претит Господу жертва человечиной! Пускай уж лучше ягнят режут, раз уж не могут без вида крови, без запаха ее! Малкицедек, Царь Правды, Царь Мира не потому ли тебя, кроткого пастыря, на пастбища свои пустил, что устала земля от кровопролития, что взывает она к Небесам? Авилемех, царь могучий, кровавый царь, седьмой год уж ягненка в храме Урском Господу посвящает — не младенца-первенца. А теперь что скажет — обманул его Авраам, запутал сладкими речами, чтобы лишить силы, чтобы пало царство его, не оставив следа на земле, а сам тайком, на горах Мориа, первенца в жертву кладет, ибо желает возвыситься выше всех земных владык?
— Да разве я ради себя? — выдохнул, — сколько мне еще осталось? Я ж ради народа своего!
— Какого народа? — поднял брови мальчишка, — где этот народ?
— Господь обещал…
— Обещал, — охотно согласился отрок, болтая ногой, — Но что Он обещал? Сказал Господь, что в сыне твоем вся будущность твоего потомства, великий народ выйдет из чресл его! Так ты, выходит, весь свой великий народ, не одного мальчишку, своими руками потащил на алтарь, точно дикий хананеянин какой? Не поверил, значит, Господу?
— Вера моя крепка! И Господу то ведомо.
На отрока этого не глядел. На небо глядел — вот сейчас раскроются небеса, свет прольется в душу, покой, мир вокруг воцарятся, все будет как должно, как заслужено… Или не устал он, Авраам, не вычерпал себя до дна?
— Вера? — переспросил мальчишка, — Не страх?
И вдруг, грозно:
— Зачем Агарь прогнал? Зачем в пустыне умирать оставил? Без воды, без пищи?
Агарь, тоска моя, птица ночная…
Перехватило горло, дышать не мог. Протолкнул воздух в ноющую грудь, встрепенулся… Вспомнил, как прибежала Сарра, как плакала тогда госпожа, что говорила…
— Разве не поднял Измаил руку на Исаака? Из лука не целил? Братоубийства, подобно Каину, не измышлял? По праву был изгнан, по закону…
— Из лука? — удивился, — Целил? Сам видел?
— Сарра… Сарра сказала!
— Ах, Сарра.!
Усмехнулся.
— А ты, значит, ей поверил!
— Поверил. — сказал угрюмо, — Без тебя знаю, Агарь ей была как кость в горле. Дай волю — сердце бы вырвала египтянке, очи бы выела. Но не Сам ли велел «Во всем, что скажет тебе Сарра, слушайся голоса ее, ибо в Исааке наречется тебе семя!»
— Ну, сказал, — пожал плечами отрок, — а ты и послушался… да побил бы дуру бабу хорошенько, может, тогда бы по-другому заговорила! Ради Исаака послушался? Что ж привел его на заклание, ягненочка своего, единственного? Эх ты, трусливый старый дурак, что же мне с тобой теперь делать? Не нужен ты Господу, никому не нужен…
Задумался, поднял руку.
Авраам втянул голову в плечи, молчит…
И впрямь — зачем все? Ради Исаака, избранного, радостного, прародителя народов? Так вот он, избранный, на жертвенном алтаре! Ради Сарры? Так нету мира под благословенной кровлей — скрежетом зубовным исходила госпожа при виде его, не забыла ему египтянку, не простила. Ради Слова Господня, послания Его народам? Да кто ему, Аврааму поверит, когда понесет он послание руками, обагренными кровью единственного сына своего? Жертвенной кровью?
Из страха… Да и как не бояться — грозен его Господь! Не вышел ли он, Авраам, поутру в поле, тогда, тринадцать весен назад, не хотел видеть, смотреть не хотел, а все ж не удержался, глянул — на Шедом, на Хамарру, на все пространство окрестное, и увидел — вот дым поднимается с земли как дым из печи. Яма в земле черная, обугленная, спекшаяся, блестит на солнце, караваны обходят ее стороной, звери бегут ее, птицы, что отваживались пролететь над ней, падали вниз грязными комками перьев…
Потом, постепенно, водой заполнилось — море Лота, горькое море, соленое море. Мертвое.
Что Авраам? Избранный, уцелевший, оставленный жить милостью Божьей… Тени Шедома и Хамарры стоят у него за спиной, шепчут, шепчут… Кроткая жена лотова, девочки его безумные, сам племянник, чей разум так и остался там, в ревущем огненном урагане. Говорят, до конца жизни боялся Лот глядеть на свет Божий, выходил из пещеры лишь по ночам, не человек — зверь безумный, беспамятный…
— Верно говоришь, — выдохнул, — не из любви… Нет у меня больше любви. Один страх.
— Что ж ты, — печально сказал отрок, все еще покачивая ногой, — разве не любящий был, не праведный? Не сам к Нему пришел? Не поклялся ли жить во славу Его? Не возрадовался ли Он, что хоть один такой нашелся — или много на земле Человеков? Тех, что не славы просят, не силы, не богатства? На тебя была вся Его надежда. И нет больше надежды. Ни тебе, ни народу твоему… Богобоязненный, ишь ты… А когда жену свою, лилию долин, сестрою своею представил, тоже — Господа убоялся? Фараона убоялся, владыки земли Египетской. Почему не стал перед ним, сильный, гордый, не сказал — жена она мне, а попробуешь увести ее в гарем свой, так не миновать Божьей кары… Или не верил, что Господь стоит за плечом?
Да, думал Авраам, верно… Господь стоял за плечом, дыхание Его опаляло, да и сам он, Авраам, сверкал тогда отраженным могуществом Его. Однако ж, вот, отдал Сарру владыке сынов мицраимских, сам отвел. После плакал, зубами скрипел, а все ж отдал… Господа молил — верни! — сжалился Господь, вернул, припугнул пылкого владыку. А вот не с тех ли пор изменилась Сарра к нему, к Аврааму, не могла простить, что вот так, угодливо, торопливо, поспешил поднести чужаку, точно вещь драгоценную. Не с тех ли пор охладела?
А фараон, говорили, так и не перенес потери — умер с тоски…
Показалось вдруг, легче стало дышать. Пока было что терять, боялся. Теперь-то что?
— Что тебе с того? — сказал угрюмо. Ты просто Голос. Тень от солнца. Тебе ли знать, каково слабому с сильным? Сказал — и хватит. Убьешь — убей, оставишь — оставь в покое. Сил больше нет.
— Убить, — пожал плечами. Смешно получилось, неправильно — рука все так же воздета к небу, легкая, не ведающая устали, — нет у меня на то права, да и зачем? Сам умрешь. Старый ты, Авраам…
— Сам знаю.
Не считал лет, но знал, много их, слишком много. Крепок был, бодр, люди дивились — долгую жизнь дал Господь Аврааму, пастырю стад, пастырю народов, верно, заслужил он ее, ибо ходит путями верными. Вот он — у всех на виду, и путь его — вот он, у всех на виду, нелегок этот путь, однако ж, всем доступен, ежели потрудиться хорошенько… да и награда велика…
— Был ты как драгоценный камень в ладони Господней, а как разожмет Он руку? Вдвое, втрое больше прожил ты, чем тебе отпущено…
Медный котел гудит в ушах, в голове, темно в глазах. Проступают на руках синие жилы, оплетают их, точно виноградная лоза. Ах, что ты со мной творишь, Господи!
— Оставь его! Слышишь, ты!
Вздрогнул — Исаак из-за спины вырвался, бросился вперед, точно не перед вестником, перед сверстником своим; сжал кулаки, рукой взмахнул — отрок перехватил его руку, легко, не глядя.
— Бодается ягненок-то, — удивился вестник.
— Оставь! — твердил Исаак, тщедушный, изнеженный сыночек маменькин в нарядном жертвенном платье, в новеньких кожаных сандалиях, и все норовил извернуться, пнуть вестника коленкой под дых, а то и еще куда. — Не трогай отца, ты, мерзкий мальчишка! Или не по воле Господа поступил он?
— Исаак… — запинаясь, с трудом вытолкнул Авраам, — сынок… Не… надо, он… убьет тебя!
— А и пускай, — ужом вертелся в цепких руках Исаак, — или я уже не мертв? Господь меня и так предназначил в жертву, ясно! Сам Господь! Так что попробуй, тронь меня! Я — не твой! Я — его!
— Отца жалеешь, — пробормотал вестник тихо, и все ж громом отдавались его речи в ушах Авраама, — а он тебя — пожалел?
— Его это дело! И Господа! И не стой между ними! Или сам Господь ты, что расселся тут, как хозяин?
Тень от вестника поползла по земле, растет, ширится, всю вершину покрыла тень, и сам он — тень, черная прорезь в синеве небес, пылает на голове венец огненный, глаза холодным серебром сияют, точно луны.
— Смотри на меня, ягненочек, смотри хорошенько!
Исаака отшвырнуло на землю, упал, всхлипывая, вновь вскочил…
— Все равно, — вытирая нос рукавом, — не верю я, что ты — от Господа. Разве стал бы Господь так отца моего обижать? Господь добрый! Он по правде судил бы! По справедливости!
В вышине вспыхнули серебряные глаза.
— Добрый? Господь не добрый. И не справедливый. Он — Господь.
— А кому он нужен — такой? — удивился мальчик.
Вскинулся Авраам, рукой глаза прикрыл.
— Молчи, — шепчет Исааку. — Нельзя с Ним так! Молчи…
Испепелит ведь, да что там — испепелит… Все горы Мориа до основания сроет!
Усмехается Голос.
— А тебе кто нужен, крикун? Или не свободны вы в выборе своем, что все на Господа валите? Или вы впрямь агнцы бессловесные? Или дети малые? Или, хуже того, умом скудны, что без пригляду да опеки сгинете, все, как один? А Господь — Он не пастырь, не нянька! Не внемлющих взыскует — ведающих!
Исаак вновь рванулся вперед, заслонил отца, стоит, запрокинув голову.
— Тогда с меня и спрашивай, — задохнулся, продолжал торопливо, — это я, я во всем виноват! Это я струсил! Из-за меня Измаил погиб!
— Замолчи, — хрипло проговорил Авраам, наконец, опомнившись, — что ты еще выдумал?
— Нет, я правду говорю, — торопился Исаак, — тогда, в холмах, вдвоем с Измаилом… смоква там росла, потянулся я к плодам, Измаил сзади шел, со своим луком. Кричит: «не двигайся! Замри!». Рядом со мной просвистела стрела, вонзилась в ствол. «Теперь гляди, — говорит, — за какую ветку хотел ты ухватиться. Впредь смотри, куда лезешь!» Змея там была, на дереве, стрела прямо в голову ей вошла, прибила к стволу. Колени у меня подогнулись, сел я, где стоял, гляжу — мама бежит. Подбежала, схватила на руки. Измаил стоял гордый, довольный, благодарности ждал, наконец-то мир будет под кровлей шатров — или не спас он сейчас меня у нее на глазах? Поглядела она на него, как обожгла, отвернулась и уж больше не глядела. И меня увела.
— Что ж ты молчал, сынок?
Опустил голову Исаак, на Вестника не смотрит, да и на отца тоже. Потом поднял взгляд, глянул прямо в душу.
— Боялся.
— Чего боялся? Или не любил я Измаила?
— Любил… А только… Мама сказала, не знаешь ты, агнец мой, что такое злоба людская! Может, спасти он тебя хотел, а может, и нет… Господь разберется. Он все видит, Он и это видел
— Что ж мне не сказал? Я бы отправил за ними… Вернул…
Отправил? Сам бы побежал, поскакал бы, на лучшей верблюдице своей, на белой, коврами бы выстелил дорогу домой перед смуглыми ногами ее…
— Прости, отец. Подумал я, вот, Господь повелел, и ты повелел, и ушел Измаил… У него свое царство, у тебя — свое, один я теперь у тебя, значит, и любовь твоя вся — теперь мне. Да и мама говорила — приворожила тебя колдунья египтянка, да и против меня злое умышляет. Что я для них что бельмо на глазу, хозяйский сын, любимый. Я и не верил, а все ж и верил… Прости меня отец, стыдно мне.
Дрожит, щеки горят, но не плачет — в глаза смотрит.
Подошел на негнущихся ногах, обнял за плечи.
— Твоя вина во сто крат меньше моей вины. Или не в ответе я, пастырь своих стад, за тебя, за него, за Агари смерть в пустыне раскаленной, за ложь саррину? Или не стал я своему племени судией неправедным?
Гладил по голове, в небо не глядел.
Повернулся — где исполин в венце из молний? Вновь отрок сидит на валуне, болтает ногой.
— Ладно уж, Авраам, — вздохнул, — довольно, ступай. Принял Господь жертву.
— Мою? — вскинулся, спину выпрямил гордо. Царь земли своей, пастырь стад своих, прародитель народа своего. Поют ли в ушах колокольчики, звенят ли? Нет, тишина на плоской вершине, ветер лишь чуть свистит в кустах терновых
Качает отрок кудрявой головой, смотрит на Авраама, с жалостью смотрит.
— Не твою — Исаака. Мальчишка-то твой, сынок балованный, добровольно на алтарь пошел. Ради тебя, дурня старого — он же не побоялся руку на меня поднять, чтоб тебя, ах ты, трусливый пастырь трусливых, от Господнего гнева прикрыть собою. Ступай же, ибо отпускаю я его, благословенного, да и тебя отпускаю, ибо ты теперь — с ним, не он — с тобой.
— А великий народ… — заторопился, — породит он великий народ? Мой народ?
— Породит, — отмахнулся, — а то от таких, как ты, великие народы не бывают? Да и малый-то твой покрепче тебя будет. Погоди, еще станут потомки его рассказывать своим потомкам, и про тебя, и про него… такого наплетут…
— Господь, — выговорил с трудом, но все ж выговорил, едва шевеля непослушными губами, — пускай не гневается на Исаака.
— Торгуешься, пастырь народов, — усмехнулся отрок, — ладно-ладно, не тревожься, будет он в руке Господа до дней кончины своей. Да только пускай он запомнит, ягненочек твой, — на вершине своей жизни стоял он сейчас! Ибо предстал он перед Богом и стоял достойно.
Вырвалось из трещины в черном алтаре пламя, встало столбом, ширится столб света, заполняет собой всю вершину, глазам смотреть нестерпимо.
Вот она, милость Господня, думал Авраам, жестокая, опаляющая, а все же — милость! Столько миров у Господа, столько светил, сонмы ангелов у него, моря света, озера мрака. Что ему за дело до судьбы одного единственного человека, ему, рушащему крепости? А все ж, выходит, есть дело… И, если учимся мы постигать величие Его, не так ли и Он учится милосердию? Агарь, Измаил… Что ж, если Господь пожалел одного отрока, почему бы Ему не пожалеть другого? И ежели Ему ведомо, что такое любовь, разве не сжалился он над горькой любовью несчастного, перепуганного скотовода?
— Кто может узреть Господа и остаться в живых, — пробормотал Авраам, заслоняясь рукой от нестерпимого света, — кто может нести Его ношу? А все же… Кто знает, быть может, когда-нибудь… кто-нибудь из твоих потомков, сын мой, сможет без страха смотреть в Его глаза?
За скальным выступом истошно орал перепуганный осел.
Исаак стоял, судорожно сцепив руки, ослепительный горний свет сиял в его глазах, но он не отводил взгляда, запрокинув голову, приоткрыв рот, глядел туда, где, гремя, катилась в лазури золотая колесница. Потом моргнул, повернулся, взял отца за руку.
— Пойдем, отец, — проговорил он, — пора домой…
— Вот так и был заключен новый договор, — завершил свой рассказ незнакомец.
Гиви поднял голову и увидел, что тьма вокруг костра побледнела, сам костер почти прогорел, верблюды мирно дремлют, пережевывая жвачку, а птица худ-худ, сидевшая все это время на плече Шейха, приподняла голову и встопорщила хохолок.
— Точно! — воскликнул Шендерович, хлопнув себя рукой по колену, — а я что всегда говорил!
— Ты хочешь сказать, о, скиталец, что сия история тебе знакома? — вежливо спросил Шейх.
— Конкретно эта версия нет, — уклончиво пояснил Шендерович, — я имел в виду, что если власть на тебя давит, делай по-своему. А то понаставили рогаток в частном бизнесе…
— Я рек не о корыстных стремлениях, — назидательно заметил Шейх, — Впрочем, не стоит слишком сурово взыскующих благ земных, поскольку без оных и вовсе худо. Но речь сейчас не о том. Полагаю, вас тревожит будущая участь.
— Истину ты рек, о, Шейх, — печально заметил Гиви, — однако же, не всю истину, поскольку «тревожит» еще слабо сказано.
Он настороженно оглянулся. На близлежащих скалах птицы Анка перекликались и чистили перья, приводя себя в порядок после ночного сна.
— Добавлю, что ветер переменился и несет вам перемену судьбы, — Шейх прислушался к тихому щебету птицы худ-худ, которая, привлекая к себе внимание, нежно ущипнула его за ухо, — я же вас покидаю, ибо там, куда вы проследуете, у вас будут иные покровители.
— Надеюсь, не столь могущественные, — кисло сказал Шендерович.
— Могущество их велико, однако ж, лежит в пределах, доступных простому смертному, — успокоил его Шейх.
— А, — обрадовался Шендерович, — местные власти?
— Ну, — задумался Шейх, — в общем, да. Что до меня, то исполнил и я мне предназначенное, а потому удаляюсь. И не советую пускаться в бега, — заметил он, правильно истолковав вдруг ставший рассеянным взгляд Шендеровича, — поскольку, лишившись покровительства, вы подвергаете себя нешуточной опасности.
Он как-то по особенному сложил губы и мелодично засвистел. Птица худ-худ прислушалась, склонив на бок голову, потом сорвалась с места и полетела на восток — птицы Анка снялись с места и организованной вереницей потянулись за ней. Черная лента мелькнула в светлеющем небе и растворилась в дымке на горизонте. Шейх проводил их взглядом.
— Ну, мне пора, — сказал он доброжелательно. — Можете не провожать.
— Эй! — возопил Шендерович, — постойте… Я хотел спросить…
Но тот поднялся, дружелюбно помахал рукой и исчез за скалами. Гиви прислушался, приоткрыв от напряжения рот, но в развалинах было тихо. Их ночной собеседник исчез.
— Эх! — печально проговорил Гиви, — этот-то приличный человек оказался…
— Да, — согласился Шендерович, задумчиво почесывая затылок, — Корректно себя повел, в общем и целом. Кстати, кому этот ребе нас сдал, а, корабль пустыни?
— А он сдал? — без особого интереса спросил Гиви.
Ему хотелось, чтобы их, наконец-то кому-то сдали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Да разве я ради себя? — выдохнул, — сколько мне еще осталось? Я ж ради народа своего!
— Какого народа? — поднял брови мальчишка, — где этот народ?
— Господь обещал…
— Обещал, — охотно согласился отрок, болтая ногой, — Но что Он обещал? Сказал Господь, что в сыне твоем вся будущность твоего потомства, великий народ выйдет из чресл его! Так ты, выходит, весь свой великий народ, не одного мальчишку, своими руками потащил на алтарь, точно дикий хананеянин какой? Не поверил, значит, Господу?
— Вера моя крепка! И Господу то ведомо.
На отрока этого не глядел. На небо глядел — вот сейчас раскроются небеса, свет прольется в душу, покой, мир вокруг воцарятся, все будет как должно, как заслужено… Или не устал он, Авраам, не вычерпал себя до дна?
— Вера? — переспросил мальчишка, — Не страх?
И вдруг, грозно:
— Зачем Агарь прогнал? Зачем в пустыне умирать оставил? Без воды, без пищи?
Агарь, тоска моя, птица ночная…
Перехватило горло, дышать не мог. Протолкнул воздух в ноющую грудь, встрепенулся… Вспомнил, как прибежала Сарра, как плакала тогда госпожа, что говорила…
— Разве не поднял Измаил руку на Исаака? Из лука не целил? Братоубийства, подобно Каину, не измышлял? По праву был изгнан, по закону…
— Из лука? — удивился, — Целил? Сам видел?
— Сарра… Сарра сказала!
— Ах, Сарра.!
Усмехнулся.
— А ты, значит, ей поверил!
— Поверил. — сказал угрюмо, — Без тебя знаю, Агарь ей была как кость в горле. Дай волю — сердце бы вырвала египтянке, очи бы выела. Но не Сам ли велел «Во всем, что скажет тебе Сарра, слушайся голоса ее, ибо в Исааке наречется тебе семя!»
— Ну, сказал, — пожал плечами отрок, — а ты и послушался… да побил бы дуру бабу хорошенько, может, тогда бы по-другому заговорила! Ради Исаака послушался? Что ж привел его на заклание, ягненочка своего, единственного? Эх ты, трусливый старый дурак, что же мне с тобой теперь делать? Не нужен ты Господу, никому не нужен…
Задумался, поднял руку.
Авраам втянул голову в плечи, молчит…
И впрямь — зачем все? Ради Исаака, избранного, радостного, прародителя народов? Так вот он, избранный, на жертвенном алтаре! Ради Сарры? Так нету мира под благословенной кровлей — скрежетом зубовным исходила госпожа при виде его, не забыла ему египтянку, не простила. Ради Слова Господня, послания Его народам? Да кто ему, Аврааму поверит, когда понесет он послание руками, обагренными кровью единственного сына своего? Жертвенной кровью?
Из страха… Да и как не бояться — грозен его Господь! Не вышел ли он, Авраам, поутру в поле, тогда, тринадцать весен назад, не хотел видеть, смотреть не хотел, а все ж не удержался, глянул — на Шедом, на Хамарру, на все пространство окрестное, и увидел — вот дым поднимается с земли как дым из печи. Яма в земле черная, обугленная, спекшаяся, блестит на солнце, караваны обходят ее стороной, звери бегут ее, птицы, что отваживались пролететь над ней, падали вниз грязными комками перьев…
Потом, постепенно, водой заполнилось — море Лота, горькое море, соленое море. Мертвое.
Что Авраам? Избранный, уцелевший, оставленный жить милостью Божьей… Тени Шедома и Хамарры стоят у него за спиной, шепчут, шепчут… Кроткая жена лотова, девочки его безумные, сам племянник, чей разум так и остался там, в ревущем огненном урагане. Говорят, до конца жизни боялся Лот глядеть на свет Божий, выходил из пещеры лишь по ночам, не человек — зверь безумный, беспамятный…
— Верно говоришь, — выдохнул, — не из любви… Нет у меня больше любви. Один страх.
— Что ж ты, — печально сказал отрок, все еще покачивая ногой, — разве не любящий был, не праведный? Не сам к Нему пришел? Не поклялся ли жить во славу Его? Не возрадовался ли Он, что хоть один такой нашелся — или много на земле Человеков? Тех, что не славы просят, не силы, не богатства? На тебя была вся Его надежда. И нет больше надежды. Ни тебе, ни народу твоему… Богобоязненный, ишь ты… А когда жену свою, лилию долин, сестрою своею представил, тоже — Господа убоялся? Фараона убоялся, владыки земли Египетской. Почему не стал перед ним, сильный, гордый, не сказал — жена она мне, а попробуешь увести ее в гарем свой, так не миновать Божьей кары… Или не верил, что Господь стоит за плечом?
Да, думал Авраам, верно… Господь стоял за плечом, дыхание Его опаляло, да и сам он, Авраам, сверкал тогда отраженным могуществом Его. Однако ж, вот, отдал Сарру владыке сынов мицраимских, сам отвел. После плакал, зубами скрипел, а все ж отдал… Господа молил — верни! — сжалился Господь, вернул, припугнул пылкого владыку. А вот не с тех ли пор изменилась Сарра к нему, к Аврааму, не могла простить, что вот так, угодливо, торопливо, поспешил поднести чужаку, точно вещь драгоценную. Не с тех ли пор охладела?
А фараон, говорили, так и не перенес потери — умер с тоски…
Показалось вдруг, легче стало дышать. Пока было что терять, боялся. Теперь-то что?
— Что тебе с того? — сказал угрюмо. Ты просто Голос. Тень от солнца. Тебе ли знать, каково слабому с сильным? Сказал — и хватит. Убьешь — убей, оставишь — оставь в покое. Сил больше нет.
— Убить, — пожал плечами. Смешно получилось, неправильно — рука все так же воздета к небу, легкая, не ведающая устали, — нет у меня на то права, да и зачем? Сам умрешь. Старый ты, Авраам…
— Сам знаю.
Не считал лет, но знал, много их, слишком много. Крепок был, бодр, люди дивились — долгую жизнь дал Господь Аврааму, пастырю стад, пастырю народов, верно, заслужил он ее, ибо ходит путями верными. Вот он — у всех на виду, и путь его — вот он, у всех на виду, нелегок этот путь, однако ж, всем доступен, ежели потрудиться хорошенько… да и награда велика…
— Был ты как драгоценный камень в ладони Господней, а как разожмет Он руку? Вдвое, втрое больше прожил ты, чем тебе отпущено…
Медный котел гудит в ушах, в голове, темно в глазах. Проступают на руках синие жилы, оплетают их, точно виноградная лоза. Ах, что ты со мной творишь, Господи!
— Оставь его! Слышишь, ты!
Вздрогнул — Исаак из-за спины вырвался, бросился вперед, точно не перед вестником, перед сверстником своим; сжал кулаки, рукой взмахнул — отрок перехватил его руку, легко, не глядя.
— Бодается ягненок-то, — удивился вестник.
— Оставь! — твердил Исаак, тщедушный, изнеженный сыночек маменькин в нарядном жертвенном платье, в новеньких кожаных сандалиях, и все норовил извернуться, пнуть вестника коленкой под дых, а то и еще куда. — Не трогай отца, ты, мерзкий мальчишка! Или не по воле Господа поступил он?
— Исаак… — запинаясь, с трудом вытолкнул Авраам, — сынок… Не… надо, он… убьет тебя!
— А и пускай, — ужом вертелся в цепких руках Исаак, — или я уже не мертв? Господь меня и так предназначил в жертву, ясно! Сам Господь! Так что попробуй, тронь меня! Я — не твой! Я — его!
— Отца жалеешь, — пробормотал вестник тихо, и все ж громом отдавались его речи в ушах Авраама, — а он тебя — пожалел?
— Его это дело! И Господа! И не стой между ними! Или сам Господь ты, что расселся тут, как хозяин?
Тень от вестника поползла по земле, растет, ширится, всю вершину покрыла тень, и сам он — тень, черная прорезь в синеве небес, пылает на голове венец огненный, глаза холодным серебром сияют, точно луны.
— Смотри на меня, ягненочек, смотри хорошенько!
Исаака отшвырнуло на землю, упал, всхлипывая, вновь вскочил…
— Все равно, — вытирая нос рукавом, — не верю я, что ты — от Господа. Разве стал бы Господь так отца моего обижать? Господь добрый! Он по правде судил бы! По справедливости!
В вышине вспыхнули серебряные глаза.
— Добрый? Господь не добрый. И не справедливый. Он — Господь.
— А кому он нужен — такой? — удивился мальчик.
Вскинулся Авраам, рукой глаза прикрыл.
— Молчи, — шепчет Исааку. — Нельзя с Ним так! Молчи…
Испепелит ведь, да что там — испепелит… Все горы Мориа до основания сроет!
Усмехается Голос.
— А тебе кто нужен, крикун? Или не свободны вы в выборе своем, что все на Господа валите? Или вы впрямь агнцы бессловесные? Или дети малые? Или, хуже того, умом скудны, что без пригляду да опеки сгинете, все, как один? А Господь — Он не пастырь, не нянька! Не внемлющих взыскует — ведающих!
Исаак вновь рванулся вперед, заслонил отца, стоит, запрокинув голову.
— Тогда с меня и спрашивай, — задохнулся, продолжал торопливо, — это я, я во всем виноват! Это я струсил! Из-за меня Измаил погиб!
— Замолчи, — хрипло проговорил Авраам, наконец, опомнившись, — что ты еще выдумал?
— Нет, я правду говорю, — торопился Исаак, — тогда, в холмах, вдвоем с Измаилом… смоква там росла, потянулся я к плодам, Измаил сзади шел, со своим луком. Кричит: «не двигайся! Замри!». Рядом со мной просвистела стрела, вонзилась в ствол. «Теперь гляди, — говорит, — за какую ветку хотел ты ухватиться. Впредь смотри, куда лезешь!» Змея там была, на дереве, стрела прямо в голову ей вошла, прибила к стволу. Колени у меня подогнулись, сел я, где стоял, гляжу — мама бежит. Подбежала, схватила на руки. Измаил стоял гордый, довольный, благодарности ждал, наконец-то мир будет под кровлей шатров — или не спас он сейчас меня у нее на глазах? Поглядела она на него, как обожгла, отвернулась и уж больше не глядела. И меня увела.
— Что ж ты молчал, сынок?
Опустил голову Исаак, на Вестника не смотрит, да и на отца тоже. Потом поднял взгляд, глянул прямо в душу.
— Боялся.
— Чего боялся? Или не любил я Измаила?
— Любил… А только… Мама сказала, не знаешь ты, агнец мой, что такое злоба людская! Может, спасти он тебя хотел, а может, и нет… Господь разберется. Он все видит, Он и это видел
— Что ж мне не сказал? Я бы отправил за ними… Вернул…
Отправил? Сам бы побежал, поскакал бы, на лучшей верблюдице своей, на белой, коврами бы выстелил дорогу домой перед смуглыми ногами ее…
— Прости, отец. Подумал я, вот, Господь повелел, и ты повелел, и ушел Измаил… У него свое царство, у тебя — свое, один я теперь у тебя, значит, и любовь твоя вся — теперь мне. Да и мама говорила — приворожила тебя колдунья египтянка, да и против меня злое умышляет. Что я для них что бельмо на глазу, хозяйский сын, любимый. Я и не верил, а все ж и верил… Прости меня отец, стыдно мне.
Дрожит, щеки горят, но не плачет — в глаза смотрит.
Подошел на негнущихся ногах, обнял за плечи.
— Твоя вина во сто крат меньше моей вины. Или не в ответе я, пастырь своих стад, за тебя, за него, за Агари смерть в пустыне раскаленной, за ложь саррину? Или не стал я своему племени судией неправедным?
Гладил по голове, в небо не глядел.
Повернулся — где исполин в венце из молний? Вновь отрок сидит на валуне, болтает ногой.
— Ладно уж, Авраам, — вздохнул, — довольно, ступай. Принял Господь жертву.
— Мою? — вскинулся, спину выпрямил гордо. Царь земли своей, пастырь стад своих, прародитель народа своего. Поют ли в ушах колокольчики, звенят ли? Нет, тишина на плоской вершине, ветер лишь чуть свистит в кустах терновых
Качает отрок кудрявой головой, смотрит на Авраама, с жалостью смотрит.
— Не твою — Исаака. Мальчишка-то твой, сынок балованный, добровольно на алтарь пошел. Ради тебя, дурня старого — он же не побоялся руку на меня поднять, чтоб тебя, ах ты, трусливый пастырь трусливых, от Господнего гнева прикрыть собою. Ступай же, ибо отпускаю я его, благословенного, да и тебя отпускаю, ибо ты теперь — с ним, не он — с тобой.
— А великий народ… — заторопился, — породит он великий народ? Мой народ?
— Породит, — отмахнулся, — а то от таких, как ты, великие народы не бывают? Да и малый-то твой покрепче тебя будет. Погоди, еще станут потомки его рассказывать своим потомкам, и про тебя, и про него… такого наплетут…
— Господь, — выговорил с трудом, но все ж выговорил, едва шевеля непослушными губами, — пускай не гневается на Исаака.
— Торгуешься, пастырь народов, — усмехнулся отрок, — ладно-ладно, не тревожься, будет он в руке Господа до дней кончины своей. Да только пускай он запомнит, ягненочек твой, — на вершине своей жизни стоял он сейчас! Ибо предстал он перед Богом и стоял достойно.
Вырвалось из трещины в черном алтаре пламя, встало столбом, ширится столб света, заполняет собой всю вершину, глазам смотреть нестерпимо.
Вот она, милость Господня, думал Авраам, жестокая, опаляющая, а все же — милость! Столько миров у Господа, столько светил, сонмы ангелов у него, моря света, озера мрака. Что ему за дело до судьбы одного единственного человека, ему, рушащему крепости? А все ж, выходит, есть дело… И, если учимся мы постигать величие Его, не так ли и Он учится милосердию? Агарь, Измаил… Что ж, если Господь пожалел одного отрока, почему бы Ему не пожалеть другого? И ежели Ему ведомо, что такое любовь, разве не сжалился он над горькой любовью несчастного, перепуганного скотовода?
— Кто может узреть Господа и остаться в живых, — пробормотал Авраам, заслоняясь рукой от нестерпимого света, — кто может нести Его ношу? А все же… Кто знает, быть может, когда-нибудь… кто-нибудь из твоих потомков, сын мой, сможет без страха смотреть в Его глаза?
За скальным выступом истошно орал перепуганный осел.
Исаак стоял, судорожно сцепив руки, ослепительный горний свет сиял в его глазах, но он не отводил взгляда, запрокинув голову, приоткрыв рот, глядел туда, где, гремя, катилась в лазури золотая колесница. Потом моргнул, повернулся, взял отца за руку.
— Пойдем, отец, — проговорил он, — пора домой…
— Вот так и был заключен новый договор, — завершил свой рассказ незнакомец.
Гиви поднял голову и увидел, что тьма вокруг костра побледнела, сам костер почти прогорел, верблюды мирно дремлют, пережевывая жвачку, а птица худ-худ, сидевшая все это время на плече Шейха, приподняла голову и встопорщила хохолок.
— Точно! — воскликнул Шендерович, хлопнув себя рукой по колену, — а я что всегда говорил!
— Ты хочешь сказать, о, скиталец, что сия история тебе знакома? — вежливо спросил Шейх.
— Конкретно эта версия нет, — уклончиво пояснил Шендерович, — я имел в виду, что если власть на тебя давит, делай по-своему. А то понаставили рогаток в частном бизнесе…
— Я рек не о корыстных стремлениях, — назидательно заметил Шейх, — Впрочем, не стоит слишком сурово взыскующих благ земных, поскольку без оных и вовсе худо. Но речь сейчас не о том. Полагаю, вас тревожит будущая участь.
— Истину ты рек, о, Шейх, — печально заметил Гиви, — однако же, не всю истину, поскольку «тревожит» еще слабо сказано.
Он настороженно оглянулся. На близлежащих скалах птицы Анка перекликались и чистили перья, приводя себя в порядок после ночного сна.
— Добавлю, что ветер переменился и несет вам перемену судьбы, — Шейх прислушался к тихому щебету птицы худ-худ, которая, привлекая к себе внимание, нежно ущипнула его за ухо, — я же вас покидаю, ибо там, куда вы проследуете, у вас будут иные покровители.
— Надеюсь, не столь могущественные, — кисло сказал Шендерович.
— Могущество их велико, однако ж, лежит в пределах, доступных простому смертному, — успокоил его Шейх.
— А, — обрадовался Шендерович, — местные власти?
— Ну, — задумался Шейх, — в общем, да. Что до меня, то исполнил и я мне предназначенное, а потому удаляюсь. И не советую пускаться в бега, — заметил он, правильно истолковав вдруг ставший рассеянным взгляд Шендеровича, — поскольку, лишившись покровительства, вы подвергаете себя нешуточной опасности.
Он как-то по особенному сложил губы и мелодично засвистел. Птица худ-худ прислушалась, склонив на бок голову, потом сорвалась с места и полетела на восток — птицы Анка снялись с места и организованной вереницей потянулись за ней. Черная лента мелькнула в светлеющем небе и растворилась в дымке на горизонте. Шейх проводил их взглядом.
— Ну, мне пора, — сказал он доброжелательно. — Можете не провожать.
— Эй! — возопил Шендерович, — постойте… Я хотел спросить…
Но тот поднялся, дружелюбно помахал рукой и исчез за скалами. Гиви прислушался, приоткрыв от напряжения рот, но в развалинах было тихо. Их ночной собеседник исчез.
— Эх! — печально проговорил Гиви, — этот-то приличный человек оказался…
— Да, — согласился Шендерович, задумчиво почесывая затылок, — Корректно себя повел, в общем и целом. Кстати, кому этот ребе нас сдал, а, корабль пустыни?
— А он сдал? — без особого интереса спросил Гиви.
Ему хотелось, чтобы их, наконец-то кому-то сдали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42