Для этого, в частности, надлежало изо дня в день демонстрировать им образ жизни верноподданного мещанина, суждения и интересы которого не отклонялись в чем-либо от общепринятых. Такими же должны были быть и его личные связи. Прежде всего я старался вести себя так, чтобы мои соглядатаи не теряли меня из виду. Если бы я ускользнул от их наблюдения или они утратили контакт со мной по своей вине, то в соответствующем донесении могли бы изобразить меня как человека, владевшего самыми изощренными методами и, несомненно, обладавшего опытом подпольщика. Я постарался, чтобы мои агенты не имели каких-либо служебных неприятностей. Дело дошло до того, что однажды, когда следивший за мной агент номер два явно проспал и не явился на вокзал в обычное время, что встревожило агента номер один, я не сел в поезд, а остался бродить по перрону. Примерно через пять минут после отхода поезда я с удовлетворением увидел, как мой агент номер два запыхавшись торопится подняться на перрон. Увидев меня, он явно обрадовался. А если, находясь в городе, я заходил в магазин, чтобы сделать какую-нибудь покупку, я всегда сначала старался убедиться в том, что следивший за мной шпик видит меня.
Я вел безобидные телефонные разговоры со случайными людьми, но не звонил действительно добрым друзьям. Из этих разговоров, в которых я стремился не перегибать палку, чтобы не вызывать подозрений, подслушивавшие меня люди могли заключить, что я питаю доверие к фюреру и что оцениваю военную обстановку примерно так же, как она характеризовалась днем раньше в газете «Фёлькишер беобахтер». В этих разговорах я давал понять, что мои помыслы направлены прежде всего на решение проблемы, в каком ресторане можно было бы пообедать без карточек или получить стакан вина.
Как-то в воскресенье, в 6 часов утра, я собрался идти по грибы, рассчитывая, что на сей раз дело обойдется без назойливой тени. Однако, когда, вооружившись лукошком, я вышел из дома своего дядюшки на берегу Шпрее, мой агент номер один, тот, что ходил с собакой, уже делал в этот ранний час разминку. Какое совпадение! Поначалу это вызвало у меня раздражение, но я быстро взял себя в руки. Я приветливо поздоровался с ним, сказав: «Доброе утро, сосед!» Затем я поведал ему, что собираюсь поехать к шлюзу у запруды, где знаю грибные места. Потом я втянул его в оживленную беседу о грибах и грибных блюдах, предложив поехать как-нибудь вместе со мной: ведь грибы – это чудесное дополнение к скудному пайку. Он сделал вид, что весьма одобряет эту идею, но быстро распрощался, явно стремясь избежать конкретной договоренности со мной о совместной прогулке по грибы. Тем не менее, когда около 11 часов утра я возвращался с полной корзиной, он снова гулял с собакой. Воздав должное моим грибным трофеям, он на этот раз, казалось, всерьез заинтересовался рецептами приготовления грибов – ведь и он-де не так уж много получает по карточкам. Для меня, разумеется, было важно, что теперь он мог совершенно точно и правдоподобно доложить о том, чем я занимался в то воскресное утро.
Мы распрощались уже как «знакомые». Позднее случалось, что, направляясь по утрам обычным путем к железнодорожной станции, мы мирно беседовали, причем не только о погоде, но и о последних воздушных налетах на Берлин и военных сводках последних дней. Я надеялся, что все эти беседы найдут должное отражение в его донесениях о наблюдении за мной.
Конечно, то время было для меня совсем не таким уж веселым, как, пожалуй, может показаться теперь. Без преувеличения можно сказать, что тогда для меня речь шла о жизни или смерти. Быть или не быть – так стоял вопрос. Скажу прямо, что все это давалось мне нелегко, нервы были напряжены до предела. Постоянная настороженность, которую надо было скрывать под маской спокойного и дружелюбного человека, довольного собой и всем миром, – состояние далеко не приятное.
В те дни я обычно просыпался в 3 часа утра. Поскольку гестапо устраивало облавы и производило аресты чаще всего ранним утром, я в эти часы уже бодрствовал, настороженно прислушиваясь к каждому звуку и шороху извне и постоянно опасаясь самого худшего. Чаще всего я уже не мог больше заснуть, пока не наступало время вставать. А потом выходил на улицу, где меня уже поджидал гестаповский агент с собакой на поводке; я непринужденно здоровался, расхваливая чистый воздух Рансдорфа, и говорил о бедных городских жителях, которым приходится проводить ночь в душных бомбоубежищах, в то время как мы здесь можем, как в деревне, спокойно спать в своих постелях. Время от времени я считал уместным добавить, что, как я убежден, фюрер в свое время как следует расквитается с этими воздушными бандитами.
В ноябре 1942 года я получил известие о внезапной кончине моего отца, который раньше служил железнодорожником, а в последние годы находился на пенсии. Он жил вместе с матерью в одном из предместий Бреслау. Для участия в похоронах я получил в МИД трехдневный отпуск. Когда я вернулся в Берлин, следивший за мной агент номер один с собакой, а также агент номер два бесследно исчезли, будто их кто-нибудь проглотил. Сначала это меня встревожило – я решил, что в слежке за мной произошла лишь замена. Но на другой день я с облегчением установил, что слежка за мной прекращена и впредь за мной больше не будет следовать соглядатай. Впрочем, я и теперь по-прежнему был начеку.
Провокация
Где-то в середине 1942 года ко мне явился человек, утверждавший, что он – мой знакомый, учился вместе со мной в университете в Бреслау и хорошо знает меня по университету. Я, сколько ни старался, так и не смог вспомнить его. Но поскольку во время учебы в Бреслау я имел дело с сотнями людей – студентов и других, я не стал полностью исключать, что он говорил правду. Он утверждал, что он писатель, и дал мне почитать одну из своих книг. После некоторой подготовки он стал говорить, что является противником нацистского режима, полагая само собой разумеющимся, что и я придерживаюсь таких же взглядов. Он каждую неделю, хотел я этого или нет, посещал меня на службе на Мауэрштрассе, обедал вместе со мной, рассказывая захватывающие истории о своей деятельности и политических спорах, которые ему якобы приходилось вести. Я просто не мог отделаться от него. Когда он однажды спросил меня, не поддерживаю ли я связей с активными антифашистскими кругами, я насторожился. А он продолжал уверять, что чувствует себя обязанным сделать в борьбе против Гитлера что-то большее, чем до сих пор.
Наконец он предложил мне пойти вместе с ним на вечер к некоему д-ру Харнаку – тогда я еще не знал этого имени, – где, по его словам, собираются весьма интересные и высокопоставленные противники Гитлера. Я с удивлением спросил его, неужели туда может пойти каждый, кто хочет, – примерно так же, как это когда-то практиковалось в знаменитых политических салонах накануне буржуазной революции во Франции. Он ответил, что достаточно хорошо знает хозяина и его не менее образованную супругу, чтобы иметь право привести с собой надежного гостя.
Я отказался последовать его приглашению, сказав, что считаю нецелесообразным участвовать в собраниях подобного кружка.
Потом я в течение некоторого времени ничего не слышал об этом человеке. Но в конце октября этот «старый знакомый из Бреслау» позвонил мне по телефону, предложив встретиться у министерства пропаганды на площади Вильгельмплац. Он пригласил меня пообедать с ним в каком-нибудь ресторане.
Мы условились встретиться в 13 часов, и к этому времени я был на условленном месте. Подождав несколько минут, я вдруг увидел медленно подъезжавшую открытую легковую автомашину. В ней между двух произведших на меня неприятное впечатление молодых мужчин сидела товарищ Ильза Штёбе. У нее был измученный вид, и она смотрела прямо на меня. Но лицо ее выражало безразличие. Казалось, что она не узнает меня. Проклятье! Ведь это – ловушка, пронеслось у меня в голове. Я также равнодушно смотрел на проезжавший мимо открытый автомобиль и на сидевших в нем пассажиров. Если бы я не знал об аресте Ильзы, то, возможно, поздоровался бы с ней. Но я сделал вид, что не знаю ее.
Что мне теперь делать? Первой реакцией было желание как можно быстрее убраться восвояси. Затем я подумал: если это ловушка – а я был убежден, что так оно и есть, – то за мной, конечно, следят и все возможные пути к бегству перекрыты. Таким образом, я ринулся бы прямо в объятия палачей гестапо, которые уже ждали меня. Попытка к бегству стала бы уликой против меня, ее расценили бы как проявление нечистой совести. Скорее всего, когда Ильзу Штёбе спросили, знает ли она меня, она ответила, что знает меня лишь поверхностно. Пока что гестапо в результате этой провокации не добыло каких-либо новых сведений. Поэтому я решил продолжить свое безмятежное ожидание «старого знакомого из Бреслау», прогуливаясь взад и вперед и посматривая время от времени на часы. Он появился примерно через десять минут. Переводя дух, он извинился за опоздание. За обедом я старался делать вид, будто у меня хорошее настроение, и рассказал собеседнику несколько анекдотов. Прощаясь после обеда, я сказал, что благодарен ему за инициативу и за интересную беседу за столом.
После упомянутого обеда я никогда больше не видел этого так называемого старого знакомого и писателя. Он еще два-три раза звонил мне по телефону, но я чувствовал, что он уже потерял ко мне интерес. Не встречался я с ним и после войны.
Беседа в бомбоубежище
Несмотря на все усилия, мне поначалу не удавалось узнать что-либо о судьбе Ильзы Штёбе, Шелиа и д-ра X. Судя по всему, ничего не знал о них и Шаффарчик. Видимо, он опасался задавать своему шефу любопытные вопросы.
Во второй половине января 1943 года я был направлен на ночное дежурство на пункт противовоздушной обороны. Учреждение, в котором я тогда работал, состояло из некоторых подразделений внешнеторгового отдела МИД, которые из-за недостатка служебных помещений в главном здании министерства на улице Вильгельмштрассе занимали несколько этажей солидного торгового дома на расположенной поблизости улице Мауэрштрассе. В основном этот дом был занят крупным страховым обществом. Он насчитывал пять или шесть этажей и имел еще не менее трех этажей под землей. В подземных этажах – я не назвал бы их подвалами – находились просторные помещения, где стояли сейфы и имелись особо оборудованные комнаты с ценными бумагами и важными документами. Некоторые из этих помещений были переоборудованы под бомбоубежище, которым пользовались сотрудники расположенных поблизости учреждений и магазинов. Существовало также небольшое специальное помещение для дежурных служб противовоздушной обороны.
Когда я вечером явился на пункт противовоздушной обороны, со мной поздоровался один из дежурных, который был не из числа сотрудников МИД, но мне показалось, что я его знаю. Это был барон Юкскюлль, о котором я уже упоминал в связи с моими посещениями «Мужского клуба».
Установив, где мы познакомились, мы немного закусили и выпили, потом совершили, согласно предписанию, наш первый дежурный обход. Все было в порядке. Можно было прилечь на находившиеся в комнате для дежурных нары. Вступать с этим человеком в обстоятельную беседу я желания не имел.
Но мой напарник – в ту ночь на дежурстве мы были одни – совсем не хотел спать. Он достал из своего портфеля бутылку вина и предложил выпить по стаканчику. Затем спросил, в каких странах мне приходилось работать. Когда я сказал, что несколько лет работал в Варшаве, он заметил, что тогда я, наверное, знаю некоего господина Шелиа. «Разумеется, помню, – ответил я с напускной непринужденностью, – а теперь он работает в отделе информации МИД. Два или, самое большее, три месяца тому назад я там его видел. Откуда же вы его знаете, – спросил я. – Разве вы работали в МИД?»
«Я тоже знал Шелиа», – ответил Юкскюлль.
«Почему знали? – задал я вопрос. – Разве вы больше не знакомы?»
«Ну, как же, – ответил Юкскюлль. – Неужели вы не знаете, что Шелиа 14 декабря был приговорен к смертной казни и за два дня до рождества его повесили? Как я узнал, его казнили вместе с женщиной, которая работала секретарем, и мужчиной. Говорят, он работал на Советский Союз».
Мне не было надобности притворяться, что я ошарашен и огорчен. Секретаршей могла быть только Ильза Штёбе, а мужчиной – д-р X.
«Я слышу об этом впервые, – сказал я. – Это просто непостижимо. Что же теперь будет с его женой и детьми? Я вообще не могу представить себе, что господин фон Шелиа мог работать на большевиков. Я просто не верю этому. Вы уверены, барон Юкскюлль, в точности ваших сведений? Может быть, господин фон Шелиа кое-где и перебарщивал в своей критике и брюзжании. Но чтобы представитель такого древнего дворянского рода сотрудничал с Москвой? Извините меня, но я не могу этому поверить. И какое отношение могут иметь ко всему этому секретарша или секретарь? Знаете ли вы их фамилии? Ведь когда-то я недолго работал в этом отделе».
Барон Юкскюлль ответил, что поначалу он и сам так думал. Но он имеет хорошие связи с имперским военным трибуналом, и один из работающих там его друзей сказал ему, что в составе преступления не может быть никаких сомнений. Секретарша и секретарь, действительно, каким-то образом замешаны в этой истории. Их фамилий он не запомнил. Но доказательства подрывной деятельности Шелиа имеются – видели, как во время поездки в Швейцарию он снимал там со счета деньги. А поскольку гестапо имеет в таких банках своих агентов, удалось установить источник денежных переводов, поступавших на счет Шелиа.
Я продолжал утверждать, что не считаю господина Шелиа способным на какие-то связи с Москвой. Более вероятным является то, что, не сообщив почему-то о своем счете в швейцарском банке, он нарушил закон о валюте. Но нельзя же его за это повесить! Затем я сделал вид, что устал, лег и задумался над услышанным.
Той ночью объявлялась воздушная тревога. Но в нашем районе бомбы не падали. Около трех часов утра мы совершили второй предписанный распорядком контрольный обход, потом, немного подремав, позавтракали и отправились каждый к себе на службу. Разумеется, мы отметились в книге дежурных.
Мне, конечно, показалось тогда весьма странным, что именно в ту же ночь, что и я, в бомбоубежище дежурил барон Юкскюлль, затеявший со мной этот разговор о Шелиа, секретарше и секретаре. Я так никогда и не получил ясного представления о том, какую роль играл барон в событиях того времени. Лишь через много лет после войны я узнал из документального труда Юлиуса Мадера «Гитлеровские генералы шпионажа дают показания», что Юкскюлль в течение ряда лет работал на военную разведку фашистской Германии. Но и эти сведения не внесли ясность в то, что за функции выполнял он тогда в отношении меня.
Где-то в 1975 или 1976 году мне вновь неожиданно напомнили о бароне Юкскюлле. Тогда я являлся постоянным представителем ГДР в отделении ООН в Женеве. В мои руки случайно попали мемуары старого журналиста Иммануэля Бирнбаума. Они были изданы в 1974 году в издательстве «Зюддойчер-ферлаг» в Мюнхене под заголовком «Восемьдесят лет в строю». Я знал Бирнбаума по Варшаве, где он до 1933 года работал представителем издательства «Ульштейн-ферлаг». После 1933 года ему запретили писать для издававшихся в Германии газет – он был еврей. До этого же он некоторое время работал постоянным представителем штатного пресс-атташе германского посольства. Поэтому он должен был хорошо знать фон Шелиа, а тот, несомненно, не скрывал от него, что ненавидел нацистов и их преступный режим.
Незадолго до начала второй мировой войны Бирнбаум уехал из Польши, направившись через Латвию и Финляндию в Швецию. Оттуда Бирнбаум в 1940 году послал Шелиа письмо. Конечно, по почте. Разве мог он думать, что служебные органы Швеции или даже фашистское гестапо способны на столь недостойное дело, как перлюстрация зарубежной корреспонденции?
Но, может быть, я лучше приведу слова самого Бирнбаума: «Мне не пришло в голову, что моя переписка с зарубежными корреспондентами просматривается. Так, я послал письмо в Берлин тому самому германскому дипломату, знакомство с которым оказалось позднее столь роковым для моего брата. Этот советник посольства, с которым, когда мы оба работали в Варшаве, я поддерживал знакомство и обменивался информацией, так как, несмотря на принципиальные различия во взглядах, мы оба являлись противниками национал-социалистского режима, расставаясь со мной в Варшаве, дал мне условный адрес в Берлине – с помощью упомянутого адреса мы могли бы, в случае необходимости, поддерживать контакт. Прошло немало времени, и я уже давно ничего не слышал о переведенном в 1939 году в Берлин советнике посольства – его звали Рудольф фон Шелиа. Но в начале 1940 года, когда я находился в Стокгольме, наш общий знакомый барон Юкскюлль… поведал мне, что советник из-за своих взглядов чувствует себя там в опасности и хотел бы выбраться за границу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63