Вряд ли стоит и дальше раздражать Патриарха, но ему не хотелось просить награды – вдруг тому покажется, что он запросил слишком много или, наоборот, поскромничал, и от этого он разволнуется пуще прежнего. Наконец он вымолвил:
– Я счастлив тем, что служу вам, мой господин. Поистине, нет большей награды для меня, чем и впредь чувствовать вашу заботу. Тем не менее я осмелился бы просить вас позволить мне обсудить с вами вопрос, который меня беспокоит и может, по моему мнению, иметь отношение к моему расследованию.
Кажется, он угодил Патриарху. Лоб того разгладился, он снова откинулся в кресле и велел Бехайму продолжать.
– Там, в ваших палатах, – сказал Бехайм, – мы вкратце обменялись мнениями на этот счет, и хотя, насколько я понимаю, вас это не слишком занимает, полагаю все же, что в данный момент этот вопрос заслуживает вашего внимания.
Вздох Патриарха означал, что его терпение подвергается жесточайшему испытанию.
– Ты, видимо, намерен снова докучать мне разговорами о Востоке?
– Надеюсь, мне удастся...
– Я уже сказал об этом все, что хотел.
Бехайм выдержал длинную паузу и лишь потом ответил:
– Мой господин, вы поставили меня в неловкое положение. Мне не хотелось бы вас задеть, но я оказал бы вам плохую услугу, если бы не настаивал на обсуждении этой проблемы. Я с самого начала подозревал и продолжаю подозревать, что убийство и наш возможный переезд как-то связаны между собой. Вы сами только что сказали, что в данном расследовании речь идет о чем-то большем, нежели разгадка мною самого преступления, что вы видите тут что-то более сложное. Я смею думать, что ваши предположения могут касаться как раз нашего переезда.
– Допустим так и есть, что тогда?
Смущенный вопросом Патриарха, Бехайм ответил:
– Я полагаю, что если положение дел таково, то вы, возможно, сочли бы необходимым изучить имеющиеся данные, еде...
– Нечего тут изучать. Либо кто-то из моих чад уедет на Восток, либо нет. Я оставляю это на их усмотрение. Пусть сами поупражняются, как принимать такие решения, это полезно для развития, может быть, когда-нибудь они научатся решать более серьезные вопросы. Из тех, что приходится решать мне. В которых, – он заговорил громче, не давая Бехайму возможности перебить его, – ты не способен понять ни бельмеса!
– Но, господин, – попробовал возразить Бехайм, – коли это так, зачем, говоря на эту тему, вы употребляете такие слова, как «важная», «значительная»?
– Прежде всего, – холодно ответил Патриарх, – совсем не факт, что я тогда имел в виду наш переезд. Это надо еще прояснить. Но если я и говорил об этом, возможно, тогда этот вопрос имел для меня некоторое значение. Теперь же, могу тебя заверить, он мне не важен ни вот настолько.
Абсурдность этого заявления порядком озадачила Бехайма. Но может быть, думал он, такое непостоянство со стороны Патриарха – сначала обеспокоенность, потом равнодушие – указывает не на безумие, а на совсем новую природу существа, прошедшего столь долгий путь развития? И может ли тот, кто не испытал ни одного из этих двух состояний, уловить сколько-нибудь значительное различие между ними?
– А что же будет с вами, мой господин? – спросил он. – А как же благо Семьи? Если мир меняется, как предполагает Агенор, разве это не важно для всех нас?
– Если будет нужно, существуют места и помимо этого мира, куда я со своим двором и удалюсь. Остальные, как я уже сказал, должны сами принять решение. А теперь довольно! – Патриарх откинул голову и смежил веки.
Казалось, он обдумывает какое-то новое сложное философское построение.
– Наш разговор не доставил мне удовольствия, но я все равно хочу наградить тебя. Думаю, правда, в данном случае будет справедливым облечь награду в форму поучения.
Луна стала ярче, как будто с нее смыло грязный налет. Она низко нависла над двором, так низко, что на ее фоне стал виден стройный силуэт на зубчатой стене. Мальчик в ночной сорочке, подумал Бехайм. Рассмотреть его было трудно.
– Сегодня вечером ты познал немалую часть Тайны, – изрек Патриарх. – Большую, полагаю, чем ты сейчас в состоянии вместить. Ты даже не осознаешь, насколько она велика. Могут пройти десятилетия, прежде чем ты приобретешь достаточно опыта, чтобы разобраться в своих знаниях. Поскольку я люблю тебя – а я тебя люблю, дитя мое, – я постараюсь разъяснить тебе то, что ты познал, и таким образом избавить тебя от долгих лет бесплодных усилий. Боюсь, правда, первая часть моего наставления будет немного болезненной.
Он грациозно повел рукой в сторону мальчика, стоявшего на стене с бойницами, и тот сделал шаг в пустоту. Бехайм вскочил с кресла, ожидая, что тот упадет, разобьется, но этого не произошло. Мальчик воспарил в воздухе, рубашка, развеваясь на ветру, раздулась колоколом, потом осела и плотно облепила тело – оказалось, что это вовсе не мальчик, а молодая полногрудая женщина с округлыми бедрами. Ее понесло к ним. Руки ее были сложены по бокам. Опустившись ниже края крыши и оказавшись вне лунного света, она слилась с тенями, и лишь когда она достигла уровня второго этажа, ее снова стало видно полностью. Ее каштановые волосы были неопрятно убраны в пучок. У нее были большие глаза, надутые губы, а нижняя губа непомерно распухла.
Это была Жизель.
Оттого что он ее узнал, в груди у Бехайма стало пусто и холодно. Он обернулся к Патриарху, закипая гневом, но тот не отрываясь смотрел на Жизель, и на устах его сияла одобрительная улыбка старика, впавшего в маразм.
Жизель чуть опустилась, потом еще, и наконец ее ноги оказались в нескольких сантиметрах от каменного пола. Она парила в каких-то пяти метрах от Бехайма, не больше, пальцы ее правой руки коснулись папоротника-нефролеписа, нижний край рубашки колыхался в потоке воздуха над полом. Ее невидящий взор был устремлен куда-то далеко в потустороннее.
Бехайм сделал к ней шаг.
– Стой! – остановил его Патриарх. – Оставь ее в покое.
Бехайм замер, его словно сковало по рукам и ногам. Патриарх довольно кивнул, как человек, неожиданно доказавший всем свою правоту.
– Она могла бы стать первой в вашем роду, – сказал он. – Родоначальницей новой ветви Семьи – Бехаймов. Вы оба подходили для этой роли – это было видно. Ну а теперь, – он пожал плечами, – теперь она будет просто еще одной моей шлюшкой. Этим ей, заметь, оказана большая честь. Но исторической личностью ей уже не стать. – Он испустил преувеличенно скорбный вздох. – Надеюсь, это впредь научит тебя действовать, когда это необходимо, пользоваться предоставляющимися тебе возможностями. Очевидно же было – она давно созрела для посвящения, и шансов остаться в живых у нее было предостаточно. Но, видимо, твоим вниманием почти всецело завладела Александра.
Не успев прийти в себя от возвращения Жизели, Бехайм снова повернулся к ней. Напоминание об Александре разбудило в нем горькие и мстительные мысли.
– Не посвяти ее я, она бы умерла, – сказал Патриарх. – Я никогда бы не посягнул на твое право при иных обстоятельствах.
Внезапный прилив гнева снова толкнул Бехайма к ней.
– Я же сказал: стоять! – криком остановил его Патриарх. Он поднялся с кресла и стоял, сжав по бокам кулаки. – Она больше не твоя. Она моя! Только дотронься до нее – и ты потеряешь все. – Затем он добавил уже не таким повелительным тоном: – Я оставил тебе эту блондинистую сучку со сладенькой кровью. Потаскушка с задворков замка, и ты променял на нее это прекрасное создание. Но и это – больше, чем ты заслужил.
При упоминании о Паулине у Бехайма в душе ничего не шевельнулось, он едва смог вспомнить, о ком речь, – с такой силой охватили его чувства вины и раскаяния.
– Что с ней сейчас?
– Она, конечно, проходит сквозь Тайну. Борется со смертью. Не бойся. Скоро она вернется к нам.
– Как это? Она же здесь.
– Ах да. Мы подошли ко второй части наставления. – Патриарх снова уселся в кресло. – Видишь ли, мальчик мой, наши Тайны непросты для толкования. Да, верно, можно сказать, что они представляют собой смерть, ту ее область, в которую смерть допускает нас, где мы можем – при достаточной подготовленности – выбрать тот способ, которым возродимся. Для тех, кто стремится войти в Семью, выбор прост. Они либо находят путь к нам – немногие счастливцы, – либо до бесконечности падают во тьму, вынося муки, далеко превосходящие все общепринятые представления об аде. – Он насмешливо фыркнул. – Ад! Какая милая картинка! Чтобы у зла была такая примитивная география и такое простоватое население! Красные бесенята с хвостиком вилами и с козлиными рожками. Или возьми определение зла – такое ловкое, все объясняющее, как будто это черненькое снадобье в склянке, которое можно купить в ближайшей аптеке. Ох уж эти христиане со своим Богом! – Он снова иронически хмыкнул. – Живал я во времена, когда боги были по копейке в базарный день. Я и беседовал с некоторыми, и поверь мне – те еще ребята. Взять хоть этого Иисуса. Знаменитого Мессию. Один из моих сынков был вот настолько, – он свел вместе большой и указательный пальцы, – от того, чтобы чмокнуть его, по-братски. И чмокнул бы, не вмешайся случай. Очевидно, этот парень – или, если хотите, бог – сам нарывался.
Бехайм, горюя об участи Жизели, все же не мог не поразиться переходам настроений Патриарха, тому, как от угроз он перескакивает к причудам, а потом к старческой болтовне.
– Но продолжим, – сказал Патриарх. – Тайна весьма похожа на Бардо из «Тибетской книги мертвых». Отсюда можно заключить, что многие тибетцы познали Тайну. Но если это и так, они неверно истолковали свой опыт, ибо Тайна гораздо пластичнее и сложнее, это совсем не та четко очерченная область, какой представляется Бардо. Правильнее было бы сказать, что Тайна – это космическая субстанция, воплощающая своего рода метафизическую местность, заполненную некими провалами духа. Пропащими душами, если хочешь. Но и это не совсем верно. Чтобы понять Тайну, постичь ее полностью, нужно пребывать в ней – как я. Но сейчас тебе важно знать лишь то, что погружение в нее не исключает присутствия человека в другом месте.
Он небрежно махнул в сторону Жизели:
– Voila! Вот (фр.)
Стена за спиной Жизели и часть прилегавших к ней плит пола тотчас растаяли, вытесненные черным звездным полем Тайны, – зрелище, к которому Бехайм, кажется, начинал привыкать. Тьма выпячивалась в их сторону, как будто сдерживаемая выпуклым стеклом. Часть тела Жизели, казалось, входила в это пространство, ее ступни покачивались на самом краю пропасти.
– А теперь смотри, – сказал Патриарх. – Смотри, как она прилетит.
Перед ними вдруг материализовалась вторая Жизель, ее полупрозрачный силуэт наложился на первую. Она была похожа на нее во всем, только на новой не было рубашки, и она как будто сопротивлялась, боролась с тьмой: извивалась, наклоняла голову то в одну сторону, то в другую; казалось, тьма – это какая-то тяжелая ткань, которая обволокла и душит ее. Постепенно этот второй ее образ обрел плоть и цвет, а первый стал таким же смутным и призрачным, каким вначале был второй. От вида ее нагого тела – совершенного и столь уязвимого – у него защемило сердце. Затем ее губы чуть приоткрылись, и изо рта тонкой струйкой потекла и закапала на подбородок чернота, резко, как трещина, выделяясь на фоне бледной кожи.
– Ты и сам совершил однажды такой же полет, – задумчиво произнес Патриарх. – Как и все мы. Погружаясь в сок смерти, пропитываясь им.
Бехайма захлестнул стыд – и судьба Жизели была не главной тому причиной. Ведь сожалеет он больше о том, что не успел ее посвятить, что навечно потерял власть над ней. Он понял, что их всегда связывали бы отношения хозяина и рабыни. Из всей Семьи лишь с Александрой возникло у него что-то, хоть сколько-нибудь похожее на равенство. Но осознание всего этого не избавило его от чувства раскаяния.
– Верни ее, – сказал он.
Патриарх рассмеялся:
– Это невозможно. Да если бы я и был способен сделать это, мне удалось бы лишь отсрочить неизбежное.
– Верни ее, черт тебя побери! – закричал Бехайм.
– Да не обезумел ли ты? – Патриарх поднялся на ноги. – Держи себя в руках. Это неприлично. В высшей степени.
Но Бехайм потерял власть над собой. Он рванулся вперед, надеясь – сверх всякого вероятия, – что сможет выхватить Жизель из пространства пустоты, но, не успев коснуться ее, от удара в затылок оказался на четвереньках, а в глазах у него все побелело.
– Совершенно очевидно, – сказал Патриарх, – что ты извлечешь из нашего разговора гораздо больше пользы, если не будешь ни на что отвлекаться.
Подняв голову, Бехайм едва успел заметить, как Жизель устремилась в пустоту, быстро превратившись в белую точку, и как если бы тьма была куском ткани за ее спиной и в движении потянулась за ней, словно в черный материал ткнули руку и он перчаткой собрался вокруг, так и это пространство, казалось, тоже стало уменьшаться и вскоре сжалось в пятно с рваными краями размером не больше окна, потом – в неправильный кружок диаметром с отверстие водосточной трубы, затем – в крапинку и наконец исчезло, оставив вместо себя плитняк пола и серые зубчатые стены двора.
Патриарх схватил Бехайма за шиворот и легко, как котенка, поднял над полом.
– У тебя просто отняли игрушку, любимую собачку – вот ты и дуешься. – Он приподнял его еще, так что ноги Бехайма теперь болтались в воздухе, и вздернул ему голову, чтобы смотреть прямо в глаза. – Ты ведь ее не любишь. Если б любил, то радовался бы вовсю, ликовал, что она вскоре станет одной из нас. Бессмертной, полной сил – да она о таком и мечтать не могла. Если бы все случилось иначе, может быть, после того как она прошла бы посвящение, между вами и возникли бы нежные отношения. Но то, что ты принимаешь за свои чувства к той, кем она была, – это чистой воды самообман. Ты что, обратно в смертные захотел? С их слезливостью и детской моралью? И думать об этом забудь. Ты теперь вот какой.
Красивое, бледное, широкоскулое лицо Патриарха вдруг стало вытягиваться, черты его расплылись, в спокойных и умных темных глазах загорелись красные огни, а волнистые черные волосы превратились в заросли ежевики, окружившие, но еще не успевшие целиком покрыть уродливую мраморную голову. Даже когда метаморфоза прекратилась и лицо вновь обрело свой байронический вид, Бехайму все еще виделось под ним это близкое к распаду существо. Он вспомнил, как собирался обмануть Патриарха, чтобы добиться от него поддержки. Каким же глупцом он тогда был! Его так ослепила новизна его собственной силы и озарения, что он не мог представить себе силы более мощной.
– Душа твоя теперь черным-черна, – сообщил Патриарх, отпустив Бехайма, который повалился на каменный пол. – Она окрасилась в цвет смерти, в которой ты был заново рожден. В цвет могильной земли и кошмара. Ты знаешь, что это так, чувствуешь это, но все сопротивляешься, а потому и не понимаешь, что это для тебя значит. Ты видишь в этом зло, но ведь ты не способен проникнуть в смысл этого слова. Твое представление о нем столь же ошибочно, как у христиан. Будто это ужасное, бессовестное разрушение порядка всех вещей. В общем-то, так оно и есть. Но ты упускаешь из виду те глубины, что лежат в основе этого понятия, логику, старое доброе деревенское чувство зла. Так слушай же меня и набирайся мудрости.
Он отошел на несколько шагов и принял театральную позу: повернулся к Бехайму спиной, сцепив за ней руки и устремив взор в звездное небо.
– Порядок – это иллюзия, дитя мое. Во всяком случае, в общеизвестном значении этого слова. Это признает как философия зла, так и философия добра, правда, очень по-разному. Приверженцы добра считают себя и себе подобных несовершенными по своей природе; они стремятся навязать своей жизни порядок, обуздать естественные порывы, создать видимость порядка с помощью самоограничения и бессмысленной набожности. И к чему же привели их усилия? К войнам, голоду, пыткам, грязному насилию, массовому смертоубийству и лишению свободы.
На миг плиты пола растаяли, слились в серую гладь и стали похожи на море хмурым утром. Усохли и посерели папоротники. Стены двора расплылись. Потом все вернулось на свои места. Как будто, подумал Бехайм, Патриарх под тягостным влиянием своих соображений по поводу добра на секунду засомневался в прочности своего мировоззрения.
– Мы же, предпочитающие зло, – сказал Патриарх, – открыто признаемся, что мы – создания природы, и стремимся лишь выразить свою суть. Мы кормимся, когда нам это нужно, даем выход гневу и похоти, всей палитре чувств, и не корим себя за это, не насилуем свои основные порывы. Мы себе ни в чем не отказываем и принимаем всю правду о себе. Что же мы имеем в итоге? Некоторые погибают от наших рук, кое-кому даруется бессмертие. Да, нам иногда приходится переживать неприятные физические и психические состояния, но чем они хуже рака, старческой немощи и слабоумия, которым подвержены смертные?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
– Я счастлив тем, что служу вам, мой господин. Поистине, нет большей награды для меня, чем и впредь чувствовать вашу заботу. Тем не менее я осмелился бы просить вас позволить мне обсудить с вами вопрос, который меня беспокоит и может, по моему мнению, иметь отношение к моему расследованию.
Кажется, он угодил Патриарху. Лоб того разгладился, он снова откинулся в кресле и велел Бехайму продолжать.
– Там, в ваших палатах, – сказал Бехайм, – мы вкратце обменялись мнениями на этот счет, и хотя, насколько я понимаю, вас это не слишком занимает, полагаю все же, что в данный момент этот вопрос заслуживает вашего внимания.
Вздох Патриарха означал, что его терпение подвергается жесточайшему испытанию.
– Ты, видимо, намерен снова докучать мне разговорами о Востоке?
– Надеюсь, мне удастся...
– Я уже сказал об этом все, что хотел.
Бехайм выдержал длинную паузу и лишь потом ответил:
– Мой господин, вы поставили меня в неловкое положение. Мне не хотелось бы вас задеть, но я оказал бы вам плохую услугу, если бы не настаивал на обсуждении этой проблемы. Я с самого начала подозревал и продолжаю подозревать, что убийство и наш возможный переезд как-то связаны между собой. Вы сами только что сказали, что в данном расследовании речь идет о чем-то большем, нежели разгадка мною самого преступления, что вы видите тут что-то более сложное. Я смею думать, что ваши предположения могут касаться как раз нашего переезда.
– Допустим так и есть, что тогда?
Смущенный вопросом Патриарха, Бехайм ответил:
– Я полагаю, что если положение дел таково, то вы, возможно, сочли бы необходимым изучить имеющиеся данные, еде...
– Нечего тут изучать. Либо кто-то из моих чад уедет на Восток, либо нет. Я оставляю это на их усмотрение. Пусть сами поупражняются, как принимать такие решения, это полезно для развития, может быть, когда-нибудь они научатся решать более серьезные вопросы. Из тех, что приходится решать мне. В которых, – он заговорил громче, не давая Бехайму возможности перебить его, – ты не способен понять ни бельмеса!
– Но, господин, – попробовал возразить Бехайм, – коли это так, зачем, говоря на эту тему, вы употребляете такие слова, как «важная», «значительная»?
– Прежде всего, – холодно ответил Патриарх, – совсем не факт, что я тогда имел в виду наш переезд. Это надо еще прояснить. Но если я и говорил об этом, возможно, тогда этот вопрос имел для меня некоторое значение. Теперь же, могу тебя заверить, он мне не важен ни вот настолько.
Абсурдность этого заявления порядком озадачила Бехайма. Но может быть, думал он, такое непостоянство со стороны Патриарха – сначала обеспокоенность, потом равнодушие – указывает не на безумие, а на совсем новую природу существа, прошедшего столь долгий путь развития? И может ли тот, кто не испытал ни одного из этих двух состояний, уловить сколько-нибудь значительное различие между ними?
– А что же будет с вами, мой господин? – спросил он. – А как же благо Семьи? Если мир меняется, как предполагает Агенор, разве это не важно для всех нас?
– Если будет нужно, существуют места и помимо этого мира, куда я со своим двором и удалюсь. Остальные, как я уже сказал, должны сами принять решение. А теперь довольно! – Патриарх откинул голову и смежил веки.
Казалось, он обдумывает какое-то новое сложное философское построение.
– Наш разговор не доставил мне удовольствия, но я все равно хочу наградить тебя. Думаю, правда, в данном случае будет справедливым облечь награду в форму поучения.
Луна стала ярче, как будто с нее смыло грязный налет. Она низко нависла над двором, так низко, что на ее фоне стал виден стройный силуэт на зубчатой стене. Мальчик в ночной сорочке, подумал Бехайм. Рассмотреть его было трудно.
– Сегодня вечером ты познал немалую часть Тайны, – изрек Патриарх. – Большую, полагаю, чем ты сейчас в состоянии вместить. Ты даже не осознаешь, насколько она велика. Могут пройти десятилетия, прежде чем ты приобретешь достаточно опыта, чтобы разобраться в своих знаниях. Поскольку я люблю тебя – а я тебя люблю, дитя мое, – я постараюсь разъяснить тебе то, что ты познал, и таким образом избавить тебя от долгих лет бесплодных усилий. Боюсь, правда, первая часть моего наставления будет немного болезненной.
Он грациозно повел рукой в сторону мальчика, стоявшего на стене с бойницами, и тот сделал шаг в пустоту. Бехайм вскочил с кресла, ожидая, что тот упадет, разобьется, но этого не произошло. Мальчик воспарил в воздухе, рубашка, развеваясь на ветру, раздулась колоколом, потом осела и плотно облепила тело – оказалось, что это вовсе не мальчик, а молодая полногрудая женщина с округлыми бедрами. Ее понесло к ним. Руки ее были сложены по бокам. Опустившись ниже края крыши и оказавшись вне лунного света, она слилась с тенями, и лишь когда она достигла уровня второго этажа, ее снова стало видно полностью. Ее каштановые волосы были неопрятно убраны в пучок. У нее были большие глаза, надутые губы, а нижняя губа непомерно распухла.
Это была Жизель.
Оттого что он ее узнал, в груди у Бехайма стало пусто и холодно. Он обернулся к Патриарху, закипая гневом, но тот не отрываясь смотрел на Жизель, и на устах его сияла одобрительная улыбка старика, впавшего в маразм.
Жизель чуть опустилась, потом еще, и наконец ее ноги оказались в нескольких сантиметрах от каменного пола. Она парила в каких-то пяти метрах от Бехайма, не больше, пальцы ее правой руки коснулись папоротника-нефролеписа, нижний край рубашки колыхался в потоке воздуха над полом. Ее невидящий взор был устремлен куда-то далеко в потустороннее.
Бехайм сделал к ней шаг.
– Стой! – остановил его Патриарх. – Оставь ее в покое.
Бехайм замер, его словно сковало по рукам и ногам. Патриарх довольно кивнул, как человек, неожиданно доказавший всем свою правоту.
– Она могла бы стать первой в вашем роду, – сказал он. – Родоначальницей новой ветви Семьи – Бехаймов. Вы оба подходили для этой роли – это было видно. Ну а теперь, – он пожал плечами, – теперь она будет просто еще одной моей шлюшкой. Этим ей, заметь, оказана большая честь. Но исторической личностью ей уже не стать. – Он испустил преувеличенно скорбный вздох. – Надеюсь, это впредь научит тебя действовать, когда это необходимо, пользоваться предоставляющимися тебе возможностями. Очевидно же было – она давно созрела для посвящения, и шансов остаться в живых у нее было предостаточно. Но, видимо, твоим вниманием почти всецело завладела Александра.
Не успев прийти в себя от возвращения Жизели, Бехайм снова повернулся к ней. Напоминание об Александре разбудило в нем горькие и мстительные мысли.
– Не посвяти ее я, она бы умерла, – сказал Патриарх. – Я никогда бы не посягнул на твое право при иных обстоятельствах.
Внезапный прилив гнева снова толкнул Бехайма к ней.
– Я же сказал: стоять! – криком остановил его Патриарх. Он поднялся с кресла и стоял, сжав по бокам кулаки. – Она больше не твоя. Она моя! Только дотронься до нее – и ты потеряешь все. – Затем он добавил уже не таким повелительным тоном: – Я оставил тебе эту блондинистую сучку со сладенькой кровью. Потаскушка с задворков замка, и ты променял на нее это прекрасное создание. Но и это – больше, чем ты заслужил.
При упоминании о Паулине у Бехайма в душе ничего не шевельнулось, он едва смог вспомнить, о ком речь, – с такой силой охватили его чувства вины и раскаяния.
– Что с ней сейчас?
– Она, конечно, проходит сквозь Тайну. Борется со смертью. Не бойся. Скоро она вернется к нам.
– Как это? Она же здесь.
– Ах да. Мы подошли ко второй части наставления. – Патриарх снова уселся в кресло. – Видишь ли, мальчик мой, наши Тайны непросты для толкования. Да, верно, можно сказать, что они представляют собой смерть, ту ее область, в которую смерть допускает нас, где мы можем – при достаточной подготовленности – выбрать тот способ, которым возродимся. Для тех, кто стремится войти в Семью, выбор прост. Они либо находят путь к нам – немногие счастливцы, – либо до бесконечности падают во тьму, вынося муки, далеко превосходящие все общепринятые представления об аде. – Он насмешливо фыркнул. – Ад! Какая милая картинка! Чтобы у зла была такая примитивная география и такое простоватое население! Красные бесенята с хвостиком вилами и с козлиными рожками. Или возьми определение зла – такое ловкое, все объясняющее, как будто это черненькое снадобье в склянке, которое можно купить в ближайшей аптеке. Ох уж эти христиане со своим Богом! – Он снова иронически хмыкнул. – Живал я во времена, когда боги были по копейке в базарный день. Я и беседовал с некоторыми, и поверь мне – те еще ребята. Взять хоть этого Иисуса. Знаменитого Мессию. Один из моих сынков был вот настолько, – он свел вместе большой и указательный пальцы, – от того, чтобы чмокнуть его, по-братски. И чмокнул бы, не вмешайся случай. Очевидно, этот парень – или, если хотите, бог – сам нарывался.
Бехайм, горюя об участи Жизели, все же не мог не поразиться переходам настроений Патриарха, тому, как от угроз он перескакивает к причудам, а потом к старческой болтовне.
– Но продолжим, – сказал Патриарх. – Тайна весьма похожа на Бардо из «Тибетской книги мертвых». Отсюда можно заключить, что многие тибетцы познали Тайну. Но если это и так, они неверно истолковали свой опыт, ибо Тайна гораздо пластичнее и сложнее, это совсем не та четко очерченная область, какой представляется Бардо. Правильнее было бы сказать, что Тайна – это космическая субстанция, воплощающая своего рода метафизическую местность, заполненную некими провалами духа. Пропащими душами, если хочешь. Но и это не совсем верно. Чтобы понять Тайну, постичь ее полностью, нужно пребывать в ней – как я. Но сейчас тебе важно знать лишь то, что погружение в нее не исключает присутствия человека в другом месте.
Он небрежно махнул в сторону Жизели:
– Voila! Вот (фр.)
Стена за спиной Жизели и часть прилегавших к ней плит пола тотчас растаяли, вытесненные черным звездным полем Тайны, – зрелище, к которому Бехайм, кажется, начинал привыкать. Тьма выпячивалась в их сторону, как будто сдерживаемая выпуклым стеклом. Часть тела Жизели, казалось, входила в это пространство, ее ступни покачивались на самом краю пропасти.
– А теперь смотри, – сказал Патриарх. – Смотри, как она прилетит.
Перед ними вдруг материализовалась вторая Жизель, ее полупрозрачный силуэт наложился на первую. Она была похожа на нее во всем, только на новой не было рубашки, и она как будто сопротивлялась, боролась с тьмой: извивалась, наклоняла голову то в одну сторону, то в другую; казалось, тьма – это какая-то тяжелая ткань, которая обволокла и душит ее. Постепенно этот второй ее образ обрел плоть и цвет, а первый стал таким же смутным и призрачным, каким вначале был второй. От вида ее нагого тела – совершенного и столь уязвимого – у него защемило сердце. Затем ее губы чуть приоткрылись, и изо рта тонкой струйкой потекла и закапала на подбородок чернота, резко, как трещина, выделяясь на фоне бледной кожи.
– Ты и сам совершил однажды такой же полет, – задумчиво произнес Патриарх. – Как и все мы. Погружаясь в сок смерти, пропитываясь им.
Бехайма захлестнул стыд – и судьба Жизели была не главной тому причиной. Ведь сожалеет он больше о том, что не успел ее посвятить, что навечно потерял власть над ней. Он понял, что их всегда связывали бы отношения хозяина и рабыни. Из всей Семьи лишь с Александрой возникло у него что-то, хоть сколько-нибудь похожее на равенство. Но осознание всего этого не избавило его от чувства раскаяния.
– Верни ее, – сказал он.
Патриарх рассмеялся:
– Это невозможно. Да если бы я и был способен сделать это, мне удалось бы лишь отсрочить неизбежное.
– Верни ее, черт тебя побери! – закричал Бехайм.
– Да не обезумел ли ты? – Патриарх поднялся на ноги. – Держи себя в руках. Это неприлично. В высшей степени.
Но Бехайм потерял власть над собой. Он рванулся вперед, надеясь – сверх всякого вероятия, – что сможет выхватить Жизель из пространства пустоты, но, не успев коснуться ее, от удара в затылок оказался на четвереньках, а в глазах у него все побелело.
– Совершенно очевидно, – сказал Патриарх, – что ты извлечешь из нашего разговора гораздо больше пользы, если не будешь ни на что отвлекаться.
Подняв голову, Бехайм едва успел заметить, как Жизель устремилась в пустоту, быстро превратившись в белую точку, и как если бы тьма была куском ткани за ее спиной и в движении потянулась за ней, словно в черный материал ткнули руку и он перчаткой собрался вокруг, так и это пространство, казалось, тоже стало уменьшаться и вскоре сжалось в пятно с рваными краями размером не больше окна, потом – в неправильный кружок диаметром с отверстие водосточной трубы, затем – в крапинку и наконец исчезло, оставив вместо себя плитняк пола и серые зубчатые стены двора.
Патриарх схватил Бехайма за шиворот и легко, как котенка, поднял над полом.
– У тебя просто отняли игрушку, любимую собачку – вот ты и дуешься. – Он приподнял его еще, так что ноги Бехайма теперь болтались в воздухе, и вздернул ему голову, чтобы смотреть прямо в глаза. – Ты ведь ее не любишь. Если б любил, то радовался бы вовсю, ликовал, что она вскоре станет одной из нас. Бессмертной, полной сил – да она о таком и мечтать не могла. Если бы все случилось иначе, может быть, после того как она прошла бы посвящение, между вами и возникли бы нежные отношения. Но то, что ты принимаешь за свои чувства к той, кем она была, – это чистой воды самообман. Ты что, обратно в смертные захотел? С их слезливостью и детской моралью? И думать об этом забудь. Ты теперь вот какой.
Красивое, бледное, широкоскулое лицо Патриарха вдруг стало вытягиваться, черты его расплылись, в спокойных и умных темных глазах загорелись красные огни, а волнистые черные волосы превратились в заросли ежевики, окружившие, но еще не успевшие целиком покрыть уродливую мраморную голову. Даже когда метаморфоза прекратилась и лицо вновь обрело свой байронический вид, Бехайму все еще виделось под ним это близкое к распаду существо. Он вспомнил, как собирался обмануть Патриарха, чтобы добиться от него поддержки. Каким же глупцом он тогда был! Его так ослепила новизна его собственной силы и озарения, что он не мог представить себе силы более мощной.
– Душа твоя теперь черным-черна, – сообщил Патриарх, отпустив Бехайма, который повалился на каменный пол. – Она окрасилась в цвет смерти, в которой ты был заново рожден. В цвет могильной земли и кошмара. Ты знаешь, что это так, чувствуешь это, но все сопротивляешься, а потому и не понимаешь, что это для тебя значит. Ты видишь в этом зло, но ведь ты не способен проникнуть в смысл этого слова. Твое представление о нем столь же ошибочно, как у христиан. Будто это ужасное, бессовестное разрушение порядка всех вещей. В общем-то, так оно и есть. Но ты упускаешь из виду те глубины, что лежат в основе этого понятия, логику, старое доброе деревенское чувство зла. Так слушай же меня и набирайся мудрости.
Он отошел на несколько шагов и принял театральную позу: повернулся к Бехайму спиной, сцепив за ней руки и устремив взор в звездное небо.
– Порядок – это иллюзия, дитя мое. Во всяком случае, в общеизвестном значении этого слова. Это признает как философия зла, так и философия добра, правда, очень по-разному. Приверженцы добра считают себя и себе подобных несовершенными по своей природе; они стремятся навязать своей жизни порядок, обуздать естественные порывы, создать видимость порядка с помощью самоограничения и бессмысленной набожности. И к чему же привели их усилия? К войнам, голоду, пыткам, грязному насилию, массовому смертоубийству и лишению свободы.
На миг плиты пола растаяли, слились в серую гладь и стали похожи на море хмурым утром. Усохли и посерели папоротники. Стены двора расплылись. Потом все вернулось на свои места. Как будто, подумал Бехайм, Патриарх под тягостным влиянием своих соображений по поводу добра на секунду засомневался в прочности своего мировоззрения.
– Мы же, предпочитающие зло, – сказал Патриарх, – открыто признаемся, что мы – создания природы, и стремимся лишь выразить свою суть. Мы кормимся, когда нам это нужно, даем выход гневу и похоти, всей палитре чувств, и не корим себя за это, не насилуем свои основные порывы. Мы себе ни в чем не отказываем и принимаем всю правду о себе. Что же мы имеем в итоге? Некоторые погибают от наших рук, кое-кому даруется бессмертие. Да, нам иногда приходится переживать неприятные физические и психические состояния, но чем они хуже рака, старческой немощи и слабоумия, которым подвержены смертные?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29