такое выражение бывает на морде побитого пса, который пытается выпросить прощение у хозяина и хочет показать, что знает свое место.
Судя по моей внешности, я просто не должен был уйти дальше кухни. Как раз там и служила та женщина, чьим сыном я сказался. Однако госпожа моя мать, по всей очевидности, должна была быть где-то в дворцовых покоях – а потому я прошел кухню и зашагал по коридорам, царапая полированное дерево пола своими грубыми башмаками.
Слуг в замке было немного. Я подумал, что, должно быть, Беллэм распустил почти всех, чтобы еще более унизить мою мать. Для него, короля-узурпатора, ваяна была даже та война, которую он вел сейчас с беспомощной и беззащитной женщиной. Гвиннет Хомейнская была супругой брата Мухаара: пусть вдова, пусть лишенная всякой поддержки в жизни, но она была королевской крови. И, унижая ее, он пытался тем самым показать свою власть и силу. Однако мне думалось, что это ему не удалось – и не удастся никогда, сколько бы солиндских солдат не стояло на стенах, сколько бы солиндских знамен не было развешено на башнях.
Я нашел нужную лестницу – винтовую лестницу, ведущую на верхний этаж – и начал подниматься по ступеням, внутри у меня все сжалось в предчувствии встречи. Я проделал такой большой путь – слишком большой, быть может – но одна-единственная ошибка по-прежнему могла погубить меня. Я не сомневался, что, если совершу эту ошибку, Беллэм не даст мне быстрой смерти. Я, быть может, буду жить еще годы и годы – в темнице, в оковах, в унижении.
Я вышел с лестницы в коридор, обшитый панелями медово-золотого дерева.
Галерея моего отца – здесь было множество окон, заливавших весь коридор радостным солнечным светом. Но теперь натертые воском панели запылились, потемнели и потрескались по краям. В галерее царил запах запустения.
Моя рука скользнула под лохмотья и сомкнулась на костяной рукояти кэйлдонского кинжала. Мгновение я постоял у дверей в комнату матери, прислушиваясь к тому, что происходило внутри. В комнате царила тишина. Может быть, матери там вовсе и не было – но я успел узнать, что люди – и мужчины, и женщины – в тяжких обстоятельствах особенно тянутся к тому, что им близко и знакомо, что было им дорого в прежние, более счастливые времена. Эта комната была излюбленным местом для моей матери. И, удостоверившись, что она там одна, я распахнул дверь…
Двигался я бесшумно, и бесшумно, без скрипа закрыл за собой дверь. Я стоял на пороге, глядя на свою мать – и понимал, что она постарела.
Она склонилась над пяльцами с вышиванием. Я не видел узора вышивки – но все ее внимание было без остатка отдано рукоделию. Солнечный свет, дробясь в стеклах-фасетках стрельчатого окна, заставлял цветные нити вспыхивать в теплых лучах – но я почти тут же ощутил запах сырости, царивший в комнате, словно бы жаровни никогда и не согревали ее. Эта комната всегда была одной из самых теплых и уютных – но теперь в ней было холодно и пусто.
В покоях было так тихо, что я слышал, как игла прокалывает ткань. Мать работала аккуратно, пристально, низко склонившись над вышивкой – даже брови сдвинула от усердия. Она сидела в профиль ко мне. И ее руки…
Тонкие, высохшие руки, распухшие в суставах – руки, более похожие на птичьи лапки. Она работала с пристальным вниманием – но мне подумалось, что с такими руками ей, должно быть, едва хватает сил просто прокалывать ткань, едва обращая внимание на узор. Болезнь отняла у нее все ее искусство.
И тут я ясно вспомнил, что в сырую погоду у нее всегда болели руки. Она никогда не жаловалась, но становилась все более беспомощной с каждым месяцем. И теперь, глядя на свою мать, я видел, что болезнь окончательно уничтожила ту грацию и изящество, которые всегда так любил в ней отец.
На ней был белый платок и чепец, полностью скрывавшие ее волосы – только одна-единственная прядка выбилась и теперь змейкой вилась по ее щеке, еще более подчеркивая худобу лица. Седые – совершенно седые волосы – а я помнил их темно-золотыми, такими же, как мои. Тонкие морщины паутинной сетью легли на ее лицо, кожа была похожа на тончайший смятый шелк.
Она была в своем любимом темно-синем – но мне показалось, что на ней то же платье, какое она носила семь лет назад. Да, я не ошибся: теперь я ясно видел оно выношено и протерто едва не до дыр.
Должно быть, я издал какой-то звук. Мать подняла голову, обвела взглядом комнату – ее глаза остановились на мне с безмолвным вопросом…
Я шагнул к ней и опустился на колени. Я приготовил слова для этой встречи
– но сейчас все они как-то разом позабылись, вылетели из головы. Любые слова сейчас были пустыми и ненужными. Я молчал, и только горло у меня сжималось от болезненной нежности.
Я не смел поднять глаза к ее лицу – вместо этого принялся разглядывать упавшую к ее ногам вышивку. Знакомый рисунок – хотя в исполнении и не было прежнего изящества: высокий бородатый воин на гнедом коне, ведущий в бой армию Мухаара. Я всегда любил эту картину – в детстве мать часто говорила мне, что этот воин – мой отец. И странно было теперь узнавать во всаднике – себя самого.
Рука матери коснулась моей головы. Сперва я едва не отшатнулся, вспомнив, как грязны мои волосы – но сдержался и не сдвинулся с места. Пальцами второй руки она приподняла мою голову под подбородок и повернула мое лицо к свету, чтобы как следует рассмотреть его. Она улыбалась – улыбалась прекрасной сияющей улыбкой, а по лицу ее катились слезы.
Я бережно взял ее руки в свои – осторожно, так осторожно, внезапно испугавшись, что могу причинить им боль. Они были такими тонкими, такими хрупкими – рядом с ней я казался себе слишком большим, неповоротливым и неуклюжим.
– Госпожа, – хриплым дрожащим голосом проговорил я, – я виноват в том, что не пришел раньше – даже не послал весточки…
Она прикрыла мне рот рукой:
– Нет.
Тонкие руки коснулись моей бороды, зарылись в мои сальные и грязные волосы:
– Ты это специально сделал – или совсем отбился от рук и забыл, как я учила тебя следить за своей внешностью?
Я рассмеялся – глуховато и не слишком весело:
– Боюсь, госпожа моя, изгнание сделало из вашего сына совсем другого человека.
Морщинки у ее глаз – таких же голубых, как и мои собственные – стали резче и заметнее. Потом она отняла руки – и в это мгновение я понял, что она пытается сдержать свои чувства. В ее глазах читались гордость, радость, благодарность и осознание того, что ее сын больше не ребенок, что мальчик превратился во взрослого мужчину. Я знал, что для нее до седых волос останусь ребенком – но сейчас она словно бы признала мое право на свободу, на свою жизнь, именно таким признанием и была ее сдержанность.
Я поднялся, пошатнувшись от внезапно нахлынувшей слабости, она продолжала улыбаться:
– В тебе живет Фергус.
Я отошел к окну, пытаясь справиться с собой, и бесцельно уставился на солиндских стражников, вышагивающих по стене. Совладав со своими чувствами, я снова обернулся к матери:
– Ты знаешь, зачем я пришел? Она подняла голову – я невольно отметил, какой дряблой и морщинистой стала ее шея:
– Я была женой твоего отца тридцать пять лет. Я родила ему шестерых детей.
Боги избрали только двоих для жизни в этом мире – но я уверена, что эти двое в полной мере сознают, что значит принадлежать к королевскому Дому Хомейны, кажется, мать даже помолодела от гордости. – Конечно же, я знаю, зачем ты пришел.
– И каков же твой ответ? Это ее удивило:
– Там, где есть долг, таких вопросов не существует. Ты сам теперь Правящий Дом Хомейны, Кэриллон – что же тебе еще остается делать, как не отнять свой трон у Беллэма?
Ничего другого я и не ожидал – и все-таки было странно видеть в своей матери такую спокойную решимость, слышать от нее такие слова. Будь это мой отец – такая встреча была бы в порядке вещей, но отца у меня больше не было
– и вот теперь моя мать благословляла меня на войну.
Я отошел от окна:
– Ты поедешь со мной? Сейчас, теперь же?
– Нет, – улыбнулась она.
– Я все рассчитал, – с нетерпеливым жестом проговорил я. – Ты наденешь платье служанки с кухни и выйдешь из дворца вместе со мной. Это можно сделать.
Я сумел это сделать. Они ничего не заподозрят, – я коснулся своего перемазанного лица. – Надень засаленное платье, попытайся подражать манерам служанки… Ты будешь рисковать своей жизнью – но у тебя все получится.
– Нет, – снова ответила она. – Разве ты забыл о своей сестре?
– Торри в Хомейне-Мухаар, – мне показалось, этого ответа достаточно, я снова выглянул в окно. – Мне тяжелее пробраться в Хомейну-Мухаар, чем в Жуаенну, но как только мы выберемся отсюда, я займусь освобождением Торри.
– Нет, – в третий раз повторила мать. – Кэриллон, не сомневаюсь, что ты продумал все до мельчайших деталей – но я на такое не пойду. Турмилайн в опасности. Она – заложница Беллэма, и заложница именно на такой случай, ты думаешь, если мне удастся бежать, Беллэм ничего не предпримет?
Она сдвинула брови, в ее глазах я прочел страдание.
– Он очень скоро узнает все – узнает, что я бежала от его стражи. И за это покарает твою сестру.
Я стремительно пересек комнату и взял мать за плечи:
– Я не могу оставить тебя здесь! Или ты думаешь, что я смогу спокойно жить, зная, что ты здесь? Здесь – в запустении, в холоде, пробирающем до костей – в этом убожестве!.. Мама…
– Мне никто не причиняет вреда, – отчетливо проговорила она. – Меня не бьют. Кормят. Правда, содержат, как нищенку – ты сам это видишь, – она коснулась пальцами моих запястьев, скрытых кожаными браслетами. – Я знаю, чем ты рисковал, придя сюда. Если бы Турмилайн была в безопасности, я ушла бы с тобой. Но я не оставлю ее Беллэму, чтобы он вымещал на ней свою ярость.
– Значит, он все это сделал специально – на случай, если я вернусь!
Я давно должен было понять это – но то ли не мог, то ли не позволял себе.
– Раздели сокровище – обманешь воров, – я выругался – и тут же прикусил язык, сообразив, что моей матери не пристало слышать такие слова.
Она улыбнулась, но глаза ее по-прежнему были полны слез.
– Не могу. Ты понимаешь? Я думала, что ты мертв, а моя дочь пропала. Но ты здесь, живой и невредимый, и у меня снова появилась надежда. Теперь – иди и делай, что должно, но иди без меня, чтобы я не задерживала тебя, – она жестом заставила меня удержать готовые сорваться с губ возражения. – Ты видишь, какая я? Я буду тебе в тягость. А я вовсе не хочу этого – ведь тебе еще предстоит отвоевать свое королевство.
Я невесело рассмеялся:
– Вот и рухнули все мои прекрасные планы. Я думал освободить тебя и отвезти туда, где стоит моя армии, туда. где ты была бы в безопасности. Потом я собирался заняться спасением Торри – даже если бы мне для этого пришлось попросту взять Хомейну-Мухаар…
Я вздохнул и безнадежно покачал головой.
– Ты хорошо указала мне мое место.
– Твое место – в Хомейне-Мухаар, – она поднялась, не выпуская моих рук, сжимая их хрупкими пальцами. – Иди же туда. Отвоюй свой трон и освободи сестру.
Тогда я пойду туда, куда ты прикажешь мне. Только тогда.
Я обнял ее, прижал к себе – и тут же отпустил, выругавшись сквозь зубы: боги мои, я же был так грязен…
Она рассмеялась. Стерла полоску грязи со своего лица и рассмеялась – а потом заплакала – и я снова прижал ее к себе, и больше уже не отпускал – долго, долго…
Глава 8
Я покинул Жуаенну так же, как и вошел в нее с великой осторожностью.
Сгорбившись, прихрамывая, я ковылял прочь, низко склонив голову, стараясь не торопиться. Вышел из тех же ворот, в которые вошел, пробормотав что-то солиндским солдатам, на что они ответили потоком брани и попыткой дать мне подножку, чтобы я свалился в лужу конской мочи. Может, лучше было бы упасть но мои рефлексы оказались сильнее и мне удалось не растянуться на брусчатке.
Тут же я вспомнил о своей внешности и о той игре, которую вел, споткнулся, замахал руками и вскрикнул – к вящему веселью солдат, проводивших мой уход солиндской бранью, издевками и грубым хохотом.
Так я покинул свой дом и поковылял в деревню, по дороге обдумывая создавшееся положение.
Моя мать была права. Если бы я увез ее из Жуаенны, Беллэм тут же понял бы, что я вернулся, понял бы он, и где я. Кому еще пришло бы в голову похищать мою мать? Она провела пять лет в заточении в собственном доме, и никто не предпринимал попыток освободить ее. Только я был настолько заинтересован в ней, чтобы отважиться обвести вокруг пальца солиндскую стражу.
Когда все твои планы вот так рассыпаются в прах, чувствуешь себя полным глупцом, тем более, что с самого начала должен был понимать, что все это было бессмысленной и бесполезной затеей. Финн, наверно, подошел бы к этому делу по-другому. Или – вообще не стал бы ввязываться в это.
Я забрал моего пони у хозяина унылой и грязной деревенской харчевни и немедленно отправился в путь – к дереву, расколотому молнией, чтобы забрать спрятанные там меч и лук. Вооружившись, я сразу же почувствовал себя увереннее: все-таки поездка в Жуаенну сильно потрепала мне нервы. Меч я повесил на пояс, лук Чэйсули – за спину, и снова сел в седло терпеливого степнячка-пони.
Я ехал по заснеженным равнинам – из одного дома в другой дом, теперь моим домом стала армия, где люди моей земли составляли и разрабатывали планы действий, учились владеть оружием и выжидали. Я ехал туда, где было будущее Хомейны. Ехал и думал – как странно, что люди называют какую-то землю своей, когда боги создали землю для всех…
Потом я подумал о Лахлэне и о его служении. Он рассказал мне, что служение Лодхи не требует ни восхвалений, ни священнических облачений, ни прочих подобных глупостей. Он говорил, что единственной его обязанностью было рассказывать о Лодхи тем, кто пожелает слушать – но не принуждая их, лишь в надежде, что они сами узрят и примут путь истинный. Я не препятствовал ему в этом, хотя сам и верил в других богов, он никогда и ни к чему не принуждал меня, и я был благодарен ему за это.
В лазурном небе солнце сияло ярким и радостным золотом, и снег в его лучах сиял, словно шитый бриллиантами покров. Мой конек отфыркивался и был весь в поту, я тоже изрядно взмок. К тому же грязь и жир, которыми я был умащен с лихвой, воняли так, что единственным моим желанием стало – добраться до места и вымыться, избавиться от этого смрада. Но с этим все равно придется подождать…
И тут я увидел их – темные силуэты на фоне сияющего неба. На вершине холма четверо всадников, и солнце ослепительно сияет на серебре их кольчуг. Только один был в темных одеждах, без доспехов и без меча.
Мое сердце забилось гулко и тяжело от недоброго предчувствия. Я не стал браться за меч, проезжая по утоптанной тропинке, ведущей к холму: солиндцы вольны действовать так, как им вздумается, я вовсе не собирался провоцировать их. В глубине души у меня теплилась искорка надежды на то, что, быть может, все еще и обойдется – возможно все это не имело отношения ко мне. Лучше не привлекать их внимания.
Холм был от меня справа и чуть впереди. Я ехал, ссутулившись в седле, стараясь не задеть гордости солиндцев и не привлечь их любопытства. Четверо по-прежнему ждали на вершине холма – неподвижно, в молчании. Они наблюдали – и наблюдали явно за мной.
Мой пони не ускорил шага. Я не пошевелился в седле – но чувствовал, кожей чувствовал взгляды, прикованные ко мне. Я оставил холм по правую руку, слева от меня протекал небольшой ручеек. Мой маленький скакун фыркнул, кажется, мое напряжение передалось и ему.
Кольчуги воинов сверкали на солнце – теперь я был уверен в том, что это солиндцы. Доспехи хомэйнов, более тусклые и темные, не так роскошно смотрятся при свете дня – но и не выдадут воина в темноте, при свете звезд, когда нужно надежно укрыться в подлеске или в кустарнике. Этому отец успел меня научить, возможно, Беллэм был просто слишком уверен в неодолимости своего войска, чтобы принимать. такие меры предосторожности.
Я продолжал двигаться вперед. Но вперед поехали и они.
Трое из них – те, что были в кольчугах.
Они спускались с вершины холма прямо ко мне, отрезая мне путь, я увидел, что они обнажили мечи. Никаких переговоров, никаких случайных встреч на дороге – им нужна была кровь, а я вовсе не собирался лить ее попусту.
Опередить их мне навряд ли удалось бы – глубокий снег был бы достаточной преградой для любого коня, для моего же малыша – в особенности. И все же ему явно хотелось избежать более близкого знакомства с солдатами – и я не стал препятствовать ему, когда он перешел в галоп, проваливаясь в подтаявший снег по брюхо.
Я пригнулся к жесткой холке пони, стараясь хоть немного облегчить его ношу, он дышал тяжело, с хрипом, а позади уже раздавались крики настигавших меня всадников.
Мой скакун споткнулся – и упал на колени. Я вылетел из седла, не то чтобы это было для меня совершенной неожиданностью – я тут же вскочил на ноги, обернулся, готовясь встретиться лицом к лицу с нападавшими, и взялся за лук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Судя по моей внешности, я просто не должен был уйти дальше кухни. Как раз там и служила та женщина, чьим сыном я сказался. Однако госпожа моя мать, по всей очевидности, должна была быть где-то в дворцовых покоях – а потому я прошел кухню и зашагал по коридорам, царапая полированное дерево пола своими грубыми башмаками.
Слуг в замке было немного. Я подумал, что, должно быть, Беллэм распустил почти всех, чтобы еще более унизить мою мать. Для него, короля-узурпатора, ваяна была даже та война, которую он вел сейчас с беспомощной и беззащитной женщиной. Гвиннет Хомейнская была супругой брата Мухаара: пусть вдова, пусть лишенная всякой поддержки в жизни, но она была королевской крови. И, унижая ее, он пытался тем самым показать свою власть и силу. Однако мне думалось, что это ему не удалось – и не удастся никогда, сколько бы солиндских солдат не стояло на стенах, сколько бы солиндских знамен не было развешено на башнях.
Я нашел нужную лестницу – винтовую лестницу, ведущую на верхний этаж – и начал подниматься по ступеням, внутри у меня все сжалось в предчувствии встречи. Я проделал такой большой путь – слишком большой, быть может – но одна-единственная ошибка по-прежнему могла погубить меня. Я не сомневался, что, если совершу эту ошибку, Беллэм не даст мне быстрой смерти. Я, быть может, буду жить еще годы и годы – в темнице, в оковах, в унижении.
Я вышел с лестницы в коридор, обшитый панелями медово-золотого дерева.
Галерея моего отца – здесь было множество окон, заливавших весь коридор радостным солнечным светом. Но теперь натертые воском панели запылились, потемнели и потрескались по краям. В галерее царил запах запустения.
Моя рука скользнула под лохмотья и сомкнулась на костяной рукояти кэйлдонского кинжала. Мгновение я постоял у дверей в комнату матери, прислушиваясь к тому, что происходило внутри. В комнате царила тишина. Может быть, матери там вовсе и не было – но я успел узнать, что люди – и мужчины, и женщины – в тяжких обстоятельствах особенно тянутся к тому, что им близко и знакомо, что было им дорого в прежние, более счастливые времена. Эта комната была излюбленным местом для моей матери. И, удостоверившись, что она там одна, я распахнул дверь…
Двигался я бесшумно, и бесшумно, без скрипа закрыл за собой дверь. Я стоял на пороге, глядя на свою мать – и понимал, что она постарела.
Она склонилась над пяльцами с вышиванием. Я не видел узора вышивки – но все ее внимание было без остатка отдано рукоделию. Солнечный свет, дробясь в стеклах-фасетках стрельчатого окна, заставлял цветные нити вспыхивать в теплых лучах – но я почти тут же ощутил запах сырости, царивший в комнате, словно бы жаровни никогда и не согревали ее. Эта комната всегда была одной из самых теплых и уютных – но теперь в ней было холодно и пусто.
В покоях было так тихо, что я слышал, как игла прокалывает ткань. Мать работала аккуратно, пристально, низко склонившись над вышивкой – даже брови сдвинула от усердия. Она сидела в профиль ко мне. И ее руки…
Тонкие, высохшие руки, распухшие в суставах – руки, более похожие на птичьи лапки. Она работала с пристальным вниманием – но мне подумалось, что с такими руками ей, должно быть, едва хватает сил просто прокалывать ткань, едва обращая внимание на узор. Болезнь отняла у нее все ее искусство.
И тут я ясно вспомнил, что в сырую погоду у нее всегда болели руки. Она никогда не жаловалась, но становилась все более беспомощной с каждым месяцем. И теперь, глядя на свою мать, я видел, что болезнь окончательно уничтожила ту грацию и изящество, которые всегда так любил в ней отец.
На ней был белый платок и чепец, полностью скрывавшие ее волосы – только одна-единственная прядка выбилась и теперь змейкой вилась по ее щеке, еще более подчеркивая худобу лица. Седые – совершенно седые волосы – а я помнил их темно-золотыми, такими же, как мои. Тонкие морщины паутинной сетью легли на ее лицо, кожа была похожа на тончайший смятый шелк.
Она была в своем любимом темно-синем – но мне показалось, что на ней то же платье, какое она носила семь лет назад. Да, я не ошибся: теперь я ясно видел оно выношено и протерто едва не до дыр.
Должно быть, я издал какой-то звук. Мать подняла голову, обвела взглядом комнату – ее глаза остановились на мне с безмолвным вопросом…
Я шагнул к ней и опустился на колени. Я приготовил слова для этой встречи
– но сейчас все они как-то разом позабылись, вылетели из головы. Любые слова сейчас были пустыми и ненужными. Я молчал, и только горло у меня сжималось от болезненной нежности.
Я не смел поднять глаза к ее лицу – вместо этого принялся разглядывать упавшую к ее ногам вышивку. Знакомый рисунок – хотя в исполнении и не было прежнего изящества: высокий бородатый воин на гнедом коне, ведущий в бой армию Мухаара. Я всегда любил эту картину – в детстве мать часто говорила мне, что этот воин – мой отец. И странно было теперь узнавать во всаднике – себя самого.
Рука матери коснулась моей головы. Сперва я едва не отшатнулся, вспомнив, как грязны мои волосы – но сдержался и не сдвинулся с места. Пальцами второй руки она приподняла мою голову под подбородок и повернула мое лицо к свету, чтобы как следует рассмотреть его. Она улыбалась – улыбалась прекрасной сияющей улыбкой, а по лицу ее катились слезы.
Я бережно взял ее руки в свои – осторожно, так осторожно, внезапно испугавшись, что могу причинить им боль. Они были такими тонкими, такими хрупкими – рядом с ней я казался себе слишком большим, неповоротливым и неуклюжим.
– Госпожа, – хриплым дрожащим голосом проговорил я, – я виноват в том, что не пришел раньше – даже не послал весточки…
Она прикрыла мне рот рукой:
– Нет.
Тонкие руки коснулись моей бороды, зарылись в мои сальные и грязные волосы:
– Ты это специально сделал – или совсем отбился от рук и забыл, как я учила тебя следить за своей внешностью?
Я рассмеялся – глуховато и не слишком весело:
– Боюсь, госпожа моя, изгнание сделало из вашего сына совсем другого человека.
Морщинки у ее глаз – таких же голубых, как и мои собственные – стали резче и заметнее. Потом она отняла руки – и в это мгновение я понял, что она пытается сдержать свои чувства. В ее глазах читались гордость, радость, благодарность и осознание того, что ее сын больше не ребенок, что мальчик превратился во взрослого мужчину. Я знал, что для нее до седых волос останусь ребенком – но сейчас она словно бы признала мое право на свободу, на свою жизнь, именно таким признанием и была ее сдержанность.
Я поднялся, пошатнувшись от внезапно нахлынувшей слабости, она продолжала улыбаться:
– В тебе живет Фергус.
Я отошел к окну, пытаясь справиться с собой, и бесцельно уставился на солиндских стражников, вышагивающих по стене. Совладав со своими чувствами, я снова обернулся к матери:
– Ты знаешь, зачем я пришел? Она подняла голову – я невольно отметил, какой дряблой и морщинистой стала ее шея:
– Я была женой твоего отца тридцать пять лет. Я родила ему шестерых детей.
Боги избрали только двоих для жизни в этом мире – но я уверена, что эти двое в полной мере сознают, что значит принадлежать к королевскому Дому Хомейны, кажется, мать даже помолодела от гордости. – Конечно же, я знаю, зачем ты пришел.
– И каков же твой ответ? Это ее удивило:
– Там, где есть долг, таких вопросов не существует. Ты сам теперь Правящий Дом Хомейны, Кэриллон – что же тебе еще остается делать, как не отнять свой трон у Беллэма?
Ничего другого я и не ожидал – и все-таки было странно видеть в своей матери такую спокойную решимость, слышать от нее такие слова. Будь это мой отец – такая встреча была бы в порядке вещей, но отца у меня больше не было
– и вот теперь моя мать благословляла меня на войну.
Я отошел от окна:
– Ты поедешь со мной? Сейчас, теперь же?
– Нет, – улыбнулась она.
– Я все рассчитал, – с нетерпеливым жестом проговорил я. – Ты наденешь платье служанки с кухни и выйдешь из дворца вместе со мной. Это можно сделать.
Я сумел это сделать. Они ничего не заподозрят, – я коснулся своего перемазанного лица. – Надень засаленное платье, попытайся подражать манерам служанки… Ты будешь рисковать своей жизнью – но у тебя все получится.
– Нет, – снова ответила она. – Разве ты забыл о своей сестре?
– Торри в Хомейне-Мухаар, – мне показалось, этого ответа достаточно, я снова выглянул в окно. – Мне тяжелее пробраться в Хомейну-Мухаар, чем в Жуаенну, но как только мы выберемся отсюда, я займусь освобождением Торри.
– Нет, – в третий раз повторила мать. – Кэриллон, не сомневаюсь, что ты продумал все до мельчайших деталей – но я на такое не пойду. Турмилайн в опасности. Она – заложница Беллэма, и заложница именно на такой случай, ты думаешь, если мне удастся бежать, Беллэм ничего не предпримет?
Она сдвинула брови, в ее глазах я прочел страдание.
– Он очень скоро узнает все – узнает, что я бежала от его стражи. И за это покарает твою сестру.
Я стремительно пересек комнату и взял мать за плечи:
– Я не могу оставить тебя здесь! Или ты думаешь, что я смогу спокойно жить, зная, что ты здесь? Здесь – в запустении, в холоде, пробирающем до костей – в этом убожестве!.. Мама…
– Мне никто не причиняет вреда, – отчетливо проговорила она. – Меня не бьют. Кормят. Правда, содержат, как нищенку – ты сам это видишь, – она коснулась пальцами моих запястьев, скрытых кожаными браслетами. – Я знаю, чем ты рисковал, придя сюда. Если бы Турмилайн была в безопасности, я ушла бы с тобой. Но я не оставлю ее Беллэму, чтобы он вымещал на ней свою ярость.
– Значит, он все это сделал специально – на случай, если я вернусь!
Я давно должен было понять это – но то ли не мог, то ли не позволял себе.
– Раздели сокровище – обманешь воров, – я выругался – и тут же прикусил язык, сообразив, что моей матери не пристало слышать такие слова.
Она улыбнулась, но глаза ее по-прежнему были полны слез.
– Не могу. Ты понимаешь? Я думала, что ты мертв, а моя дочь пропала. Но ты здесь, живой и невредимый, и у меня снова появилась надежда. Теперь – иди и делай, что должно, но иди без меня, чтобы я не задерживала тебя, – она жестом заставила меня удержать готовые сорваться с губ возражения. – Ты видишь, какая я? Я буду тебе в тягость. А я вовсе не хочу этого – ведь тебе еще предстоит отвоевать свое королевство.
Я невесело рассмеялся:
– Вот и рухнули все мои прекрасные планы. Я думал освободить тебя и отвезти туда, где стоит моя армии, туда. где ты была бы в безопасности. Потом я собирался заняться спасением Торри – даже если бы мне для этого пришлось попросту взять Хомейну-Мухаар…
Я вздохнул и безнадежно покачал головой.
– Ты хорошо указала мне мое место.
– Твое место – в Хомейне-Мухаар, – она поднялась, не выпуская моих рук, сжимая их хрупкими пальцами. – Иди же туда. Отвоюй свой трон и освободи сестру.
Тогда я пойду туда, куда ты прикажешь мне. Только тогда.
Я обнял ее, прижал к себе – и тут же отпустил, выругавшись сквозь зубы: боги мои, я же был так грязен…
Она рассмеялась. Стерла полоску грязи со своего лица и рассмеялась – а потом заплакала – и я снова прижал ее к себе, и больше уже не отпускал – долго, долго…
Глава 8
Я покинул Жуаенну так же, как и вошел в нее с великой осторожностью.
Сгорбившись, прихрамывая, я ковылял прочь, низко склонив голову, стараясь не торопиться. Вышел из тех же ворот, в которые вошел, пробормотав что-то солиндским солдатам, на что они ответили потоком брани и попыткой дать мне подножку, чтобы я свалился в лужу конской мочи. Может, лучше было бы упасть но мои рефлексы оказались сильнее и мне удалось не растянуться на брусчатке.
Тут же я вспомнил о своей внешности и о той игре, которую вел, споткнулся, замахал руками и вскрикнул – к вящему веселью солдат, проводивших мой уход солиндской бранью, издевками и грубым хохотом.
Так я покинул свой дом и поковылял в деревню, по дороге обдумывая создавшееся положение.
Моя мать была права. Если бы я увез ее из Жуаенны, Беллэм тут же понял бы, что я вернулся, понял бы он, и где я. Кому еще пришло бы в голову похищать мою мать? Она провела пять лет в заточении в собственном доме, и никто не предпринимал попыток освободить ее. Только я был настолько заинтересован в ней, чтобы отважиться обвести вокруг пальца солиндскую стражу.
Когда все твои планы вот так рассыпаются в прах, чувствуешь себя полным глупцом, тем более, что с самого начала должен был понимать, что все это было бессмысленной и бесполезной затеей. Финн, наверно, подошел бы к этому делу по-другому. Или – вообще не стал бы ввязываться в это.
Я забрал моего пони у хозяина унылой и грязной деревенской харчевни и немедленно отправился в путь – к дереву, расколотому молнией, чтобы забрать спрятанные там меч и лук. Вооружившись, я сразу же почувствовал себя увереннее: все-таки поездка в Жуаенну сильно потрепала мне нервы. Меч я повесил на пояс, лук Чэйсули – за спину, и снова сел в седло терпеливого степнячка-пони.
Я ехал по заснеженным равнинам – из одного дома в другой дом, теперь моим домом стала армия, где люди моей земли составляли и разрабатывали планы действий, учились владеть оружием и выжидали. Я ехал туда, где было будущее Хомейны. Ехал и думал – как странно, что люди называют какую-то землю своей, когда боги создали землю для всех…
Потом я подумал о Лахлэне и о его служении. Он рассказал мне, что служение Лодхи не требует ни восхвалений, ни священнических облачений, ни прочих подобных глупостей. Он говорил, что единственной его обязанностью было рассказывать о Лодхи тем, кто пожелает слушать – но не принуждая их, лишь в надежде, что они сами узрят и примут путь истинный. Я не препятствовал ему в этом, хотя сам и верил в других богов, он никогда и ни к чему не принуждал меня, и я был благодарен ему за это.
В лазурном небе солнце сияло ярким и радостным золотом, и снег в его лучах сиял, словно шитый бриллиантами покров. Мой конек отфыркивался и был весь в поту, я тоже изрядно взмок. К тому же грязь и жир, которыми я был умащен с лихвой, воняли так, что единственным моим желанием стало – добраться до места и вымыться, избавиться от этого смрада. Но с этим все равно придется подождать…
И тут я увидел их – темные силуэты на фоне сияющего неба. На вершине холма четверо всадников, и солнце ослепительно сияет на серебре их кольчуг. Только один был в темных одеждах, без доспехов и без меча.
Мое сердце забилось гулко и тяжело от недоброго предчувствия. Я не стал браться за меч, проезжая по утоптанной тропинке, ведущей к холму: солиндцы вольны действовать так, как им вздумается, я вовсе не собирался провоцировать их. В глубине души у меня теплилась искорка надежды на то, что, быть может, все еще и обойдется – возможно все это не имело отношения ко мне. Лучше не привлекать их внимания.
Холм был от меня справа и чуть впереди. Я ехал, ссутулившись в седле, стараясь не задеть гордости солиндцев и не привлечь их любопытства. Четверо по-прежнему ждали на вершине холма – неподвижно, в молчании. Они наблюдали – и наблюдали явно за мной.
Мой пони не ускорил шага. Я не пошевелился в седле – но чувствовал, кожей чувствовал взгляды, прикованные ко мне. Я оставил холм по правую руку, слева от меня протекал небольшой ручеек. Мой маленький скакун фыркнул, кажется, мое напряжение передалось и ему.
Кольчуги воинов сверкали на солнце – теперь я был уверен в том, что это солиндцы. Доспехи хомэйнов, более тусклые и темные, не так роскошно смотрятся при свете дня – но и не выдадут воина в темноте, при свете звезд, когда нужно надежно укрыться в подлеске или в кустарнике. Этому отец успел меня научить, возможно, Беллэм был просто слишком уверен в неодолимости своего войска, чтобы принимать. такие меры предосторожности.
Я продолжал двигаться вперед. Но вперед поехали и они.
Трое из них – те, что были в кольчугах.
Они спускались с вершины холма прямо ко мне, отрезая мне путь, я увидел, что они обнажили мечи. Никаких переговоров, никаких случайных встреч на дороге – им нужна была кровь, а я вовсе не собирался лить ее попусту.
Опередить их мне навряд ли удалось бы – глубокий снег был бы достаточной преградой для любого коня, для моего же малыша – в особенности. И все же ему явно хотелось избежать более близкого знакомства с солдатами – и я не стал препятствовать ему, когда он перешел в галоп, проваливаясь в подтаявший снег по брюхо.
Я пригнулся к жесткой холке пони, стараясь хоть немного облегчить его ношу, он дышал тяжело, с хрипом, а позади уже раздавались крики настигавших меня всадников.
Мой скакун споткнулся – и упал на колени. Я вылетел из седла, не то чтобы это было для меня совершенной неожиданностью – я тут же вскочил на ноги, обернулся, готовясь встретиться лицом к лицу с нападавшими, и взялся за лук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40