Марина, как и многие старательные девочки ее возраста, вела дневник, в который заносила все свои остроты и наблюдения. Через пару лет этот дневник, как и тому положено, был сожжен, о чем после, став взрослой, Марина несказанно жалела…
Расположение падчерицы Станислав Трофимович пытался завоевывать веселыми историями из курсантской юности во Львовском военно-политическом училище. Истории получались долгими, с обильным перечислением имен и нынешних званий сокурсников. Порой Станислав Трофимович переходил на рассказы о своем босоногом детстве, и все они были связаны с набегами на колхозные бахчи или на сады соседей. Детские воспоминания мужа заставляли страдать Анну Леопольдовну, и вскоре они попали под суровый запрет. Выпив, Станислав Трофимович впадал в рассуждения о славном казацком прошлом своей семьи. Но и этот аспект также не находил отклика в душе Анны Леопольдовны – польки, гордой происхождением из какой-то якобы знатной семьи города Лемберга, то есть Львова. Марине, конечно, тоже были милы те воспоминания о старом Лемберге, которые она в далеком детстве слышала от своей бабушки, но все это была такая давняя история, что семейные дебаты об украинско-польских раздорах и обидах казались ей вздорными и скучными.
У Станислава Трофимовича были “понятия” – свои представления о семейной жизни. Поэтому вскоре в их доме установился неистребимый тяжелый запах украинского борща с пережаренным салом. Впрочем, это можно было пережить, как и казарменные экскурсы в прошлое. Невыносимыми были три вещи: скрип кровати в спальне молодоженов, линялые кальсонные рубахи, в которых Станислав Трофимович по вечерам усаживался хлебать свой борщ с рюмкой водки, и тот тяжелый взгляд, которым отчим разглядывал Марину. К двенадцати годам Марина выглядела далеко уже не хрупкой девчушкой…
Выпив, Станислав Трофимович, обычно нудный и пресный, резко оживлялся, начинал что-то быстро рассказывать, но, не докончив фразы, тут же перескакивал на другую тему. Веселье сменялось раздражительностью, и они вместе с Анной Леопольдовной принимались перебирать какие-то конфликты с завучем и директором. Марина, кажется, начинала понимать, что же объединило простецкого военрука и ее высокодуховную мать. Повышенная требовательность и критичность Анны Леопольдовны нашли, наконец, благодарный отклик.
Чтобы сделать приятное матери и поднять авторитет тусклого Станислава Трофимовича, Марина согласилась ходить на его занятия по стрельбе, которые он вел в одном из львовских спортклубов. Все удивлялись тому, каких быстрых результатов удалось ей достичь. Ее хвалили за педантизм, за крепкую руку. Через пару лет она вышла в мастера спорта.
У нее была семья… Через год молодожены обзавелись крепышом Петенькой – славным мальчуганом, которого Марина любила больше его собственной матери. Слишком ответственная и серьезная Анна Леопольдовна не сумела, как с некоторым изумлением убедилась Марина, насладиться радостью этого позднего материнства. На первом месте для нее были режим и порядок. Она с железным хладнокровием выдерживала положенные часы кормления малыша – ни минутой позже или раньше, пока тот надрывался от крика в своей колыбельке. Мать и отец были для Петруши суровыми педагогами, а сестра была доброй и ласковой нянюшкой. Похоже, только одна Марина в этом доме и наслаждалась его гуканьем, его смехом. Марина гуляла с Петенькой, рассказывала ему по вечерам сказки, без которых он не мог заснуть. Постепенно эта любовь малыша к Марине стала даже раздражать Станислава Трофимовича, он явно ревновал своего сына к падчерице, так что обстановочка в доме была еще какой напряженной.
Но все-таки у нее была семья – до поры до времени. До летних спортивных сборов после десятого класса. Через неделю после того, как они уехали на сборы, Станислава Трофимовича вдруг вызвали в город: мать попала в больницу, но звонила почему-то не она сама, а врач. В лагерь он вернулся только к вечеру следующего дня – осунувшийся, с черными кругами под глазами:
– Понимаешь, Мариша, нам надо подготовиться к самому страшному. Сказали, что дольше, чем до весны, Аннушка не проживет… Рак… Такая молодая, такая молодая, и вот тебе… За что?
До последних дней Анна Леопольдовна верила в то, что выздоровеет. Правду ей не говорили. Обманывали, что в онкологическую клинику кладут только оттого, что там есть какая-то особая аппаратура и работают самые опытные в городе хирурги. В перерывах между операциями, которые все равно не могли продлить жизнь, ее отпускали домой, и она шутила о том, сколь приятно чувствовать себя здоровой в палате смертников: “У одной рак груди, у другой рак легкого, а я лежу себе, здоровая баба”.
В феврале врач позвал на беседу одну Маришу:
– Боюсь, что Станислав Трофимович всего не поймет. Меня уже начинает беспокоить его состояние. Последите за ним. Он очень неустойчивый человек. Может не справиться.
– Что? – зачем-то спросила Марина.
– Терминальная стадия…
Маму выписали из больницы, сказав ей, что у нее грипп. В клинике была такая традиция: отпускать больного умирать дома, в кругу родных.
В день похорон Марина была безучастна ко всему. Она не понимала, зачем говорят свои длинные речи учителя из маминой школы. Зачем голосят над гробом взявшиеся откуда-то многочисленные родственницы Станислава Трофимовича. Почему после кладбища все эти незнакомые ей люди пришли в их дом и принялись с аппетитом поедать сало и огурчики, привезенные тетками отчима из деревни. Еле удерживала себя, чтобы не прогнать всех этих людей из дома.
Но и остаться здесь, наедине с портретом мамы… Почти что наедине со Станиславом Трофимовичем… В этом было что-то странное, тревожное, что-то противоестественное.
Где-то с месяц после похорон у них пожила деревенская тетка отчима, взявшая на себя все хлопоты о Петеньке – садик, стирку, завтраки и ужины. Она искренне жалела Маришку, которой в шестнадцать лет предстояло заменить мать малышу, называла ее Манечкой, звала к себе в деревню. С нею Марина понемногу отошла, оттаяла. На прощание тетка сказала о недобрых предчувствиях насчет “Стася”: “Вроде как, заговаривается он порой, а? Ты уж последи за ним”.
Со Станиславом Трофимовичем и в самом деле стало твориться неладное. Первые недели он молчал. Если и заговаривал, то это были какие-то обрывки фраз без начала и конца. Каждую ночь ему снилась Анна Леопольдовна.
– Иду я, Мариша, из школы, а она сидит тут у дома на скамеечке, меня рукой манит. Мол, не бойся, подойди. Подхожу, а губы-то у нее синие, синие. А сегодня наяву привиделось – стоит в школьном коридоре у окна и вдруг вся оплывает… Вроде бы как надо в церковь пойти, свечку поставить, а? Ты знаешь, – переходил он на шепот, – она ведь все время со мной разговаривает…
Потом Станислав Трофимович запил. Дома не пил. Уходил куда-то с утра, и ближе к ночи раздавался его звонок в дверь: “Мариша, рыженькая, пусти папулю. Не обижай папулю”. Бывало, что в затуманенном сознании он смотрел на нее мутными невидящими глазами и называл Аннушкой…
Как-то ночью Марина проснулась от кошмара. Снилось, что ей на плечи, на шею набрасывается отвратительная собака – породистая, рыжая то ли колли, то ли сеттер, но вся грязная, со сбитой в клочья шерстью, с гнилым запахом из пасти. Собака валила ее на землю, впиваясь клыками в затылок. Перевернув ее через себя и выхватив откуда-то карабин, Марина начала стрелять по уже скулящей, распластывающейся по окровавленной грязи собаке…
Она с трудом очнулась. Дышать было тяжело кто-то навалился на нее. К своему непередаваемому ужасу, она увидела, что это Станислав Трофимович. Уткнувшись мокрым от слез лицом и усами в ее шею, он бормотал что-то пьяное, бессвязное.
С колотящимся сердцем Марина выбралась из его объятий – отчим спал, продолжая стонать и всхлипывать. Она оделась дрожащими руками, собрала кое-какие вещи, растолкала сонного Петеньку и, ничего не понимающего, вывела из квартиры на ночную улицу. Оставаться в доме со Станиславом Трофимовичем было уже не только страшно, но и опасно. Куда было идти им в такой час?
До пяти утра они, обнявшись, проспали на жесткой скамье на автовокзале, а уже в полдень были в деревне у той доброй тетки. Бегство из дома Марина объяснила коротко: отчим запил. Деревне это было понятно, так что больше Марине никаких вопросов не задавали. Петенька стал любимцем всей родни, он быстро освоился на вольном воздухе, среди чадолюбивых теток и бабушек. Деревня привела его в восторг, и Марина нисколько не переживала о том, что вырвала брата из городской жизни. В деревне она закончила среднюю школу, благо до экзаменов на аттестат зрелости оставалась лишь пара месяцев.
Марина никогда и ни за что не хотела больше вспоминать о Львове. Все светлое из детства, связанное с этим городом, в один момент было перечеркнуто тем страшным ночным кошмаром.
После выпускных экзаменов Марина решила уехать в Петербург – поступать на филологический факультет университета. Тетка успокоила ее, уверив, что будет следить за Петенькой не хуже родной матери, да Марина в этом и не сомневалась. Новая родня собрала сироте деньги. Во Львове Марина даже не стала заглядывать в свою квартиру.
Старого уже не существовало. Начиналась новая, другая жизнь.
Из старой жизни в Питер была захвачена только одна плотно набитая фотографиями коробка – весь семейный архив Войцеховских. Марина знать не знала многих людей, изображенных на снимках, но что-то остановило ее от того, чтобы выбросить эти пожелтевшие карточки. В снимках было свое очарование. Вот молодая бабушка с уложенными вокруг головы косами, смеющаяся, в расшитой украинской кофточке. Она же – в широкополой шляпе, кокетливо сдвинутой на бок, под руку с каким-то военным, но не с дедушкой. Маленькая мама в матроске и плиссированной юбочке; гольфик, трогательно сползший на лакированную туфельку. Мама-школьница, мама-студентка в стройотрядовской куртке, веселая компания однокурсников, позирующая где-то в Варшаве, где никогда не была Марина. Свадебное фото: Анна Леопольдовна и Станислав Трофимович, додумавшийся-таки снять свою форму и сменить ее на гражданский костюм в тот день. Мама с кружевным кульком наперевес, на фоне таблички родильного дома. Последние, уже цветные снимки – пергаментное лицо, большие и потухшие глаза… Марина взяла с собою всю память о семье, которая когда-то была у нее во Львове.
Глава 2
КАРЬЕРА ПОМПРОКУРОРА
В то утро, когда Марина в радостном предчувствии новой жизни проснулась в поезде, потихоньку сбавлявшем скорость на подходах к Петербургу, на перрон Московского вокзала сошел высокий молодой человек со спортивной сумкой на плече – всем своим нехитрым холостяцким багажом.
"Европа, понимаешь ли”, – с нескрываемым удовольствием произнес он, выйдя на просторную площадь перед вокзалом, и направился к телефону-автомату. Час был ранний – то-то Светка удивится… Обрадуется или рассердится? Как бы там ни было, но сейчас он мог позвонить только ей, своей бывшей супруге по краткосрочному студенческому браку, с которой они расстались без обид друг на друга – добрыми приятелями, какими им, судя по всему, и надо было быть, без всяких там дурацких регистрации отношений в госорганах, чего, увы, никак не могла понять Светкина мамаша, настоявшая в свое время на глупой свадьбе. К досаде Алексея – так звали молодого человека – трубку сняла бывшая теща.
– Лешенька, это ты? – вдруг притворно ласково, будто и в самом деле только и ждала его звонка, заговорила Нина Семеновна. – Видишь ли, Лешенька, Светочки нет дома.
– Нина Семеновна, я перезвоню попозже. Теща отчего-то замялась:
– Леша, она сейчас здесь не живет. Она в другом месте… Я даже не знаю, давать ли тебе ее телефон, вдруг она рассердится?
– Нина Семеновна, я что, похож на семейного скандалиста?
– Ладно-ладно, только не говори ей, что это я. Понимаешь, она сейчас… – Нина Семеновна опять запнулась. – Светочка только начала устраивать свою жизнь, и я бы не хотела, чтобы ты ей помешал. Да и у тебя, наверное, кто-нибудь уж появился, а?
– Конечно, – соврал Алексей, с мрачным юмором припомнив про себя сразу двух особ: одну майоршу и одну полковничью дочурку, из-за которой он, собственно, и стоял сейчас на Невском.
Теща продиктовала номер, который Алексей тут же и набрал.
– Нертов? – охнула Светлана. – Ты где?.. На Невском? Я тебя жду.
– А это удобно?
– Тебе – всегда, – рассмеялась Светка, – Пройди двести метров…
Она назвала адрес, заставивший его присвистнуть – дворянское гнездышко, дом новой городской номенклатуры:
– Ну, ты даешь!
Эти же слова он повторил и войдя в ее квартиру, отделанную, как было видно с первого взгляда, по самому что ни на есть “евростандарту”:
– Светка, ты что, ограбила банк?
– Бери круче…
Бывшая законная супруга в нескольких словах поведала о кардинальных переменах в своей жизни – со свойственной ей прямотой, которую Алексей, по следовательской привычке, обозвал про себя циничной.
После того как они оба закончили юридический факультет университета и Алексей отправился служить двухгодичником – в военную прокуратуру одного из родов войск, по документам числящуюся в Москве, а на самом деле находящуюся в сибирской глухомани, а Светка не без протекции родни устроилась юрисконсультом на довольно “теплое” место – в фонд госсобственности, дела ее пошли круто в гору. Взяла Светка свои вершины отнюдь не высоким юридическим профессионализмом, а старым женским способом. Так получилось, пояснила она с кокетливым вздохом, что ее шефа-вдовца, начальника одного из отделов фонда, охватила запоздалая любовная лихорадка, а тут и Светка вовремя подвернулась. Они еще не расписаны, но намерения у шефа самые серьезные брака ему не миновать. Ведь кто уже только не намекал ему на все неприличие этой ситуации с юной любовницей-подчиненной. “Ситуация”, как назло, получилась весьма скандальной: шеф устроил Светке эту девичью светелку на Невском за счет какой-то фирмы, кровно заинтересованной в его услугах, а история непостижимым образом (видно, коллеги постарались) попала в одну газетку. Шефу стоило больших трудов замять это дело и сделать так, чтобы его и Светкино имя не трепали все, кому ни попадя. Ради этого пришлось ему организовать еще пару квартир для нужных людей – каких-то редакторов. Один даже поселился в этом доме, и теперь Светка злорадно раскланивается на лестнице с новым соседом, страстно вещающим по вечерам о честности и неподкупности по одному из телеканалов… Да, нынче шеф-жених как раз убыл с делегацией за границу, а потому Светлана милостиво предложила Алексею пожить у нее пару-тройку деньков, пока он не подыщет себе какое-нибудь жилье, коли уж надумал вернуться в Питер. А там, глядишь, она ему поможет и с работой, благо связи у нее теперь мощные.
– Светлан, ты обо мне не беспокойся, я сегодня же отчалю. Дай только приведу себя в божеский вид, чтобы предки в обморок не упали, а то за три дня дороги весь портянками провонял – с какими-то дембелями возвращался.
Светка отвела его в просторную ванную, заставившую тихо чертыхнуться Алексея:
– Слушай, а это что такое?
– Джакузи, милый, – снисходительно улыбнулась она, как будто бы и не было в ее жизни тех времен, когда они вместе жили в коммуналках с единственной ржавой раковиной на кухне.
– Ты хоть подскажи, как в ней улечься-то, – уставился Алексей на мощную треугольную бадью, пока Светка забрасывала в нее разноцветные шарики.
– Чао, не засни, – закрыла она за собою дверь ванной комнаты.
Он с наслаждением растянулся в бурлящей воде. Первая ванна за последние два года! В гарнизоне он не знал ничего, кроме фыркающего душа, то шпарящего кипятком, то обдающего ледяной водой. “Ну вот, хоть помоюсь”, – грустно подумал Алексей.
На пороге вновь появилась Светка:
– Чисто символически, а? – заговорщицки бросила она Алексею фразу, понятную только им двоим.
Когда-то в одной из коммуналок им достался сосед-мент, упорно домогавшийся Светки со словами: “Отдайся хотя бы чисто символически, по-соседски – что тебе стоит?” Светка всегда с хохотом отвечала, что символически ей не надо, на что милиционер правдиво сообщал, что иначе у него может и не получиться…
Алексей только и успел посмотреть на нее с недоверием – никогда не поймешь, когда она шутит, а когда всерьез, – как Светка скинула с себя халатик и плюхнулась в воду.
Давным-давно Алексей не испытывал такого сладкого и томительного блаженства. Светка была на высоте, и ему, явно подрастерявшему все навыки общения с гражданскими дамами, приходилось только подчиняться ее прихотям…
– Ты что же, и с шефом тут своим так бултыхаешься? – ревниво спросил он ее, когда все было закончено, и они, утомленные, сидели напротив друг друга в остывающей воде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Расположение падчерицы Станислав Трофимович пытался завоевывать веселыми историями из курсантской юности во Львовском военно-политическом училище. Истории получались долгими, с обильным перечислением имен и нынешних званий сокурсников. Порой Станислав Трофимович переходил на рассказы о своем босоногом детстве, и все они были связаны с набегами на колхозные бахчи или на сады соседей. Детские воспоминания мужа заставляли страдать Анну Леопольдовну, и вскоре они попали под суровый запрет. Выпив, Станислав Трофимович впадал в рассуждения о славном казацком прошлом своей семьи. Но и этот аспект также не находил отклика в душе Анны Леопольдовны – польки, гордой происхождением из какой-то якобы знатной семьи города Лемберга, то есть Львова. Марине, конечно, тоже были милы те воспоминания о старом Лемберге, которые она в далеком детстве слышала от своей бабушки, но все это была такая давняя история, что семейные дебаты об украинско-польских раздорах и обидах казались ей вздорными и скучными.
У Станислава Трофимовича были “понятия” – свои представления о семейной жизни. Поэтому вскоре в их доме установился неистребимый тяжелый запах украинского борща с пережаренным салом. Впрочем, это можно было пережить, как и казарменные экскурсы в прошлое. Невыносимыми были три вещи: скрип кровати в спальне молодоженов, линялые кальсонные рубахи, в которых Станислав Трофимович по вечерам усаживался хлебать свой борщ с рюмкой водки, и тот тяжелый взгляд, которым отчим разглядывал Марину. К двенадцати годам Марина выглядела далеко уже не хрупкой девчушкой…
Выпив, Станислав Трофимович, обычно нудный и пресный, резко оживлялся, начинал что-то быстро рассказывать, но, не докончив фразы, тут же перескакивал на другую тему. Веселье сменялось раздражительностью, и они вместе с Анной Леопольдовной принимались перебирать какие-то конфликты с завучем и директором. Марина, кажется, начинала понимать, что же объединило простецкого военрука и ее высокодуховную мать. Повышенная требовательность и критичность Анны Леопольдовны нашли, наконец, благодарный отклик.
Чтобы сделать приятное матери и поднять авторитет тусклого Станислава Трофимовича, Марина согласилась ходить на его занятия по стрельбе, которые он вел в одном из львовских спортклубов. Все удивлялись тому, каких быстрых результатов удалось ей достичь. Ее хвалили за педантизм, за крепкую руку. Через пару лет она вышла в мастера спорта.
У нее была семья… Через год молодожены обзавелись крепышом Петенькой – славным мальчуганом, которого Марина любила больше его собственной матери. Слишком ответственная и серьезная Анна Леопольдовна не сумела, как с некоторым изумлением убедилась Марина, насладиться радостью этого позднего материнства. На первом месте для нее были режим и порядок. Она с железным хладнокровием выдерживала положенные часы кормления малыша – ни минутой позже или раньше, пока тот надрывался от крика в своей колыбельке. Мать и отец были для Петруши суровыми педагогами, а сестра была доброй и ласковой нянюшкой. Похоже, только одна Марина в этом доме и наслаждалась его гуканьем, его смехом. Марина гуляла с Петенькой, рассказывала ему по вечерам сказки, без которых он не мог заснуть. Постепенно эта любовь малыша к Марине стала даже раздражать Станислава Трофимовича, он явно ревновал своего сына к падчерице, так что обстановочка в доме была еще какой напряженной.
Но все-таки у нее была семья – до поры до времени. До летних спортивных сборов после десятого класса. Через неделю после того, как они уехали на сборы, Станислава Трофимовича вдруг вызвали в город: мать попала в больницу, но звонила почему-то не она сама, а врач. В лагерь он вернулся только к вечеру следующего дня – осунувшийся, с черными кругами под глазами:
– Понимаешь, Мариша, нам надо подготовиться к самому страшному. Сказали, что дольше, чем до весны, Аннушка не проживет… Рак… Такая молодая, такая молодая, и вот тебе… За что?
До последних дней Анна Леопольдовна верила в то, что выздоровеет. Правду ей не говорили. Обманывали, что в онкологическую клинику кладут только оттого, что там есть какая-то особая аппаратура и работают самые опытные в городе хирурги. В перерывах между операциями, которые все равно не могли продлить жизнь, ее отпускали домой, и она шутила о том, сколь приятно чувствовать себя здоровой в палате смертников: “У одной рак груди, у другой рак легкого, а я лежу себе, здоровая баба”.
В феврале врач позвал на беседу одну Маришу:
– Боюсь, что Станислав Трофимович всего не поймет. Меня уже начинает беспокоить его состояние. Последите за ним. Он очень неустойчивый человек. Может не справиться.
– Что? – зачем-то спросила Марина.
– Терминальная стадия…
Маму выписали из больницы, сказав ей, что у нее грипп. В клинике была такая традиция: отпускать больного умирать дома, в кругу родных.
В день похорон Марина была безучастна ко всему. Она не понимала, зачем говорят свои длинные речи учителя из маминой школы. Зачем голосят над гробом взявшиеся откуда-то многочисленные родственницы Станислава Трофимовича. Почему после кладбища все эти незнакомые ей люди пришли в их дом и принялись с аппетитом поедать сало и огурчики, привезенные тетками отчима из деревни. Еле удерживала себя, чтобы не прогнать всех этих людей из дома.
Но и остаться здесь, наедине с портретом мамы… Почти что наедине со Станиславом Трофимовичем… В этом было что-то странное, тревожное, что-то противоестественное.
Где-то с месяц после похорон у них пожила деревенская тетка отчима, взявшая на себя все хлопоты о Петеньке – садик, стирку, завтраки и ужины. Она искренне жалела Маришку, которой в шестнадцать лет предстояло заменить мать малышу, называла ее Манечкой, звала к себе в деревню. С нею Марина понемногу отошла, оттаяла. На прощание тетка сказала о недобрых предчувствиях насчет “Стася”: “Вроде как, заговаривается он порой, а? Ты уж последи за ним”.
Со Станиславом Трофимовичем и в самом деле стало твориться неладное. Первые недели он молчал. Если и заговаривал, то это были какие-то обрывки фраз без начала и конца. Каждую ночь ему снилась Анна Леопольдовна.
– Иду я, Мариша, из школы, а она сидит тут у дома на скамеечке, меня рукой манит. Мол, не бойся, подойди. Подхожу, а губы-то у нее синие, синие. А сегодня наяву привиделось – стоит в школьном коридоре у окна и вдруг вся оплывает… Вроде бы как надо в церковь пойти, свечку поставить, а? Ты знаешь, – переходил он на шепот, – она ведь все время со мной разговаривает…
Потом Станислав Трофимович запил. Дома не пил. Уходил куда-то с утра, и ближе к ночи раздавался его звонок в дверь: “Мариша, рыженькая, пусти папулю. Не обижай папулю”. Бывало, что в затуманенном сознании он смотрел на нее мутными невидящими глазами и называл Аннушкой…
Как-то ночью Марина проснулась от кошмара. Снилось, что ей на плечи, на шею набрасывается отвратительная собака – породистая, рыжая то ли колли, то ли сеттер, но вся грязная, со сбитой в клочья шерстью, с гнилым запахом из пасти. Собака валила ее на землю, впиваясь клыками в затылок. Перевернув ее через себя и выхватив откуда-то карабин, Марина начала стрелять по уже скулящей, распластывающейся по окровавленной грязи собаке…
Она с трудом очнулась. Дышать было тяжело кто-то навалился на нее. К своему непередаваемому ужасу, она увидела, что это Станислав Трофимович. Уткнувшись мокрым от слез лицом и усами в ее шею, он бормотал что-то пьяное, бессвязное.
С колотящимся сердцем Марина выбралась из его объятий – отчим спал, продолжая стонать и всхлипывать. Она оделась дрожащими руками, собрала кое-какие вещи, растолкала сонного Петеньку и, ничего не понимающего, вывела из квартиры на ночную улицу. Оставаться в доме со Станиславом Трофимовичем было уже не только страшно, но и опасно. Куда было идти им в такой час?
До пяти утра они, обнявшись, проспали на жесткой скамье на автовокзале, а уже в полдень были в деревне у той доброй тетки. Бегство из дома Марина объяснила коротко: отчим запил. Деревне это было понятно, так что больше Марине никаких вопросов не задавали. Петенька стал любимцем всей родни, он быстро освоился на вольном воздухе, среди чадолюбивых теток и бабушек. Деревня привела его в восторг, и Марина нисколько не переживала о том, что вырвала брата из городской жизни. В деревне она закончила среднюю школу, благо до экзаменов на аттестат зрелости оставалась лишь пара месяцев.
Марина никогда и ни за что не хотела больше вспоминать о Львове. Все светлое из детства, связанное с этим городом, в один момент было перечеркнуто тем страшным ночным кошмаром.
После выпускных экзаменов Марина решила уехать в Петербург – поступать на филологический факультет университета. Тетка успокоила ее, уверив, что будет следить за Петенькой не хуже родной матери, да Марина в этом и не сомневалась. Новая родня собрала сироте деньги. Во Львове Марина даже не стала заглядывать в свою квартиру.
Старого уже не существовало. Начиналась новая, другая жизнь.
Из старой жизни в Питер была захвачена только одна плотно набитая фотографиями коробка – весь семейный архив Войцеховских. Марина знать не знала многих людей, изображенных на снимках, но что-то остановило ее от того, чтобы выбросить эти пожелтевшие карточки. В снимках было свое очарование. Вот молодая бабушка с уложенными вокруг головы косами, смеющаяся, в расшитой украинской кофточке. Она же – в широкополой шляпе, кокетливо сдвинутой на бок, под руку с каким-то военным, но не с дедушкой. Маленькая мама в матроске и плиссированной юбочке; гольфик, трогательно сползший на лакированную туфельку. Мама-школьница, мама-студентка в стройотрядовской куртке, веселая компания однокурсников, позирующая где-то в Варшаве, где никогда не была Марина. Свадебное фото: Анна Леопольдовна и Станислав Трофимович, додумавшийся-таки снять свою форму и сменить ее на гражданский костюм в тот день. Мама с кружевным кульком наперевес, на фоне таблички родильного дома. Последние, уже цветные снимки – пергаментное лицо, большие и потухшие глаза… Марина взяла с собою всю память о семье, которая когда-то была у нее во Львове.
Глава 2
КАРЬЕРА ПОМПРОКУРОРА
В то утро, когда Марина в радостном предчувствии новой жизни проснулась в поезде, потихоньку сбавлявшем скорость на подходах к Петербургу, на перрон Московского вокзала сошел высокий молодой человек со спортивной сумкой на плече – всем своим нехитрым холостяцким багажом.
"Европа, понимаешь ли”, – с нескрываемым удовольствием произнес он, выйдя на просторную площадь перед вокзалом, и направился к телефону-автомату. Час был ранний – то-то Светка удивится… Обрадуется или рассердится? Как бы там ни было, но сейчас он мог позвонить только ей, своей бывшей супруге по краткосрочному студенческому браку, с которой они расстались без обид друг на друга – добрыми приятелями, какими им, судя по всему, и надо было быть, без всяких там дурацких регистрации отношений в госорганах, чего, увы, никак не могла понять Светкина мамаша, настоявшая в свое время на глупой свадьбе. К досаде Алексея – так звали молодого человека – трубку сняла бывшая теща.
– Лешенька, это ты? – вдруг притворно ласково, будто и в самом деле только и ждала его звонка, заговорила Нина Семеновна. – Видишь ли, Лешенька, Светочки нет дома.
– Нина Семеновна, я перезвоню попозже. Теща отчего-то замялась:
– Леша, она сейчас здесь не живет. Она в другом месте… Я даже не знаю, давать ли тебе ее телефон, вдруг она рассердится?
– Нина Семеновна, я что, похож на семейного скандалиста?
– Ладно-ладно, только не говори ей, что это я. Понимаешь, она сейчас… – Нина Семеновна опять запнулась. – Светочка только начала устраивать свою жизнь, и я бы не хотела, чтобы ты ей помешал. Да и у тебя, наверное, кто-нибудь уж появился, а?
– Конечно, – соврал Алексей, с мрачным юмором припомнив про себя сразу двух особ: одну майоршу и одну полковничью дочурку, из-за которой он, собственно, и стоял сейчас на Невском.
Теща продиктовала номер, который Алексей тут же и набрал.
– Нертов? – охнула Светлана. – Ты где?.. На Невском? Я тебя жду.
– А это удобно?
– Тебе – всегда, – рассмеялась Светка, – Пройди двести метров…
Она назвала адрес, заставивший его присвистнуть – дворянское гнездышко, дом новой городской номенклатуры:
– Ну, ты даешь!
Эти же слова он повторил и войдя в ее квартиру, отделанную, как было видно с первого взгляда, по самому что ни на есть “евростандарту”:
– Светка, ты что, ограбила банк?
– Бери круче…
Бывшая законная супруга в нескольких словах поведала о кардинальных переменах в своей жизни – со свойственной ей прямотой, которую Алексей, по следовательской привычке, обозвал про себя циничной.
После того как они оба закончили юридический факультет университета и Алексей отправился служить двухгодичником – в военную прокуратуру одного из родов войск, по документам числящуюся в Москве, а на самом деле находящуюся в сибирской глухомани, а Светка не без протекции родни устроилась юрисконсультом на довольно “теплое” место – в фонд госсобственности, дела ее пошли круто в гору. Взяла Светка свои вершины отнюдь не высоким юридическим профессионализмом, а старым женским способом. Так получилось, пояснила она с кокетливым вздохом, что ее шефа-вдовца, начальника одного из отделов фонда, охватила запоздалая любовная лихорадка, а тут и Светка вовремя подвернулась. Они еще не расписаны, но намерения у шефа самые серьезные брака ему не миновать. Ведь кто уже только не намекал ему на все неприличие этой ситуации с юной любовницей-подчиненной. “Ситуация”, как назло, получилась весьма скандальной: шеф устроил Светке эту девичью светелку на Невском за счет какой-то фирмы, кровно заинтересованной в его услугах, а история непостижимым образом (видно, коллеги постарались) попала в одну газетку. Шефу стоило больших трудов замять это дело и сделать так, чтобы его и Светкино имя не трепали все, кому ни попадя. Ради этого пришлось ему организовать еще пару квартир для нужных людей – каких-то редакторов. Один даже поселился в этом доме, и теперь Светка злорадно раскланивается на лестнице с новым соседом, страстно вещающим по вечерам о честности и неподкупности по одному из телеканалов… Да, нынче шеф-жених как раз убыл с делегацией за границу, а потому Светлана милостиво предложила Алексею пожить у нее пару-тройку деньков, пока он не подыщет себе какое-нибудь жилье, коли уж надумал вернуться в Питер. А там, глядишь, она ему поможет и с работой, благо связи у нее теперь мощные.
– Светлан, ты обо мне не беспокойся, я сегодня же отчалю. Дай только приведу себя в божеский вид, чтобы предки в обморок не упали, а то за три дня дороги весь портянками провонял – с какими-то дембелями возвращался.
Светка отвела его в просторную ванную, заставившую тихо чертыхнуться Алексея:
– Слушай, а это что такое?
– Джакузи, милый, – снисходительно улыбнулась она, как будто бы и не было в ее жизни тех времен, когда они вместе жили в коммуналках с единственной ржавой раковиной на кухне.
– Ты хоть подскажи, как в ней улечься-то, – уставился Алексей на мощную треугольную бадью, пока Светка забрасывала в нее разноцветные шарики.
– Чао, не засни, – закрыла она за собою дверь ванной комнаты.
Он с наслаждением растянулся в бурлящей воде. Первая ванна за последние два года! В гарнизоне он не знал ничего, кроме фыркающего душа, то шпарящего кипятком, то обдающего ледяной водой. “Ну вот, хоть помоюсь”, – грустно подумал Алексей.
На пороге вновь появилась Светка:
– Чисто символически, а? – заговорщицки бросила она Алексею фразу, понятную только им двоим.
Когда-то в одной из коммуналок им достался сосед-мент, упорно домогавшийся Светки со словами: “Отдайся хотя бы чисто символически, по-соседски – что тебе стоит?” Светка всегда с хохотом отвечала, что символически ей не надо, на что милиционер правдиво сообщал, что иначе у него может и не получиться…
Алексей только и успел посмотреть на нее с недоверием – никогда не поймешь, когда она шутит, а когда всерьез, – как Светка скинула с себя халатик и плюхнулась в воду.
Давным-давно Алексей не испытывал такого сладкого и томительного блаженства. Светка была на высоте, и ему, явно подрастерявшему все навыки общения с гражданскими дамами, приходилось только подчиняться ее прихотям…
– Ты что же, и с шефом тут своим так бултыхаешься? – ревниво спросил он ее, когда все было закончено, и они, утомленные, сидели напротив друг друга в остывающей воде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32