробуждения, когда вокруг видишь сияние дня. То было с кем-то другим, причем очень давно. У него снова есть Элизабет. Как он мог ее отпустить — это просто немыслимо! Карр шел и планировал их будущую жизнь.
Он вышел из Грина. На фоне ночного неба без луны и звезд Грин казался зловещим черным пятном. После переулка, окруженного высокой насыпью и колючей живой изгородью, стало светлее. Вдалеке можно было различить коттеджи и изломанные очертания церкви. Идя по левой стороне дороги, он подошел к Гейт-хаусу. Сквозь шторы пробивался свет. Катерина еще не ложилась спать.
Как много значат мелочи! Если бы Катерина легла спать чуть раньше, все обернулось бы по-другому. Свет из-за бледных парчовых штор сбил мысли Карра, и они стали работать совсем в другом направлении. Если Катерина не спит, то и другие не спят. Под «другими» Карр подразумевал Джеймса Лесситера. Он слышал, как Рета говорила: «Миссис Лесситер ничего не выбрасывала. Ему придется разобрать горы бумаг».
Джеймс Лесситер не спит. Он заканчивает одни грязные дела, чтобы приступить к другим. Карр больше за себя не боялся. Он может войти к негодяю, высказать все, что о нем думает, а потом уйти. У него засело в мозгу, что он должен таким образом поставить точку в своем несчастливом браке, отобравшем у него и иллюзии, и счастье. Но Марджори умерла. Он должен закрыть ее счеты с Джеймсом Лесситером. Нет, он и пальцем не тронет эту падаль! Карр свернул на дорогу, начинавшуюся между колоннами.
Стенные часы в Белом коттедже с мелодичным звоном ударили один раз. Рета Крей посмотрела на них с недоверием. Как медленно течет время! Еще только без четверти одиннадцать! Прошел час, как Фэнси отправилась спать, и два часа с четвертью, как Карр выскочил из дома. Обычно вечера пролетали быстро. Днем у нее было много тяжелой работы, но, перемыв посуду после ужина, она покидала суровый послевоенный мир и становилась праздной женщиной, которую поджидали концерты и пьесы, стоило только нажать кнопки радио, или же книги уносили ее в иные страны и времена. В этот вечер ничего подобного не случилось. Ничто не в силах было отвлечь измученный разум. Рета не заметила, когда на нее навалился страх. Для него не было причин, но она не могла стряхнуть его. Она говорила себе, что завтра над ним посмеется, но это завтра было бесконечно далеко.
В доме было убийственно тихо. Ей не хватало старого пса, умершего месяц назад, ее друга и товарища на протяжении пятнадцати лет. Надо бы взять щенка, но она тянула с этим в память о старом питомце. В доме слишком тихо по ночам, когда ты одна.
В тишине послышались шаги, но не с дороги, ведущей из Грина, а сзади, из сада. У Реты, как и у Катерины, комната выходила окнами на обе стороны дома. Она услышала, как хлопнула калитка, и шаги направились к задней двери. Надо будет запереть ее, когда она пойдет спать. Но пока она была на ногах, ей и в голову не приходило запирать двери.
Шаги ее испугали. Звук их доносился со стороны леса, откуда она сама пришла полтора часа назад. Из Меллинг-хауса. Вот шаги слышны уже из коридора. Дверь открылась, вошел Карр и закрыл ее за собой. Он прислонился к косяку и сказал:
— Он мертв.
Рета стояла, глядя на него: бледное и суровое лицо — ужасающе бледное и ужасающе суровое. В глазах не было бешенства — они смотрели твердо. От этого взгляда веяло холодом, и Рета почувствовала, как ее пробрал мороз. Она ничего не сказала, и Карр повысил голос, как будто разговаривал с глухой:
— Слышишь? Джеймс Лесситер мертв.
Она воскликнула: «Нет!» — потому что поверила. Ее крик был бессильным протестом против того страшного, что она отказывалась принимать.
Следующие слова словно кинжал резанули оцепеневшее сознание:
— Зачем ты это сделала?
Он отошел от двери и встал в центре комнаты. Через руку у него был переброшен плащ. Только сейчас она о нем вспомнила — она бросила его на стул в кабинете Меллинг-хауса, да так там и оставила.
Карр протянул ей плащ.
— Ты понимаешь, какого сваляла дурака, оставив плащ, испачканный его кровью?
Рета подняла голову. Что за кошмар, в этом нет никакого смысла! Но оцепенение не проходило.
— Это моя кровь. Я оцарапала руку, пробираясь через лес. — Она показала ему запястье — тонкая, как волос, царапина уже зажила.
Карр зло засмеялся.
— Не будь дурой, Рета — хотя бы со мной! Мы должны думать.
— Я оцарапалась…
Он встряхнул плащ, поднял его правый рукав и услышал, как она всхлипнула. Обшлаг был весь пропитан кровью. Влажная красная полоса протянулась почти до локтя, внизу во всю ширину полы шли красные брызги и подтеки.
— Ты поцарапала руку?! О господи, какую чушь ты несешь!
Пол покачнулся у нее под ногами, перед глазами поплыл молочный туман с красными пятнами. Ей удалось взять себя в руки, в глазах прояснилось.
— Карр, посмотри на меня!
Он посмотрел.
— И слушай! Я ничего про это не знаю. Когда ты ушел, я испугалась того, что ты можешь сделать. Ты был в шоке, и… я боялась. Я схватила первый попавшийся плащ и кинулась через заднюю калитку в Меллинг-хаус. Прибежала туда. В комнате было жарко, я бросила плащ на стул и больше о нем не думала. Мы поговорили с Джеймсом и под конец поссорились. Ну, не то чтобы поссорились — он вел себя отвратительно, и я ушла. Про плащ я забыла.
Карр приподнял рукав.
— Это его кровь.
Рета попыталась объясниться:
— Я оцарапалась, текла кровь. Он дал мне платок. Я его, наверное, тоже потеряла.
— Это же пустяковая царапина! Ты думаешь, что столько крови натекло из царапины?!
— Я и не говорю, это из царапины. Но я в лесу за что-то зацепилась, и крови было много. — Она содрогнулась. — Но не столько же! — Рета постояла, собираясь с духом. Затем подошла к племяннику. — Карр, положи эту ужасную вещь и расскажи мне все, что было. Мы блуждаем в потемках. Но ради бога, расскажи правду, от всего остального не будет ни малейшей пользы.
Он бросил плащ на пол. Рета впилась взглядом в тяжелое, темное лицо Карра.
— Ладно, расскажу. Когда я вышел отсюда, я сам не знал, что делаю. Куда-то долго и быстро шел, потому что иначе отправился бы в Меллинг-хаус и размазал Джеймса Лесситера. Я проходил так около часа и оказался у дома Джонатана Мура. Элизабет была дома. Я просидел у нее, пока не пришел в себя. Мы… — его лицо прояснилось, — она приняла меня обратно. Я уходил от нее с мыслью, что у меня нет желания его убивать, я просто хотел покончить со всем этим — это правда, Рета. Когда я проходил мимо Гейт-хауса, у Катерины горел свет. Я подумал, что еще не поздно, Джеймс Лесситер не спит, и я мог бы покончить со старым и начать все заново. Я не собирался даже прикасаться к нему. Я хотел только дать ему знать, что мне все известно, и сказать, что я о нем думаю. Глупо, конечно, но так мне это представлялось. Я подошел к дому, там было темно. Я подумал, что он может быть в кабинете, обошел дом, и стеклянная дверь оказалась распахнута…
Рета задержала дыхание.
— Не помню… не помню, закрыла ли я ее. Едва ли, я была слишком зла…
Он усмехнулся.
— Зла! Слабо сказано!
— Из-за Катерины, но это не имеет значения. Продолжай, Карр.
— Я вошел. Шторы за дверью были задвинуты. Горел верхний свет. Он лежал на столе лицом вниз с размозженной головой. Возле камина на подставке лежала кочерга. Никакого сомнения, его ударили кочергой.
— Какой ужас…
— Приятная картина. Видимо, мгновенная смерть. Ты, надеюсь, не ждешь, что я буду его жалеть? Но мы должны быть осторожны, иначе нам придется пожалеть самих себя.
— Продолжай.
— В первые же пять секунд у меня появилась эта веселенькая мысль. Когда я увидел плащ, она окрепла. Он был вывернут, подкладка в желтую полоску показалась мне знакомой, я подошел и увидел под воротником свои инициалы. После это я протер кочергу окровавленным платком, который валялся в камине.
Рета содрогнулась.
— Он дал его мне для перевязки. Ты не должен был стирать отпечатки.
Он уставился на нее взглядом, полным обвинения.
— Это почему же? Раз там лежит мой плащ, значит, его кто-то принес. Я не приносил. Остаешься ты.
— Карр!
— Хватит повторять «Карр!» Если ты рассвирепела и ударила его, шансы сто к одному, что ты убежала и не подумала об отпечатках. Но если это сделал кто-то другой, и он был настолько умен, что воспользовался моим плащом, то сто к одному, что он уже протер ручку кочерги — вот о чем я тогда подумал. Я протер ручку и бросил платок в камин, огонь в нем уже задохнулся под пеплом. Не знаю, сгорел он или нет, это не имеет значения. Потом я собственным платком протер край двери, взял плащ и ушел.
Она снова лишь коротко вздохнула.
— Ты должен был позвонить в полицию.
— Может, я и дурак, но не такой уж законченный… — Карр поднял плащ. — Надо смыть кровь. Как это сделать?
— Холодной водой… Карр, мне это не нравится. Мы должны сообщить в полицию, мы не сделали ничего плохого.
Впервые он дотронулся до нее, крепко ухватив за плечо.
— У тебя неплохая голова, пошевели мозгами! Как ты думаешь, найдется ли дюжина людей, которые поверят, что это сделал не я?
— Ты?
— Или ты.
Она почувствовала, как подступает тошнота.
— Дюжина…
— В суде двенадцать присяжных, Рета, — и повернулся к двери.
Глава 16
Молочник мистер Стоукс пустился в свой обычный обход в семь часов утра. Через двадцать минут он добрался до Меллинг-хауса, и то, что увидел, впоследствии он описал как «ужасное положение вещей». Задняя дверь была открыта. В этом молочник не нашел ничего странного. Все, что от него требовалось, — принести молоко на кухню, и когда миссис Мейхью предложит ему чай, сказать: «Я бы с удовольствием, но не могу». Но в это утро никакого чая не было, миссис Мейхью сидела на кухонном стуле, замерев и вцепившись в сиденье обеими руками. У нее был такой вид, как будто она упадет, если ненароком отпустит руки. Глаза ее смотрели прямо на мистера Стоукса, но он не поручился бы, что она его видит: глаза вылезли на лоб, лицо белое, как творог. Такого приема мистер Стоукс никогда не встречал.
— Э, миссис Мейхью, в чем дело? — спросил он, но ответом ему был все тот же взгляд. Он поставил молоко на стол и оглянулся в поисках самого Мейхью, потому что с его женой явно было что-то неладно, и он не мог уйти, оставив ее в таком состоянии.
Мистер Стоукс вышел из другой двери кухни в темный коридорчик. Дверь в кладовку была открыта, он увидел плечо Мейхью и его руку, держащую телефонную трубку, и все это тряслось. Когда показалась голова, она тоже тряслась, но не потому, что Мейхью тряс ею — нет, он весь колыхался, как желе, которое готовила его жена. Зубы его стучали. Мистер Стоукс подумал, что на другом конце провода, наверное, ничего не понимают из того, что пытается сказать Мейхью. И, видимо, он не ошибся, так как голос из трубки умолял говорить внятно, а Мейхью произнес:
— Я попробую… — и опять затрясся. — Такой страх… я его нашел… жуткое зрелище…
В деревне мистер Стоукс имел заслуженную репутацию человека, повсюду сующего свой нос. Он больше не мог терпеть. Тут и дураку ясно: что-то случилось. Мистер Стоукс ни в коей мере не считал себя дураком. Он немедленно сделал предположение, что это что-то — убийство или, по крайней мере, внезапная смерть, подошел к трясущемуся Мейхью и дружески обнял его за плечи.
— В чем дело, дружище? С кем ты говоришь, с полицией? Ну-ка, глотни водички.
Он сунул мистеру Мейхью чашку, отобрал трубку и прижал ее к уху.
— Алло! Говорит Стоукс, молочник. Это полиция?
Голос, который должно быть принадлежал весьма солидному полицейскому, ответил «да» и спросил, причем тут мистер Стоукс.
— Я принес молоко и застал мистера Мейхью в таком состоянии, что он вряд ли сможет что-либо объяснить. Я дал ему воды и сказал, что поговорю сам. Это полиция Лентона?
Голос опять ответил «да» и потребовал вернуть к телефону Мейхью.
— Это непросто, — замешкался мистер Стоукс. — Видите ли, тут дело скверное: миссис Мейхью за соседней дверью на кухне в полуобмороке, а этот бедолага выглядит так, как будто его ведут на расстрел. Он расплескал воду, что я ему дал, так и не выпив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Вот тогда она и протянула руку к книжной полке и наугад взяла книгу. Роман лежал раскрытый у нее на коленях — всего лишь белая бумага и черный шрифт, мертвый, как египетский папирус.
Элизабет не знала, сколько так просидела, пока не услышала стук в окно. Комната выходила окнами на задний двор. Она приподняла занавеску и увидала только черную ночь прильнувшую к стеклу, словно другая занавеска. В темноте что-то шевельнулось, появилась рука, чтобы еще раз постучать, и… Карр назвал ее имя…
Окно было двустворчатое, с низким подоконником. Она распахнула его, он влез и закрыл за собой створки. Занавески сомкнулись. Она увидала его блуждающий взгляд, дрожащие руки. Эти руки обхватили ее, придавили, пока она не отошла к креслу и не упала в него. Он встал на колени и прильнул к ней, дрожа всем телом. Они оба как будто проломили корку обыденности и ворвались в сон, где самые фантастичные вещи естественны, как дыхание. Она обвила его шею руками и держала, пока не утихла его дрожь и он не успокоился, положив голову ей на грудь. Она знала, что произнесла его имя, и слышала, что он тоже непрерывно повторял «Лиз… Лиз…», как призыв о помощи. Она не знала, есть ли в мире другие слова. Они были в ее мыслях, они стучались в крови, но она не знала, срывались ли они с губ, или достигали его беззвучно, одним лишь наплывом любви и утешения.
— В чем дело, дорогой?
— Не отпускай меня.
— Карр, что случилось?
И он рассказал, подняв голову, произнося слова почти шепотом, как будто у него не осталось дыхания, и ему приходилось преодолевать себя.
— Тот человек… я говорил тебе… который увез Марджори… и бросил ее… я видел его фото… в газете. Это Джеймс Лесситер.
Она выдохнула:
— Что ты сделал?
— Ничего… я думал, что сделаю, если там останусь.
Холодный страх сковал Элизабет.
— Что произошло?
— Генри Эйнджер принес Рете газеты. Мы с Фэнси их смотрели, Рета вышла к телефону. Я увидел фото этого человека, а под ним подпись: Джеймс Лесситер. Я говорил тебе, что у Марджори была его фотография, — такая же. Вошла Рета. Я спросил ее: это Джеймс Лесситер? Она сказала «да», и я ушел. Если б я его встретил, ему бы не остаться в живых… Я ходил и ходил, не знаю как долго.
Она посмотрела на дедовские часы, которые тикали тихо и торжественно.
— Скоро полдесятого.
— Не мог же я идти сюда целый час… Хотя наверное… Наверное, я пошел в другую сторону, но потом подумал о тебе. После этого только и мечтал о том, чтобы попасть к тебе. Какой я дурак…
— Это не важно.
Ему пришло в голову, что в ее словах содержится суть их взаимоотношений. Не важно, что он говорит или делает, что другие скажут или сделают, уйдет ли он и забудет, или вспомнит и вернется, дождь или солнце, день или ночь, год начинается или кончается, — соединяющая их связь остается. Он только и смог сказать: «Да, это не важно», — и снова опустил голову ей на плечо. Чувство, терзавшее его последний час, утихло, стало казаться чем-то далеким. Наступила минута покоя. Они долго молчали, не замечая времени.
Наконец она спросила:
— Кто-нибудь знает, где ты? Они будут волноваться.
Мир Элизабет вернулся в норму. В нем ожили другие люди — Рета Крей, которая сейчас ужасно беспокоится, Джонатан Мур, который скоро должен прийти, наигравшись в шахматы с доктором Краддоком. Она встала, пошла на кухню поставить чайник, начала выполнять какие-то мелкие домашние дела, как будто они и были выражением любви и заботы. Это был самый счастливый час в ее жизни. Получить то, что потеряла, что не надеялась найти, иметь возможность отдать все нерастраченное — это такая радость, что не выразить словами.
Карр тоже молчал. Он проделал долгий путь — не две с половиной мили из Меллинга, а пять лет, пройдя которые, вернулся в этот дом. Когда она сказала: «Тебе надо идти», — он положил руки ей на плечи и прошептал:
— Элизабет…
— Карр…
— Элизабет, ты примешь меня обратно?
— А ты хочешь?
— Ты знаешь.
После небольшой паузы она спросила:
— А ты можешь… вернуться обратно?
— Ты имеешь в виду Фэнси?
— Ты говорил, что сам не знаешь, помолвлены вы или нет.
Он затрясся от смеха.
— Это была просто болтовня. По пути домой мы поговорили. Она была милой девочкой, все поняла и все признала. «Что без обиды говорится, то без обиды выслушивается», — как сказала бы ее драгоценная мамочка. Так что с этим все в порядке. Я вернулся, как возвращается блудный сын. Ты меня принимаешь?
Элизабет сказала:
— Ничего не могу с собой поделать — да!
Глава 15
Размеренным шагом он шел обратно в Меллинг. Ощущение битвы с пространством и временем прошло. Разум угомонился, остепенился. Все, что было по ту сторону бури, стало казаться нереальным, как сон после пробуждения, когда вокруг видишь сияние дня. То было с кем-то другим, причем очень давно. У него снова есть Элизабет. Как он мог ее отпустить — это просто немыслимо! Карр шел и планировал их будущую жизнь.
Он вышел из Грина. На фоне ночного неба без луны и звезд Грин казался зловещим черным пятном. После переулка, окруженного высокой насыпью и колючей живой изгородью, стало светлее. Вдалеке можно было различить коттеджи и изломанные очертания церкви. Идя по левой стороне дороги, он подошел к Гейт-хаусу. Сквозь шторы пробивался свет. Катерина еще не ложилась спать.
Как много значат мелочи! Если бы Катерина легла спать чуть раньше, все обернулось бы по-другому. Свет из-за бледных парчовых штор сбил мысли Карра, и они стали работать совсем в другом направлении. Если Катерина не спит, то и другие не спят. Под «другими» Карр подразумевал Джеймса Лесситера. Он слышал, как Рета говорила: «Миссис Лесситер ничего не выбрасывала. Ему придется разобрать горы бумаг».
Джеймс Лесситер не спит. Он заканчивает одни грязные дела, чтобы приступить к другим. Карр больше за себя не боялся. Он может войти к негодяю, высказать все, что о нем думает, а потом уйти. У него засело в мозгу, что он должен таким образом поставить точку в своем несчастливом браке, отобравшем у него и иллюзии, и счастье. Но Марджори умерла. Он должен закрыть ее счеты с Джеймсом Лесситером. Нет, он и пальцем не тронет эту падаль! Карр свернул на дорогу, начинавшуюся между колоннами.
Стенные часы в Белом коттедже с мелодичным звоном ударили один раз. Рета Крей посмотрела на них с недоверием. Как медленно течет время! Еще только без четверти одиннадцать! Прошел час, как Фэнси отправилась спать, и два часа с четвертью, как Карр выскочил из дома. Обычно вечера пролетали быстро. Днем у нее было много тяжелой работы, но, перемыв посуду после ужина, она покидала суровый послевоенный мир и становилась праздной женщиной, которую поджидали концерты и пьесы, стоило только нажать кнопки радио, или же книги уносили ее в иные страны и времена. В этот вечер ничего подобного не случилось. Ничто не в силах было отвлечь измученный разум. Рета не заметила, когда на нее навалился страх. Для него не было причин, но она не могла стряхнуть его. Она говорила себе, что завтра над ним посмеется, но это завтра было бесконечно далеко.
В доме было убийственно тихо. Ей не хватало старого пса, умершего месяц назад, ее друга и товарища на протяжении пятнадцати лет. Надо бы взять щенка, но она тянула с этим в память о старом питомце. В доме слишком тихо по ночам, когда ты одна.
В тишине послышались шаги, но не с дороги, ведущей из Грина, а сзади, из сада. У Реты, как и у Катерины, комната выходила окнами на обе стороны дома. Она услышала, как хлопнула калитка, и шаги направились к задней двери. Надо будет запереть ее, когда она пойдет спать. Но пока она была на ногах, ей и в голову не приходило запирать двери.
Шаги ее испугали. Звук их доносился со стороны леса, откуда она сама пришла полтора часа назад. Из Меллинг-хауса. Вот шаги слышны уже из коридора. Дверь открылась, вошел Карр и закрыл ее за собой. Он прислонился к косяку и сказал:
— Он мертв.
Рета стояла, глядя на него: бледное и суровое лицо — ужасающе бледное и ужасающе суровое. В глазах не было бешенства — они смотрели твердо. От этого взгляда веяло холодом, и Рета почувствовала, как ее пробрал мороз. Она ничего не сказала, и Карр повысил голос, как будто разговаривал с глухой:
— Слышишь? Джеймс Лесситер мертв.
Она воскликнула: «Нет!» — потому что поверила. Ее крик был бессильным протестом против того страшного, что она отказывалась принимать.
Следующие слова словно кинжал резанули оцепеневшее сознание:
— Зачем ты это сделала?
Он отошел от двери и встал в центре комнаты. Через руку у него был переброшен плащ. Только сейчас она о нем вспомнила — она бросила его на стул в кабинете Меллинг-хауса, да так там и оставила.
Карр протянул ей плащ.
— Ты понимаешь, какого сваляла дурака, оставив плащ, испачканный его кровью?
Рета подняла голову. Что за кошмар, в этом нет никакого смысла! Но оцепенение не проходило.
— Это моя кровь. Я оцарапала руку, пробираясь через лес. — Она показала ему запястье — тонкая, как волос, царапина уже зажила.
Карр зло засмеялся.
— Не будь дурой, Рета — хотя бы со мной! Мы должны думать.
— Я оцарапалась…
Он встряхнул плащ, поднял его правый рукав и услышал, как она всхлипнула. Обшлаг был весь пропитан кровью. Влажная красная полоса протянулась почти до локтя, внизу во всю ширину полы шли красные брызги и подтеки.
— Ты поцарапала руку?! О господи, какую чушь ты несешь!
Пол покачнулся у нее под ногами, перед глазами поплыл молочный туман с красными пятнами. Ей удалось взять себя в руки, в глазах прояснилось.
— Карр, посмотри на меня!
Он посмотрел.
— И слушай! Я ничего про это не знаю. Когда ты ушел, я испугалась того, что ты можешь сделать. Ты был в шоке, и… я боялась. Я схватила первый попавшийся плащ и кинулась через заднюю калитку в Меллинг-хаус. Прибежала туда. В комнате было жарко, я бросила плащ на стул и больше о нем не думала. Мы поговорили с Джеймсом и под конец поссорились. Ну, не то чтобы поссорились — он вел себя отвратительно, и я ушла. Про плащ я забыла.
Карр приподнял рукав.
— Это его кровь.
Рета попыталась объясниться:
— Я оцарапалась, текла кровь. Он дал мне платок. Я его, наверное, тоже потеряла.
— Это же пустяковая царапина! Ты думаешь, что столько крови натекло из царапины?!
— Я и не говорю, это из царапины. Но я в лесу за что-то зацепилась, и крови было много. — Она содрогнулась. — Но не столько же! — Рета постояла, собираясь с духом. Затем подошла к племяннику. — Карр, положи эту ужасную вещь и расскажи мне все, что было. Мы блуждаем в потемках. Но ради бога, расскажи правду, от всего остального не будет ни малейшей пользы.
Он бросил плащ на пол. Рета впилась взглядом в тяжелое, темное лицо Карра.
— Ладно, расскажу. Когда я вышел отсюда, я сам не знал, что делаю. Куда-то долго и быстро шел, потому что иначе отправился бы в Меллинг-хаус и размазал Джеймса Лесситера. Я проходил так около часа и оказался у дома Джонатана Мура. Элизабет была дома. Я просидел у нее, пока не пришел в себя. Мы… — его лицо прояснилось, — она приняла меня обратно. Я уходил от нее с мыслью, что у меня нет желания его убивать, я просто хотел покончить со всем этим — это правда, Рета. Когда я проходил мимо Гейт-хауса, у Катерины горел свет. Я подумал, что еще не поздно, Джеймс Лесситер не спит, и я мог бы покончить со старым и начать все заново. Я не собирался даже прикасаться к нему. Я хотел только дать ему знать, что мне все известно, и сказать, что я о нем думаю. Глупо, конечно, но так мне это представлялось. Я подошел к дому, там было темно. Я подумал, что он может быть в кабинете, обошел дом, и стеклянная дверь оказалась распахнута…
Рета задержала дыхание.
— Не помню… не помню, закрыла ли я ее. Едва ли, я была слишком зла…
Он усмехнулся.
— Зла! Слабо сказано!
— Из-за Катерины, но это не имеет значения. Продолжай, Карр.
— Я вошел. Шторы за дверью были задвинуты. Горел верхний свет. Он лежал на столе лицом вниз с размозженной головой. Возле камина на подставке лежала кочерга. Никакого сомнения, его ударили кочергой.
— Какой ужас…
— Приятная картина. Видимо, мгновенная смерть. Ты, надеюсь, не ждешь, что я буду его жалеть? Но мы должны быть осторожны, иначе нам придется пожалеть самих себя.
— Продолжай.
— В первые же пять секунд у меня появилась эта веселенькая мысль. Когда я увидел плащ, она окрепла. Он был вывернут, подкладка в желтую полоску показалась мне знакомой, я подошел и увидел под воротником свои инициалы. После это я протер кочергу окровавленным платком, который валялся в камине.
Рета содрогнулась.
— Он дал его мне для перевязки. Ты не должен был стирать отпечатки.
Он уставился на нее взглядом, полным обвинения.
— Это почему же? Раз там лежит мой плащ, значит, его кто-то принес. Я не приносил. Остаешься ты.
— Карр!
— Хватит повторять «Карр!» Если ты рассвирепела и ударила его, шансы сто к одному, что ты убежала и не подумала об отпечатках. Но если это сделал кто-то другой, и он был настолько умен, что воспользовался моим плащом, то сто к одному, что он уже протер ручку кочерги — вот о чем я тогда подумал. Я протер ручку и бросил платок в камин, огонь в нем уже задохнулся под пеплом. Не знаю, сгорел он или нет, это не имеет значения. Потом я собственным платком протер край двери, взял плащ и ушел.
Она снова лишь коротко вздохнула.
— Ты должен был позвонить в полицию.
— Может, я и дурак, но не такой уж законченный… — Карр поднял плащ. — Надо смыть кровь. Как это сделать?
— Холодной водой… Карр, мне это не нравится. Мы должны сообщить в полицию, мы не сделали ничего плохого.
Впервые он дотронулся до нее, крепко ухватив за плечо.
— У тебя неплохая голова, пошевели мозгами! Как ты думаешь, найдется ли дюжина людей, которые поверят, что это сделал не я?
— Ты?
— Или ты.
Она почувствовала, как подступает тошнота.
— Дюжина…
— В суде двенадцать присяжных, Рета, — и повернулся к двери.
Глава 16
Молочник мистер Стоукс пустился в свой обычный обход в семь часов утра. Через двадцать минут он добрался до Меллинг-хауса, и то, что увидел, впоследствии он описал как «ужасное положение вещей». Задняя дверь была открыта. В этом молочник не нашел ничего странного. Все, что от него требовалось, — принести молоко на кухню, и когда миссис Мейхью предложит ему чай, сказать: «Я бы с удовольствием, но не могу». Но в это утро никакого чая не было, миссис Мейхью сидела на кухонном стуле, замерев и вцепившись в сиденье обеими руками. У нее был такой вид, как будто она упадет, если ненароком отпустит руки. Глаза ее смотрели прямо на мистера Стоукса, но он не поручился бы, что она его видит: глаза вылезли на лоб, лицо белое, как творог. Такого приема мистер Стоукс никогда не встречал.
— Э, миссис Мейхью, в чем дело? — спросил он, но ответом ему был все тот же взгляд. Он поставил молоко на стол и оглянулся в поисках самого Мейхью, потому что с его женой явно было что-то неладно, и он не мог уйти, оставив ее в таком состоянии.
Мистер Стоукс вышел из другой двери кухни в темный коридорчик. Дверь в кладовку была открыта, он увидел плечо Мейхью и его руку, держащую телефонную трубку, и все это тряслось. Когда показалась голова, она тоже тряслась, но не потому, что Мейхью тряс ею — нет, он весь колыхался, как желе, которое готовила его жена. Зубы его стучали. Мистер Стоукс подумал, что на другом конце провода, наверное, ничего не понимают из того, что пытается сказать Мейхью. И, видимо, он не ошибся, так как голос из трубки умолял говорить внятно, а Мейхью произнес:
— Я попробую… — и опять затрясся. — Такой страх… я его нашел… жуткое зрелище…
В деревне мистер Стоукс имел заслуженную репутацию человека, повсюду сующего свой нос. Он больше не мог терпеть. Тут и дураку ясно: что-то случилось. Мистер Стоукс ни в коей мере не считал себя дураком. Он немедленно сделал предположение, что это что-то — убийство или, по крайней мере, внезапная смерть, подошел к трясущемуся Мейхью и дружески обнял его за плечи.
— В чем дело, дружище? С кем ты говоришь, с полицией? Ну-ка, глотни водички.
Он сунул мистеру Мейхью чашку, отобрал трубку и прижал ее к уху.
— Алло! Говорит Стоукс, молочник. Это полиция?
Голос, который должно быть принадлежал весьма солидному полицейскому, ответил «да» и спросил, причем тут мистер Стоукс.
— Я принес молоко и застал мистера Мейхью в таком состоянии, что он вряд ли сможет что-либо объяснить. Я дал ему воды и сказал, что поговорю сам. Это полиция Лентона?
Голос опять ответил «да» и потребовал вернуть к телефону Мейхью.
— Это непросто, — замешкался мистер Стоукс. — Видите ли, тут дело скверное: миссис Мейхью за соседней дверью на кухне в полуобмороке, а этот бедолага выглядит так, как будто его ведут на расстрел. Он расплескал воду, что я ему дал, так и не выпив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23