Рядом валялось еще несколько стекляшек, в том числе горлышко небольшого флакона с закрученной серебряной пробкой. Рассмотрев его вблизи, он установил, что флакон очень старый, возможно, антикварная вещь, а судя по размеру, его содержимым, видимо, были духи. На пробке была затейливо выгравирована заглавная буква, правда почти полностью стертая временем – уцелели одни завитушки, что это за буква, понять было нельзя. Вероятно, «U» или «N». Может быть, «V». Повертев пробку, он сунул ее в карман и продолжил поиски. Но больше ничего найти не удалось.
Три улики. Пробка от флакона, кровь – где-то в замке должен быть спрятан забрызганный ею вечерний костюм – да тот факт, что убивал мужчина. Оттолкнуться в расследовании почти не от чего. Бехайм понимал, что ему остается полагаться на везение и еще на упорный, неустанный труд, львиную долю которого нужно будет поручить слугам Семьи. Он немедленно отправит их на поиски окровавленной одежды и владельца пробки, выяснит, чем закончились попытки Агенора установить, где находился каждый из членов Семьи ранним утром.
Но что делать ему самому?
Что-то не давало ему покоя в воссозданной им картине преступления, особенно в галлюцинации. Вид луны. Начав размышлять об этом, он вспомнил, что прошлым утром луна была почти такой же, как сегодня вечером: маленькой, серебристой, она едва пошла на убыль. Но убийца увидел ее раздувшейся, гигантской. Может быть, у него неважно со зрением? А может быть, он был пьян уже до того, как вкусил крови Золотистой, что и вызвало у него обман зрения.
Наверное, стоит рассмотреть обе версии, решил он.
Он извлек из кармана серебряный колпачок от флакона. Вряд ли он был у девушки – на ее сорочке нет карманов. Но зачем убийце понадобился флакон духов? Бехайм понюхал пробку. Она хранила какой-то запах, но не духов. Что-то резкое, кислое. Лекарство? Яд, с помощью которого преступник избавился от компаньонки Золотистой? Но к чему ему яд, когда он, вампир, и без того обладает способностью подчинять смертных своей воле? И где же компаньонка? Скорее всего, ее скрюченное тело, выброшенное из высокого окна, застряло в какой-нибудь расщелине под стенами замка. Нужно будет послать еще слуг обыскать склоны холмов. Вокруг полно обрывистых оврагов и лощин, и тело могло упасть на некотором расстоянии от стен. Да, флакон. Что все-таки в нем было? Бехайм потер краем ладони следы выгравированной буквы, все более склоняясь к мысли, что ответ на этот вопрос прояснит остальное. Конечно, флакон может не иметь никакого отношения к убийству, не исключено, что он валялся тут и раньше, до появления убийцы с Золотистой, – правда, очевидно, недолго, так как в противном случае успел бы выветриться запах. Но в это Бехайм не верил. Серебряный колпачок, казалось, до сих пор слегка вибрировал, подрагивал от злодейства, совершенного на башне.
Бехайм бросил взгляд вниз, на тело. До этого мгновения он не задумывался о личной трагедии Золотистой, это преступление было для него лишь попранием чести и традиции. Но сейчас он вспомнил, как красива она была, как грациозна. Что думала она об окружающих ее страстях, что за женщина это была? Знала ли, как проходит ритуал? Жаждала ли бессмертия? Она была так близка к нему. Почти стала королевой, едва не обрела вечную жизнь. Его мысли обратились к Жизели – она так же прекрасна, ею движут те же стремления. Детство, проведенное в Керси, утонченное воспитание, дебют в Париже. Все это плохо подготовило ее к той жизни, которую она ведет теперь. Как ей, должно быть, страшно жить среди этих щеголеватых мрачных господ и дам, этих убийц с горящими глазами, чья кровь полна видений и странных прихотей и чьи мысли ссохлись в их головах черными паукообразными звездами. Как, должно быть, глубоко пустил в ней корни страх! Страх, готовый мгновенно превратиться в любовь, как подземная река, вдруг вырывающаяся на поверхность. Он подумал о том, какая судьба ее ждет: умереть от его руки или обрести бессмертие. Что он почувствует, если случится первое – более вероятное? Конечно, он будет безутешен, без ума от горя, будет плакать. И в то же время он знал, что найдет способ не только посмотреть на ее смерть сквозь успокаивающую призму, но и возрадоваться ей, и ему стало тошно от этого – от этой способности оправдать любой кошмар во имя темных тайн и мистических страстей. Агенор прав: Семье пора меняться, и не только из благоразумия, соображений безопасности и выживания. И если, уличив убийцу, он, Бехайм, приблизит такие изменения, это во многом искупит зло, которое он причинил Жизели.
Он на шаг отступил от тела и посмотрел вдаль, на выветренные за века холмы, но перед глазами у него все стоял образ распростертой на каменном полу Золотистой, кисти ее рук, скрюченные, как клешни, образ безличный, словно золотой корень, который врос в его сознание, растаял, как кусочек желтого масла, растекся по темному веществу его мозга и придал ему решимости. Хотя задание казалось невыполнимым, он твердо вознамерился выудить преступника из его норы. В конце концов, это только убийство, и не важно, что совершил его не обычный человек. В Париже ему доводилось раскрывать и не такие головоломные злодеяния. Исполненный желания довести дело до конца, он повернулся к двери, но стоило ему покинуть площадку башни и снова оказаться в темноте замка, как от его уверенности и следа не осталось, а на смену ей пришел необъяснимый страх – что за его спиной привычная серебристая луна исчезла, а на ее месте, как раковая опухоль, висит в небе безобразная раздувшаяся сфера блекло-желтого цвета – символ безумия, нечистой лихорадки, пожара, вспыхнувшего в крови, еще не познанных тайн и ужасов, леденящие кровь подробности которых он не мог себе даже отдаленно представить.
ГЛАВА 5
Внутреннее устройство замка Банат проектировалось не из практических соображений защиты от врагов или удобства для проживания, оно было порождением эксцентричных архитектурных фантазий итальянского художника, жившего шестьсот лет тому назад, – одного из сонма любовников и любовниц Патриарха, и безумная чудовищность пространств крепости отражала размах и трудность задачи, поставленной перед Бехаймом. Громадные палаты, сами размером с целый замок, были соединены между собой мостами – иногда подъемными, – упирающимися в стены без дверей. Лестницы шириной в три десятка метров внезапно обрывались, зависая в воздухе. Некоторые комнаты вели в пропасть, в мрачных глубинах которой смутно виднелись еще более причудливые сооружения. В самых неожиданных местах вдруг вырастали башни с окнами, они тянулись к едва различимым сводчатым крышам. Тут и там располагались гигантские колеса, какими поднимают и опускают решетки крепостных ворот, правда, большинство из них никак не использовалось. В любом месте, подняв голову, в свете фонарей из кованого железа, висевших повсюду, можно было увидеть, казалось, бесконечные перспективы арок и лестничных маршей (с которых, подобно вьющимся стеблям, спускались массивные петли цепей, блоки и канаты, по видимому не имевшие никакого применения), высокие каменные галереи, украшенные барельефами из нимф и бородатых лиц – из их ртов свисали огромные чугунные кольца. На одном из уровней замка от берега – толстого стального листа, прикрепленного болтами, – простиралось вдаль черное озеро, со дна которого выходили на водную поверхность своими головами в обрамлении жабо и когтистыми лапами жуткие статуи. В щелях и на уступах гнездились никогда не видевшие солнечного света голуби, они взмывали ввысь, а внизу все было покрыто их пометом. Кроме скульптурных горгулий и драконов, стороживших ничем не нарушаемую пустоту мостов, была тут и другая живность: крысы, сороконожки, змеи, а главное, люди-выродки, которые когда-то служили Патриарху, но не пожелали подвергнуться опасностям кровавого посвящения и теперь, все еще не в силах уйти и тем самым расстаться с возможностью когда-либо обрести вечную жизнь, ютились, подобно грызунам, на задворках замка, удирая при виде любой тени, живя кражами мусора, передвигаясь, по слухам, тайными ходами, позволявшими им проникать в святая святых замка, и совершая зверские обряды, грубо пародировавшие ритуалы Семьи.
Из-за огромных размеров замка в нем сформировался собственный климат. В вышине собирались облака, время от времени проливался дождь. Человек, стоявший на каком-нибудь мосту, снизу казался точкой. Эта громада с ее причудливой планировкой и орнаментом наводила на мысль о грандиозной мистификации, выдумке безумного архитектора. И в самом деле, некоторые внутренние постройки были выполнены в виде руин: осыпающиеся каменные колонны, из трещин в которых росли папоротники; разбитые фонтаны в форме грифоньих голов, исполинских младенцев и сотен других существ, вода из которых падала в пруды, сточные канавы или просто расщелины в полу; винтовая лестница с дырчатыми перилами; безликие статуи и железные балки, выступающие из стены с проемами. Везде чувствовалось холодное, давящее присутствие Патриарха. Казалось, это огромный череп, сооруженный им из серо-черного камня, в который он поместил безрадостные составляющие своего существа. Бехайма угнетало обилие барочных изысков, но он не мог не восхищаться величием замысла, лежавшего в их основе.
Но когда стало очевидно, что расследование пока продвигается туго, на смену его восхищению пришла глубокая подавленность, ему хотелось сровнять с землей это чудовищное сооружение, разнести его на отдельные камни, потому что только так, думал он, лишь уничтожив всю эту массу внешних, несущественных подробностей и тупиков, символом которых оно служило, можно надеяться когда-либо раскопать ту единственно важную улику, которая ведет к разгадке. Все до одного члены Семьи смогли дать отчет, где они находились в момент убийства, и, хотя некоторые из них явно лгали, уличить их за время, отведенное на расследование, не представлялось возможным. Не было найдено никакой окровавленной одежды, никаких признаков глазной болезни у кого-либо из гостей. Почти вся ночь прошла даром, и он уже пришел было к выводу, что выхода из этого положения нет, когда в его спальню ворвалась госпожа Александра Конфорти, пожалуй самая влиятельная дама из рода Валеа, сопровождаемая запыхавшейся и взволнованной Жизелью.
– Эта ваша тварь, – холодно произнесла госпожа Александра, тряхнув длинными золотисто-каштановыми волосами в сторону Жизели, – имела наглость проникнуть в мои покои.
Жизель вспыхнула, скулы ее заострились, но она промолчала.
– Приношу извинения за возможные неудобства, но вам, очевидно, известно о сложившихся чрезвычайных обстоятельствах, – ответил Бехайм, направляясь навстречу госпоже Александре. – И я был бы благодарен, если бы вы называли мою служанку по ее положению или по имени – ее зовут Жизель.
Госпожа Александра пропустила его слова мимо ушей. Она глядела в сторону, и он хорошо рассмотрел ее изящную шею и великолепный профиль. Это была женщина столь необычного телосложения, что ее нельзя было назвать красивой в общепринятом смысле этого слова. Правда, из уст поклонников часто можно было услышать, что она «стройная», но, когда Бехайм увидел ее впервые, этот эпитет приобрел для него новое, необычное значение – она была до странности высокого, почти двухметрового роста. У нее были непомерно длинные руки и особенно ноги. Привлекательность ее сердцевидного лица, с фарфоровой кожей и блестящими, широко поставленными зелеными глазами, бровями дугой и полными темно-красными губами, была почти карикатурной. И тем не менее благодаря осмотрительной грации, присущей каждому ее движению и превращавшей даже самый прозаический жест в балетное па – вероятно, так она пыталась компенсировать страх выглядеть неуклюжей из-за своего диковинного роста – и вследствие женской уверенности в себе, исходившей от нее, подобно поднимающемуся пару, она все же выглядела первой красавицей. Жизель, очевидно, застала ее за туалетом, и Александра лишь накинула на себя шитую золотом ночную рубашку голубого шелка, сидевшую на ней так свободно, что Бехайм успел увидеть под ней веснушчатые покатости ее грудей, снизу закрываемых чашами белого кружева. Но он кое-что знал о Валеа, и в частности, о самой Александре, не раз кокетничавшей с ним, и понимал, что, как бы ни была она разгневана, она никогда не явилась бы к нему в таком наряде. Значит, хочет произвести впечатление и, может быть, не так уж и злится. Что же ей от него нужно?
– Я оскорблена тем, что вы посылаете какую-то тварь допрашивать меня, – сказала госпожа Александра, повернувшись к нему спиной. – Пусть выйдет вон.
Бехайм взглянул на Жизель, безмолвно извиняясь и вместе с тем прося ее выполнить прихоть гостьи. Когда служанка вышла, он вплотную, к самому плечу, приблизился к Александре, и она не отодвинулась. Он спросил, чем может быть ей полезен.
Не оборачиваясь, она вяло подняла правую руку и показала на старинную серебряную пробку от флакона, найденную им на башне.
– Думаю, это я могу вам помочь.
– А! – Бехайм тронул пробку указательным пальцем. – Тогда, может быть, скажете, чье это?
Ее длинные пальцы сомкнулись вокруг колпачка, и он представил себе лепестки плотоядного цветка, окутывающие жертву. Она отошла и бросила на него взгляд через плечо.
– Возможно.
– Госпожа, Патриарх поручил мне поймать убийцу, и, боюсь, в поисках сведений мне придется пожертвовать правилами приличия. У меня нет времени жеманничать. Если у вас есть что сказать мне, говорите. В противном случае я...
– В противном случае вы ничего не сделаете. – Она отступила еще на несколько шагов, вперив взгляд в ковер и тщательно ставя ноги, как будто шла по следам. – Вы не знаете, где искать дальше. Все, что у вас сейчас есть, – это надежда, что вам помогу я. Без моей помощи вы так и будете сидеть здесь и размышлять над своей несостоятельностью. Знаете почему?
– Уверен, вам не терпится меня просветить.
– Не нужно говорить таким тоном. – Она наконец повернулась к нему лицом. – У вас нет надо мной власти, вы можете лишь задавать вопросы, на которые я могу отвечать или не отвечать. Вы, несомненно, красавец, а это, конечно, дает некоторые преимущества. Но моя власть над вами безгранична. И спорить тут бесполезно.
– Так считаете вы.
– Да, я так считаю.
Она снова медленно двинулась к нему, задела его рукав, и по коже его руки как будто пробежало электричество.
Бехайму вдруг захотелось схватить ее за руку, но он сдержался, – положим, что он будет с ней делать? Драться? Или попытается поцеловать? Как и все женщины Семьи, своими чарами она могла довести мужчину до безумия. Хотя она не отвечала его идеальному образу женской красоты, он не стал бы отрицать ее привлекательности. Правда, было в ее очаровании что-то извращенное, обещающее наслаждения, от которых бросает в дрожь. Так притягивать могла бы змея с грудями. Если бы он когда-нибудь лег с ней в постель, их руки и ноги сплелись бы так, как не снилось никому из совокупляющихся смертных, – в гордиев узел живых белых веревок, вздымающийся спутанным клубком корчащихся червей.
– Патриарх доверил вам расследовать это убийство не потому, что вы такой мастер раскрывать преступления, – продолжала она. – Он не столь прост. Даже вам, наверное, ясно, что, учитывая срок, отведенный на решение этой задачи, и характер подозреваемых, особо надеяться на успех вам не приходится. Патриарх это тоже понимает. Но он также знает, что из вас выйдет чудесная пешка – слабенькая такая, ведь вы – новичок. Сознает он, и какая превосходная игра может получиться из вашего расследования. Ему ли не знать, как мы обожаем строить всякие козни, как воспламеняемся страстями. И то, что многие из нас не смогут устоять перед соблазном использовать игру в своих целях, ему тоже понятно. Корысти ради, для мести кому-либо или по какому-то менее отчетливому поводу – это для плана Патриарха не имеет значения. Он верит, что, приняв участие в этой игре, мы – мы! – найдем преступника. Или случайно натолкнем вас на путь, ведущий к раскрытию злодеяния.
Нарисованная ею картина расходилась с тем, как видел положение дел Агенор, но Бехайму она показалась правдоподобной, и он выслушал ее почти без раздражения. Может быть, госпожа Александра вмешалась именно благодаря таинственному союзу, о котором говорил Агенор?
– Итак, – сказал Бехайм, – вы пришли сделать первый ход.
В ответ она пожала плечами, отдавая должное его реплике, прошлась по комнате и остановилась у гобелена, будто бы увлекшись изображениями на нем. Потом прислонилась к нему и уставилась на Бехайма. Смотреть на него ей явно доставляло удовольствие. Ее белое лицо и рыжеватые волосы резко выделялись на фоне темного, зловещего дремучего леса, словно это недавно подкрасили одного из его таинственных обитателей, прячущихся среди ветвей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Три улики. Пробка от флакона, кровь – где-то в замке должен быть спрятан забрызганный ею вечерний костюм – да тот факт, что убивал мужчина. Оттолкнуться в расследовании почти не от чего. Бехайм понимал, что ему остается полагаться на везение и еще на упорный, неустанный труд, львиную долю которого нужно будет поручить слугам Семьи. Он немедленно отправит их на поиски окровавленной одежды и владельца пробки, выяснит, чем закончились попытки Агенора установить, где находился каждый из членов Семьи ранним утром.
Но что делать ему самому?
Что-то не давало ему покоя в воссозданной им картине преступления, особенно в галлюцинации. Вид луны. Начав размышлять об этом, он вспомнил, что прошлым утром луна была почти такой же, как сегодня вечером: маленькой, серебристой, она едва пошла на убыль. Но убийца увидел ее раздувшейся, гигантской. Может быть, у него неважно со зрением? А может быть, он был пьян уже до того, как вкусил крови Золотистой, что и вызвало у него обман зрения.
Наверное, стоит рассмотреть обе версии, решил он.
Он извлек из кармана серебряный колпачок от флакона. Вряд ли он был у девушки – на ее сорочке нет карманов. Но зачем убийце понадобился флакон духов? Бехайм понюхал пробку. Она хранила какой-то запах, но не духов. Что-то резкое, кислое. Лекарство? Яд, с помощью которого преступник избавился от компаньонки Золотистой? Но к чему ему яд, когда он, вампир, и без того обладает способностью подчинять смертных своей воле? И где же компаньонка? Скорее всего, ее скрюченное тело, выброшенное из высокого окна, застряло в какой-нибудь расщелине под стенами замка. Нужно будет послать еще слуг обыскать склоны холмов. Вокруг полно обрывистых оврагов и лощин, и тело могло упасть на некотором расстоянии от стен. Да, флакон. Что все-таки в нем было? Бехайм потер краем ладони следы выгравированной буквы, все более склоняясь к мысли, что ответ на этот вопрос прояснит остальное. Конечно, флакон может не иметь никакого отношения к убийству, не исключено, что он валялся тут и раньше, до появления убийцы с Золотистой, – правда, очевидно, недолго, так как в противном случае успел бы выветриться запах. Но в это Бехайм не верил. Серебряный колпачок, казалось, до сих пор слегка вибрировал, подрагивал от злодейства, совершенного на башне.
Бехайм бросил взгляд вниз, на тело. До этого мгновения он не задумывался о личной трагедии Золотистой, это преступление было для него лишь попранием чести и традиции. Но сейчас он вспомнил, как красива она была, как грациозна. Что думала она об окружающих ее страстях, что за женщина это была? Знала ли, как проходит ритуал? Жаждала ли бессмертия? Она была так близка к нему. Почти стала королевой, едва не обрела вечную жизнь. Его мысли обратились к Жизели – она так же прекрасна, ею движут те же стремления. Детство, проведенное в Керси, утонченное воспитание, дебют в Париже. Все это плохо подготовило ее к той жизни, которую она ведет теперь. Как ей, должно быть, страшно жить среди этих щеголеватых мрачных господ и дам, этих убийц с горящими глазами, чья кровь полна видений и странных прихотей и чьи мысли ссохлись в их головах черными паукообразными звездами. Как, должно быть, глубоко пустил в ней корни страх! Страх, готовый мгновенно превратиться в любовь, как подземная река, вдруг вырывающаяся на поверхность. Он подумал о том, какая судьба ее ждет: умереть от его руки или обрести бессмертие. Что он почувствует, если случится первое – более вероятное? Конечно, он будет безутешен, без ума от горя, будет плакать. И в то же время он знал, что найдет способ не только посмотреть на ее смерть сквозь успокаивающую призму, но и возрадоваться ей, и ему стало тошно от этого – от этой способности оправдать любой кошмар во имя темных тайн и мистических страстей. Агенор прав: Семье пора меняться, и не только из благоразумия, соображений безопасности и выживания. И если, уличив убийцу, он, Бехайм, приблизит такие изменения, это во многом искупит зло, которое он причинил Жизели.
Он на шаг отступил от тела и посмотрел вдаль, на выветренные за века холмы, но перед глазами у него все стоял образ распростертой на каменном полу Золотистой, кисти ее рук, скрюченные, как клешни, образ безличный, словно золотой корень, который врос в его сознание, растаял, как кусочек желтого масла, растекся по темному веществу его мозга и придал ему решимости. Хотя задание казалось невыполнимым, он твердо вознамерился выудить преступника из его норы. В конце концов, это только убийство, и не важно, что совершил его не обычный человек. В Париже ему доводилось раскрывать и не такие головоломные злодеяния. Исполненный желания довести дело до конца, он повернулся к двери, но стоило ему покинуть площадку башни и снова оказаться в темноте замка, как от его уверенности и следа не осталось, а на смену ей пришел необъяснимый страх – что за его спиной привычная серебристая луна исчезла, а на ее месте, как раковая опухоль, висит в небе безобразная раздувшаяся сфера блекло-желтого цвета – символ безумия, нечистой лихорадки, пожара, вспыхнувшего в крови, еще не познанных тайн и ужасов, леденящие кровь подробности которых он не мог себе даже отдаленно представить.
ГЛАВА 5
Внутреннее устройство замка Банат проектировалось не из практических соображений защиты от врагов или удобства для проживания, оно было порождением эксцентричных архитектурных фантазий итальянского художника, жившего шестьсот лет тому назад, – одного из сонма любовников и любовниц Патриарха, и безумная чудовищность пространств крепости отражала размах и трудность задачи, поставленной перед Бехаймом. Громадные палаты, сами размером с целый замок, были соединены между собой мостами – иногда подъемными, – упирающимися в стены без дверей. Лестницы шириной в три десятка метров внезапно обрывались, зависая в воздухе. Некоторые комнаты вели в пропасть, в мрачных глубинах которой смутно виднелись еще более причудливые сооружения. В самых неожиданных местах вдруг вырастали башни с окнами, они тянулись к едва различимым сводчатым крышам. Тут и там располагались гигантские колеса, какими поднимают и опускают решетки крепостных ворот, правда, большинство из них никак не использовалось. В любом месте, подняв голову, в свете фонарей из кованого железа, висевших повсюду, можно было увидеть, казалось, бесконечные перспективы арок и лестничных маршей (с которых, подобно вьющимся стеблям, спускались массивные петли цепей, блоки и канаты, по видимому не имевшие никакого применения), высокие каменные галереи, украшенные барельефами из нимф и бородатых лиц – из их ртов свисали огромные чугунные кольца. На одном из уровней замка от берега – толстого стального листа, прикрепленного болтами, – простиралось вдаль черное озеро, со дна которого выходили на водную поверхность своими головами в обрамлении жабо и когтистыми лапами жуткие статуи. В щелях и на уступах гнездились никогда не видевшие солнечного света голуби, они взмывали ввысь, а внизу все было покрыто их пометом. Кроме скульптурных горгулий и драконов, стороживших ничем не нарушаемую пустоту мостов, была тут и другая живность: крысы, сороконожки, змеи, а главное, люди-выродки, которые когда-то служили Патриарху, но не пожелали подвергнуться опасностям кровавого посвящения и теперь, все еще не в силах уйти и тем самым расстаться с возможностью когда-либо обрести вечную жизнь, ютились, подобно грызунам, на задворках замка, удирая при виде любой тени, живя кражами мусора, передвигаясь, по слухам, тайными ходами, позволявшими им проникать в святая святых замка, и совершая зверские обряды, грубо пародировавшие ритуалы Семьи.
Из-за огромных размеров замка в нем сформировался собственный климат. В вышине собирались облака, время от времени проливался дождь. Человек, стоявший на каком-нибудь мосту, снизу казался точкой. Эта громада с ее причудливой планировкой и орнаментом наводила на мысль о грандиозной мистификации, выдумке безумного архитектора. И в самом деле, некоторые внутренние постройки были выполнены в виде руин: осыпающиеся каменные колонны, из трещин в которых росли папоротники; разбитые фонтаны в форме грифоньих голов, исполинских младенцев и сотен других существ, вода из которых падала в пруды, сточные канавы или просто расщелины в полу; винтовая лестница с дырчатыми перилами; безликие статуи и железные балки, выступающие из стены с проемами. Везде чувствовалось холодное, давящее присутствие Патриарха. Казалось, это огромный череп, сооруженный им из серо-черного камня, в который он поместил безрадостные составляющие своего существа. Бехайма угнетало обилие барочных изысков, но он не мог не восхищаться величием замысла, лежавшего в их основе.
Но когда стало очевидно, что расследование пока продвигается туго, на смену его восхищению пришла глубокая подавленность, ему хотелось сровнять с землей это чудовищное сооружение, разнести его на отдельные камни, потому что только так, думал он, лишь уничтожив всю эту массу внешних, несущественных подробностей и тупиков, символом которых оно служило, можно надеяться когда-либо раскопать ту единственно важную улику, которая ведет к разгадке. Все до одного члены Семьи смогли дать отчет, где они находились в момент убийства, и, хотя некоторые из них явно лгали, уличить их за время, отведенное на расследование, не представлялось возможным. Не было найдено никакой окровавленной одежды, никаких признаков глазной болезни у кого-либо из гостей. Почти вся ночь прошла даром, и он уже пришел было к выводу, что выхода из этого положения нет, когда в его спальню ворвалась госпожа Александра Конфорти, пожалуй самая влиятельная дама из рода Валеа, сопровождаемая запыхавшейся и взволнованной Жизелью.
– Эта ваша тварь, – холодно произнесла госпожа Александра, тряхнув длинными золотисто-каштановыми волосами в сторону Жизели, – имела наглость проникнуть в мои покои.
Жизель вспыхнула, скулы ее заострились, но она промолчала.
– Приношу извинения за возможные неудобства, но вам, очевидно, известно о сложившихся чрезвычайных обстоятельствах, – ответил Бехайм, направляясь навстречу госпоже Александре. – И я был бы благодарен, если бы вы называли мою служанку по ее положению или по имени – ее зовут Жизель.
Госпожа Александра пропустила его слова мимо ушей. Она глядела в сторону, и он хорошо рассмотрел ее изящную шею и великолепный профиль. Это была женщина столь необычного телосложения, что ее нельзя было назвать красивой в общепринятом смысле этого слова. Правда, из уст поклонников часто можно было услышать, что она «стройная», но, когда Бехайм увидел ее впервые, этот эпитет приобрел для него новое, необычное значение – она была до странности высокого, почти двухметрового роста. У нее были непомерно длинные руки и особенно ноги. Привлекательность ее сердцевидного лица, с фарфоровой кожей и блестящими, широко поставленными зелеными глазами, бровями дугой и полными темно-красными губами, была почти карикатурной. И тем не менее благодаря осмотрительной грации, присущей каждому ее движению и превращавшей даже самый прозаический жест в балетное па – вероятно, так она пыталась компенсировать страх выглядеть неуклюжей из-за своего диковинного роста – и вследствие женской уверенности в себе, исходившей от нее, подобно поднимающемуся пару, она все же выглядела первой красавицей. Жизель, очевидно, застала ее за туалетом, и Александра лишь накинула на себя шитую золотом ночную рубашку голубого шелка, сидевшую на ней так свободно, что Бехайм успел увидеть под ней веснушчатые покатости ее грудей, снизу закрываемых чашами белого кружева. Но он кое-что знал о Валеа, и в частности, о самой Александре, не раз кокетничавшей с ним, и понимал, что, как бы ни была она разгневана, она никогда не явилась бы к нему в таком наряде. Значит, хочет произвести впечатление и, может быть, не так уж и злится. Что же ей от него нужно?
– Я оскорблена тем, что вы посылаете какую-то тварь допрашивать меня, – сказала госпожа Александра, повернувшись к нему спиной. – Пусть выйдет вон.
Бехайм взглянул на Жизель, безмолвно извиняясь и вместе с тем прося ее выполнить прихоть гостьи. Когда служанка вышла, он вплотную, к самому плечу, приблизился к Александре, и она не отодвинулась. Он спросил, чем может быть ей полезен.
Не оборачиваясь, она вяло подняла правую руку и показала на старинную серебряную пробку от флакона, найденную им на башне.
– Думаю, это я могу вам помочь.
– А! – Бехайм тронул пробку указательным пальцем. – Тогда, может быть, скажете, чье это?
Ее длинные пальцы сомкнулись вокруг колпачка, и он представил себе лепестки плотоядного цветка, окутывающие жертву. Она отошла и бросила на него взгляд через плечо.
– Возможно.
– Госпожа, Патриарх поручил мне поймать убийцу, и, боюсь, в поисках сведений мне придется пожертвовать правилами приличия. У меня нет времени жеманничать. Если у вас есть что сказать мне, говорите. В противном случае я...
– В противном случае вы ничего не сделаете. – Она отступила еще на несколько шагов, вперив взгляд в ковер и тщательно ставя ноги, как будто шла по следам. – Вы не знаете, где искать дальше. Все, что у вас сейчас есть, – это надежда, что вам помогу я. Без моей помощи вы так и будете сидеть здесь и размышлять над своей несостоятельностью. Знаете почему?
– Уверен, вам не терпится меня просветить.
– Не нужно говорить таким тоном. – Она наконец повернулась к нему лицом. – У вас нет надо мной власти, вы можете лишь задавать вопросы, на которые я могу отвечать или не отвечать. Вы, несомненно, красавец, а это, конечно, дает некоторые преимущества. Но моя власть над вами безгранична. И спорить тут бесполезно.
– Так считаете вы.
– Да, я так считаю.
Она снова медленно двинулась к нему, задела его рукав, и по коже его руки как будто пробежало электричество.
Бехайму вдруг захотелось схватить ее за руку, но он сдержался, – положим, что он будет с ней делать? Драться? Или попытается поцеловать? Как и все женщины Семьи, своими чарами она могла довести мужчину до безумия. Хотя она не отвечала его идеальному образу женской красоты, он не стал бы отрицать ее привлекательности. Правда, было в ее очаровании что-то извращенное, обещающее наслаждения, от которых бросает в дрожь. Так притягивать могла бы змея с грудями. Если бы он когда-нибудь лег с ней в постель, их руки и ноги сплелись бы так, как не снилось никому из совокупляющихся смертных, – в гордиев узел живых белых веревок, вздымающийся спутанным клубком корчащихся червей.
– Патриарх доверил вам расследовать это убийство не потому, что вы такой мастер раскрывать преступления, – продолжала она. – Он не столь прост. Даже вам, наверное, ясно, что, учитывая срок, отведенный на решение этой задачи, и характер подозреваемых, особо надеяться на успех вам не приходится. Патриарх это тоже понимает. Но он также знает, что из вас выйдет чудесная пешка – слабенькая такая, ведь вы – новичок. Сознает он, и какая превосходная игра может получиться из вашего расследования. Ему ли не знать, как мы обожаем строить всякие козни, как воспламеняемся страстями. И то, что многие из нас не смогут устоять перед соблазном использовать игру в своих целях, ему тоже понятно. Корысти ради, для мести кому-либо или по какому-то менее отчетливому поводу – это для плана Патриарха не имеет значения. Он верит, что, приняв участие в этой игре, мы – мы! – найдем преступника. Или случайно натолкнем вас на путь, ведущий к раскрытию злодеяния.
Нарисованная ею картина расходилась с тем, как видел положение дел Агенор, но Бехайму она показалась правдоподобной, и он выслушал ее почти без раздражения. Может быть, госпожа Александра вмешалась именно благодаря таинственному союзу, о котором говорил Агенор?
– Итак, – сказал Бехайм, – вы пришли сделать первый ход.
В ответ она пожала плечами, отдавая должное его реплике, прошлась по комнате и остановилась у гобелена, будто бы увлекшись изображениями на нем. Потом прислонилась к нему и уставилась на Бехайма. Смотреть на него ей явно доставляло удовольствие. Ее белое лицо и рыжеватые волосы резко выделялись на фоне темного, зловещего дремучего леса, словно это недавно подкрасили одного из его таинственных обитателей, прячущихся среди ветвей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29