Когда-то оно было оснащено и глубинными бомбами, и четырехдюймовым носовым орудием, и многоствольным зенитным пулеметом, и парой двадцатимиллиметровых пушек. Сейчас от всего этого богатства на «Королеве» осталось только старое ружье двенадцатого калибра в каюте у капитана да еще несколько средств самообороны, на всякий случай припрятанных в разных местах на палубе. Вместо первоначального экипажа из семидесяти человек теперь на ней работали всего одиннадцать, включая Хансона на мостике и Максевени с его нескладным, молчаливым помощником Куан Конгом из Самоа в машинном отделении. Единственная спасательная шлюпка висела на самодельной шлюпбалке на корме – там, где раньше были проложены рельсы для глубинных бомб. В хорошие дни «Королеве» удавалось разогнаться до двенадцати узлов, но чаще она ползла на семи.Со стапеля она сошла серо-голубой, но с тех пор бесчисленное количество раз перекрашивалась: из серого в черный, потом в зеленый, потом в тускло-красный и так далее. Сейчас ее корпус опять был черным, надстройка – белой, а труба – алой с большой черной буквой «Б», и все это густо покрывали зловещие пятна ржавчины. Палуба, склепанная из стальных листов, только на баке, корме и мостике была прикрыта до невозможности изношенными досками. Приходилось отдать должное ее строителям: после семидесяти лет штормов, войн и качки старушка все еще держалась на плаву, хотя возраст, разумеется, напоминал о себе, и иногда довольно громко.Невеселые мысли капитана были прерваны жутким скрежетом, донесшимся из машинного отделения, после чего древний паровой двигатель вдруг заработал, сотрясая весь ржавый корпус. Через минуту из переговорной трубки донесся голос стармеха:– Капитан! Слышишь эти чудные звуки?Хансон шагнул в крошечную рубку.– Спасибо, Уилли! – крикнул он в воронку, отстучал команду машинным телеграфом, а потом повторил голосом: – Малый вперед! Давай-ка убираться подальше от этого рифа.Через несколько секунд винт вспенил воду за кормой и старушка «Королева Батавии» неохотно двинулась в сторону открытого моря. 5 В ста тридцати милях севернее, там, где река Реджанг впадает в Южно-Китайское море, в местной хижине – румах, стоящей на сваях над одним из ее рукавов, отдыхал в гамаке прославленный в этих краях пират, известный как Хан, или Тим-Тиман, или, иногда, Правоверный. Его пальцы, тяжелые от золотых колец, машинально перебирали четки. Вместо бусин на них были нанизаны человеческие зубы – некоторые потемневшие от старости, другие – белые и молодые; на нескольких из них сохранились высохшие кусочки нерва и десны. Четки подарил ему дед с материнской стороны, Темонгонг Кох – местный вождь, заслуживший громкую, хоть и дурную славу.С висящего на широкой террасе гамака Хан хорошо видел всю остальную деревню: десяток румах, таких же как его временное жилище, несколько длинных бараков без передней стены, построенных японцами в годы войны, и два старых, почти развалившихся общинных дома, когда-то полных дыма и смеха, а теперь населенных лишь призраками мужчин, женщин и детей, чьи высохшие, почерневшие головы – трофеи из страшного прошлого – рядами висели на гнилых стропилах.В жилах Хана, как и многих других членов его племени, текла смешанная – малайская, китайская и местная даякская – кровь, но в отличие от остальных он мог похвастаться тем, что происходит от самого Белого Раджи – Чарльза Брука, английского авантюриста, появившегося здесь в середине девятнадцатого века, чья семья железной рукой правила Сараваком целых сто лет. У Хана имелось и неопровержимое доказательство этого родства: на его грубом лице азиатского полукровки светились удивительно светлые, ярко-голубые глаза. Они умели наводить порчу, видеть будущее и угадывать ложь – по крайней мере, в это верили суеверные подданные его пиратского королевства, и Хан охотно поддерживал такие слухи, а временами начинал верить в них сам.Со стороны океана неожиданно налетел короткий шквал, и по железной крыше, точно горсть брошенных чьей-то рукой камешков, ударили струи дождя. Поднявшись с гамака, Хан по плетеным циновкам босиком подошел к краю крытой террасы и посмотрел на изрытую дождем реку. На нем был простой саронг в черно-белую клетку. Под коричневой, блестящей от пота кожей бугрились стальные мышцы. Он был высоким и плотным, с иссиня-черными волосами, грубо подстриженными «под горшок» по обычаю предков – ибанов, или морских даяков. Народ группы даяков в Малайзии; по вероисповеданию христиане.
Все ибаны были прирожденными воинами и недаром признали его вождем своего клана.Хан взял стоящую на перилах чашку, отхлебнул из нее туака – огненного рисового вина, прополоскал им рот и сплюнул в бегущую под террасой реку. Дождь уже стихал, и теперь по крыше, казалось, стучали не камни, а чьи-то сердитые пальцы.Было время, когда казалось, что судьба Хана сложится совсем по-другому. Тогда его звали Джеймс Хо Линг Синбад Аладдин Сулейман Хан, он был младшим сыном министра здравоохранения Саравака – беззаботным юношей, который закончил престижную частную школу, с легкостью поступил в Академию Филипса в Андовере, а потом и в Гарвард, где получил два диплома: по бизнес-управлению и по международному праву.Он провел за границей более десяти лет, и все это время в письмах из дома ему рассказывали о происходящих на родине печальных переменах. Всю страну, как проказа, разъедала безудержная коррупция. Отца сместили с поста, его земли и деньги конфисковали, а когда он попытался протестовать, нож наемного убийцы заставил его замолчать навсегда.Хан вернулся на родину и увидел, что мать умирает от горя, старший брат, высокопоставленный судейский чиновник, погряз во взятках, а страна, управляемая продажной кликой Хаджи Абдула Таиба Махмуда, совершает медленное самоубийство: ее леса распродаются направо и налево, реки пересыхают, а народ безжалостно истребляется. Скоро мать умерла – и он остался один.Собрав все немногое оставшееся имущество, Джеймс Хо Линг Хан отправился вверх по реке Реджанг – туда, где когда-то жили его предки, возобновил забытые родственные связи, завел новых друзей и довольно скоро возглавил целую пиратскую империю, у которой не было союзников, зато было много врагов. Целая флотилия отлично вооруженных, быстрых катеров нападала на любое судно, у которого достало храбрости или глупости заплыть в их район. Они контролировали огромную территорию от Суматры до порта Замбоанга в море Сулу, а после вылазок проворно, точно морские змеи, скрывались в одной из своих баз на реке, подобных той, где сейчас отдыхал Хан.Кроме пиратства у империи имелись и другие источники дохода: подданные Хана вывозили метамфетамин и фальшивые американские доллары из Северной Кореи, опиум-сырец из Вьетнама, редкие орхидеи из Сабаха, иногда – особый живой груз, который ночью тайком высаживали на пустых пляжах Северной Австралии. Но чаще всего они транспортировали оружие для террористов из Организации моджахедов Малайзии, или для группировки «Дарул-Ислам», или для боевиков «Абу-Сайяфа», или Национально-освободительного фронта Моро и любого другого заказчика, готового выложить Хану немалую сумму за фрахт.Сквозь затихающий шорох дождя до Хана донесся другой, более низкий звук – знакомый рокот моторов его личного катера «Черный дракон». Он был одним из шести противолодочных катеров «Каро-Тей» времен Второй мировой войны, которые Хан со своими людьми обнаружил в заброшенном ангаре на необитаемом острове в море Сулу. Их построили перед самой войной по образцу «сикс-биттеров» – судов Береговой охраны США. Восемнадцатифутовые катера с небольшой осадкой были снабжены двумя авиационными двигателями мощностью по восемьсот лошадиных сил и могли развивать скорость до тридцати шести узлов.Их вооружение составляли две двадцатимиллиметровые пушки и крупнокалиберный пулемет на корме. Полностью деревянные, они были невидимы для радаров и вмещали экипаж из пятнадцати человек – более чем достаточно для того, чтобы справиться с любым гражданским судном при любой погоде. Со временем Хан оснастил их реактивными гранатометами РПГ и новейшими навигационными приборами – гораздо более совершенными, чем те, что стояли на судах, высылаемых для борьбы с ним. После капитального ремонта двигателей его флот стал быстрым как ветер и столь же невидимым и неуловимым.Через несколько минут из тумана показался узкий серый корпус катера, осторожно маневрирующего между отмелями лимана. Хан наблюдал за его приближением с холодной улыбкой. Со дня возвращения в Южно-Китайское море «Черный дракон» был его единственным домом.Двигатели на катере замолчали, и последние несколько ярдов он проделал беззвучно. На палубе появился матрос, размотал швартовый конец и, когда «Черный дракон» с мягким стуком ударился о плавучий причал прямо под террасой, спрыгнул с борта и намотал канат на деревянный кнехт. Из рубки вышел невысокий, коренастый человек, быстро пересек палубу, спрыгнул на причал и по тяжелой бамбуковой лестнице поднялся на террасу к Хану. Это был дочерна загорелый китаец, одетый в высокие солдатские ботинки и камуфляжную форму с тремя звездами на погонах. Его звали Фу Шэн, и он был заместителем Хана. Они знали друг друга почти двадцать лет.– Ара Kabar, Дапу Шэн? – спросил Хан на танджонском, почти забытом местном диалекте, на котором говорили не больше сотни людей во всем мире. – Какие новости?Дапу было прозвищем Фу Шэна, оно означало «Большое Ружье».– Kaba baik, tuan, – ответил Фу Шэн, слегка поклонившись. – Хорошие новости, хозяин. Я переговорил с нашими людьми в судоходной компании. Они все подтвердили. Судно находится недалеко, на юге от нас.– А как идут дела в Лондоне?– Идут, – пожал плечами Фу Шэн.Для него Лондон был всего лишь местом, о котором он слышал, но никогда не видел, и все, что происходило там, мало его интересовало.– Следуйте за судном, но пока ничего не предпринимайте. И сообщайте мне обо всех изменениях в Лондоне.– Слушаюсь, туан. Вы пока останетесь здесь?– Дня на три, а потом возвращайтесь за мной. Эти клоуны из Агентства морской безопасности затеяли очередной рейд. Пусть они ничего не найдут.– Не понимаю: зачем нам от них прятаться, туан? У этой осы тупое жало, – презрительно скривился Фу Шэн. – У нас больше катеров и ружей, чем у них.– Мне не нужна война, Дапу Шэн. Мне нужны деньги. А для того чтобы их жало оставалось тупым, мы платим немалые взятки.– Это не делает нам чести, туан, – не уступал Фу Шэн. В его голосе гнев мешался со старой обидой.– Может, и не делает, старина, но зато нам это выгодно. В нашем мире честь ценится не слишком высоко. Она вышла из употребления, как и язык, на котором мы говорим. – Он положил ладонь на широкое плечо Фу Шэна. – Подожди, пока не время.– А это время когда-нибудь придет?– Может, даже скорее, чем ты думаешь, Фу Шэн. Наши предки взывают к нам, и в один прекрасный день мы откликнемся на их зов.– Вы говорите загадками, туан.– Возможно, – улыбнулся Хан. – Но ведь загадки для того и существуют, чтобы их разгадывать. 6 – Все это крайне непонятно, – задумчиво проговорил Билли Пилгрим.Вместе с Финн и Джеймсом Талкинхорном они стояли в библиотеке адвоката перед столом, на котором лежала картина. Стол был дубовым, темным, очень старым и, похоже, монастырским. Финн без труда представила себе, как безмолвные монахи в надвинутых на глаза капюшонах вкушают за ним свою скудную трапезу.Завещанная им картина оказалась небольшой – примерно квадратный фут. На ней было изображено до смешного маленькое суденышко, под всеми парусами плывущее по бурному морю. На заднем плане различались черный риф и разбивающийся об него прибой, а за рифом – полоска берега, заросшего джунглями. На небе полыхал алый закат. В нижнем правом углу, жирная и четкая, стояла прославленная подпись: «Рембрандт».– По сведениям, которые я обнаружил в архиве Богартов, – заговорил Талкинхорн, – на полотне изображен «Флигенде драак», или «Летучий дракон», – корабль, на котором Вильгельм ван Богарт совершил плавание в Ост-Индию. Именно тогда была заложена основа благосостояния семьи. Картину Рембрандт написал по его заказу в тысяча шестьсот семьдесят первом году. После Второй мировой войны она числилась пропавшей и лишь недавно была обнаружена в кладовой швейцарского банка.– Это типичный йот, – вставил Билли. – Как раз из таких судов и состоял вначале флот Голландской Ост-Индской компании. От их названия позже образовалось слово «яхта».– Совершенно верно, – кивнул сэр Джеймс.– Может, это и яхта, – заговорила Финн, – но только не Рембрандт.– Простите? – несколько обиженно переспросил Талкинхорн. – Но тут же его подпись.– Это ничего не значит. У Рембрандта была мастерская, в которой работали десятки учеников, и все они имели право ставить на картинах его подпись. Что-то вроде резинового факсимиле. А кроме того, известно, что Рембрандт нередко подписывал картины, к которым даже не притронулся кистью.– Но ведь вы не можете точно сказать, что это не Рембрандт?– Могу, – улыбнулась Финн, – если картина действительно была написана в тысяча шестьсот семьдесят первом году.– А почему дата имеет такое значение? – заинтересовался Билли.– Потому что Рембрандт умер в тысяча шестьсот шестьдесят девятом. Уж эту-то дату я помню.Она задумчиво провела пальцем по резной золоченой раме и пробормотала:– А вот это уже интересно.– Что именно? – тут же спросил Билли.– Рама. Я почти уверена, что это Фоггини.– Кто? – переспросил Талкинхорн.– Флорентинец, жил в семнадцатом веке, – объяснила Финн. – Я год училась во Флоренции и тогда заинтересовалась им. Он был скульптором, но больше всего прославился своими замечательными рамами. Вот как раз такими – золото, резьба, масса завитушек.– Простите, я не совсем вас понимаю. Какое значение имеет рама?– Ну, если картина – подделка или копия, зачем вставлять ее в такую ценную раму?– Возможно, чтобы заставить всех поверить в ее подлинность? – предположил Билли.– Но уж если кто-то взял на себя труд так замаскировать подделку, – возразил Талкинхорн, – зачем датировать картину годом, в который она просто не могла быть написана? И доказать это, насколько я понимаю, будет совсем нетрудно.«Это и правда странно, – подумала Финн. – А старик рассуждает, как настоящий Шерлок Холмс. И кстати, он совершенно прав».– Можно взглянуть поближе? – спросила она вслух.– Разумеется, – кивнул сэр Джеймс. – Ведь полотно теперь принадлежит вам и его светлости.Финн подняла картину со стола. Даже учитывая вес массивной рамы, она оказалась довольно тяжелой для своего размера, а это означало, что написана она на дереве, скорее всего на дубовой доске. В Институте искусств Курто Финн посещала специальный курс, где учили определять возраст использованных живописцами досок при помощи дендрохронологического анализа, то есть подсчета годичных колец дерева. Она пристальнее вгляделась в картину и вдруг заметила, что в нескольких местах у самой рамы из-под краски проступают переплетенные нити ткани. Холст поверх деревянной доски? О таком она никогда не слышала, и, уж разумеется, такой странный метод не применяли в семнадцатом веке. Нахмурившись, Финн повернула картину другой стороной. Сзади она была затянута очень старой и ломкой оберточной бумагой.– У вас найдется нож?Сэр Джеймс достал из жилетного кармана старинный перочинный ножик с перламутровой ручкой, открыл его и протянул Финн. Маленьким лезвием она осторожно разрезала бумагу, чуть отступив от внутреннего края рамы, а потом одним движением сорвала ее. Их взглядам открылась задняя сторона доски: темное дерево, несколько неразборчиво нацарапанных букв, полустертые цифры – кажется, 237 с поперечной черточкой у семерки, как это принято в Европе, и две бумажные бирки – одна со штампом явно нацистских времен и другая с надписью по-голландски «Галерея Гудстиккера».– В Амстердаме и правда была такая художественная галерея, – вспомнила Финн. – Довольно известная. Но ее ограбили нацисты в тысяча девятьсот сороковом. Голландия только недавно смогла вернуть себе часть произведений. В мире искусства это была целая сенсация.– А Гудстиккер – это фамилия? – поинтересовался Билли.– Да, – кивнула Финн. – Жак Гудстиккер. Кажется, галерея досталась ему от отца.– И что с ним стало?– Он сумел вырваться из Голландии и добрался на пароходе до Англии, но туда его не пустили, потому что он был евреем. Пароход шел в Южную Америку, и он остался на нем. Кажется, по дороге произошел какой-то несчастный случай, и Гудстиккер погиб. – Финн замолчала, пристально всматриваясь в верхний край доски. – Но проблема тут не в Гудстиккере.– А в чем? – быстро спросил Билли.Кончиком ножика Финн указала на едва видимую кромку приклеенного к доске холста:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Все ибаны были прирожденными воинами и недаром признали его вождем своего клана.Хан взял стоящую на перилах чашку, отхлебнул из нее туака – огненного рисового вина, прополоскал им рот и сплюнул в бегущую под террасой реку. Дождь уже стихал, и теперь по крыше, казалось, стучали не камни, а чьи-то сердитые пальцы.Было время, когда казалось, что судьба Хана сложится совсем по-другому. Тогда его звали Джеймс Хо Линг Синбад Аладдин Сулейман Хан, он был младшим сыном министра здравоохранения Саравака – беззаботным юношей, который закончил престижную частную школу, с легкостью поступил в Академию Филипса в Андовере, а потом и в Гарвард, где получил два диплома: по бизнес-управлению и по международному праву.Он провел за границей более десяти лет, и все это время в письмах из дома ему рассказывали о происходящих на родине печальных переменах. Всю страну, как проказа, разъедала безудержная коррупция. Отца сместили с поста, его земли и деньги конфисковали, а когда он попытался протестовать, нож наемного убийцы заставил его замолчать навсегда.Хан вернулся на родину и увидел, что мать умирает от горя, старший брат, высокопоставленный судейский чиновник, погряз во взятках, а страна, управляемая продажной кликой Хаджи Абдула Таиба Махмуда, совершает медленное самоубийство: ее леса распродаются направо и налево, реки пересыхают, а народ безжалостно истребляется. Скоро мать умерла – и он остался один.Собрав все немногое оставшееся имущество, Джеймс Хо Линг Хан отправился вверх по реке Реджанг – туда, где когда-то жили его предки, возобновил забытые родственные связи, завел новых друзей и довольно скоро возглавил целую пиратскую империю, у которой не было союзников, зато было много врагов. Целая флотилия отлично вооруженных, быстрых катеров нападала на любое судно, у которого достало храбрости или глупости заплыть в их район. Они контролировали огромную территорию от Суматры до порта Замбоанга в море Сулу, а после вылазок проворно, точно морские змеи, скрывались в одной из своих баз на реке, подобных той, где сейчас отдыхал Хан.Кроме пиратства у империи имелись и другие источники дохода: подданные Хана вывозили метамфетамин и фальшивые американские доллары из Северной Кореи, опиум-сырец из Вьетнама, редкие орхидеи из Сабаха, иногда – особый живой груз, который ночью тайком высаживали на пустых пляжах Северной Австралии. Но чаще всего они транспортировали оружие для террористов из Организации моджахедов Малайзии, или для группировки «Дарул-Ислам», или для боевиков «Абу-Сайяфа», или Национально-освободительного фронта Моро и любого другого заказчика, готового выложить Хану немалую сумму за фрахт.Сквозь затихающий шорох дождя до Хана донесся другой, более низкий звук – знакомый рокот моторов его личного катера «Черный дракон». Он был одним из шести противолодочных катеров «Каро-Тей» времен Второй мировой войны, которые Хан со своими людьми обнаружил в заброшенном ангаре на необитаемом острове в море Сулу. Их построили перед самой войной по образцу «сикс-биттеров» – судов Береговой охраны США. Восемнадцатифутовые катера с небольшой осадкой были снабжены двумя авиационными двигателями мощностью по восемьсот лошадиных сил и могли развивать скорость до тридцати шести узлов.Их вооружение составляли две двадцатимиллиметровые пушки и крупнокалиберный пулемет на корме. Полностью деревянные, они были невидимы для радаров и вмещали экипаж из пятнадцати человек – более чем достаточно для того, чтобы справиться с любым гражданским судном при любой погоде. Со временем Хан оснастил их реактивными гранатометами РПГ и новейшими навигационными приборами – гораздо более совершенными, чем те, что стояли на судах, высылаемых для борьбы с ним. После капитального ремонта двигателей его флот стал быстрым как ветер и столь же невидимым и неуловимым.Через несколько минут из тумана показался узкий серый корпус катера, осторожно маневрирующего между отмелями лимана. Хан наблюдал за его приближением с холодной улыбкой. Со дня возвращения в Южно-Китайское море «Черный дракон» был его единственным домом.Двигатели на катере замолчали, и последние несколько ярдов он проделал беззвучно. На палубе появился матрос, размотал швартовый конец и, когда «Черный дракон» с мягким стуком ударился о плавучий причал прямо под террасой, спрыгнул с борта и намотал канат на деревянный кнехт. Из рубки вышел невысокий, коренастый человек, быстро пересек палубу, спрыгнул на причал и по тяжелой бамбуковой лестнице поднялся на террасу к Хану. Это был дочерна загорелый китаец, одетый в высокие солдатские ботинки и камуфляжную форму с тремя звездами на погонах. Его звали Фу Шэн, и он был заместителем Хана. Они знали друг друга почти двадцать лет.– Ара Kabar, Дапу Шэн? – спросил Хан на танджонском, почти забытом местном диалекте, на котором говорили не больше сотни людей во всем мире. – Какие новости?Дапу было прозвищем Фу Шэна, оно означало «Большое Ружье».– Kaba baik, tuan, – ответил Фу Шэн, слегка поклонившись. – Хорошие новости, хозяин. Я переговорил с нашими людьми в судоходной компании. Они все подтвердили. Судно находится недалеко, на юге от нас.– А как идут дела в Лондоне?– Идут, – пожал плечами Фу Шэн.Для него Лондон был всего лишь местом, о котором он слышал, но никогда не видел, и все, что происходило там, мало его интересовало.– Следуйте за судном, но пока ничего не предпринимайте. И сообщайте мне обо всех изменениях в Лондоне.– Слушаюсь, туан. Вы пока останетесь здесь?– Дня на три, а потом возвращайтесь за мной. Эти клоуны из Агентства морской безопасности затеяли очередной рейд. Пусть они ничего не найдут.– Не понимаю: зачем нам от них прятаться, туан? У этой осы тупое жало, – презрительно скривился Фу Шэн. – У нас больше катеров и ружей, чем у них.– Мне не нужна война, Дапу Шэн. Мне нужны деньги. А для того чтобы их жало оставалось тупым, мы платим немалые взятки.– Это не делает нам чести, туан, – не уступал Фу Шэн. В его голосе гнев мешался со старой обидой.– Может, и не делает, старина, но зато нам это выгодно. В нашем мире честь ценится не слишком высоко. Она вышла из употребления, как и язык, на котором мы говорим. – Он положил ладонь на широкое плечо Фу Шэна. – Подожди, пока не время.– А это время когда-нибудь придет?– Может, даже скорее, чем ты думаешь, Фу Шэн. Наши предки взывают к нам, и в один прекрасный день мы откликнемся на их зов.– Вы говорите загадками, туан.– Возможно, – улыбнулся Хан. – Но ведь загадки для того и существуют, чтобы их разгадывать. 6 – Все это крайне непонятно, – задумчиво проговорил Билли Пилгрим.Вместе с Финн и Джеймсом Талкинхорном они стояли в библиотеке адвоката перед столом, на котором лежала картина. Стол был дубовым, темным, очень старым и, похоже, монастырским. Финн без труда представила себе, как безмолвные монахи в надвинутых на глаза капюшонах вкушают за ним свою скудную трапезу.Завещанная им картина оказалась небольшой – примерно квадратный фут. На ней было изображено до смешного маленькое суденышко, под всеми парусами плывущее по бурному морю. На заднем плане различались черный риф и разбивающийся об него прибой, а за рифом – полоска берега, заросшего джунглями. На небе полыхал алый закат. В нижнем правом углу, жирная и четкая, стояла прославленная подпись: «Рембрандт».– По сведениям, которые я обнаружил в архиве Богартов, – заговорил Талкинхорн, – на полотне изображен «Флигенде драак», или «Летучий дракон», – корабль, на котором Вильгельм ван Богарт совершил плавание в Ост-Индию. Именно тогда была заложена основа благосостояния семьи. Картину Рембрандт написал по его заказу в тысяча шестьсот семьдесят первом году. После Второй мировой войны она числилась пропавшей и лишь недавно была обнаружена в кладовой швейцарского банка.– Это типичный йот, – вставил Билли. – Как раз из таких судов и состоял вначале флот Голландской Ост-Индской компании. От их названия позже образовалось слово «яхта».– Совершенно верно, – кивнул сэр Джеймс.– Может, это и яхта, – заговорила Финн, – но только не Рембрандт.– Простите? – несколько обиженно переспросил Талкинхорн. – Но тут же его подпись.– Это ничего не значит. У Рембрандта была мастерская, в которой работали десятки учеников, и все они имели право ставить на картинах его подпись. Что-то вроде резинового факсимиле. А кроме того, известно, что Рембрандт нередко подписывал картины, к которым даже не притронулся кистью.– Но ведь вы не можете точно сказать, что это не Рембрандт?– Могу, – улыбнулась Финн, – если картина действительно была написана в тысяча шестьсот семьдесят первом году.– А почему дата имеет такое значение? – заинтересовался Билли.– Потому что Рембрандт умер в тысяча шестьсот шестьдесят девятом. Уж эту-то дату я помню.Она задумчиво провела пальцем по резной золоченой раме и пробормотала:– А вот это уже интересно.– Что именно? – тут же спросил Билли.– Рама. Я почти уверена, что это Фоггини.– Кто? – переспросил Талкинхорн.– Флорентинец, жил в семнадцатом веке, – объяснила Финн. – Я год училась во Флоренции и тогда заинтересовалась им. Он был скульптором, но больше всего прославился своими замечательными рамами. Вот как раз такими – золото, резьба, масса завитушек.– Простите, я не совсем вас понимаю. Какое значение имеет рама?– Ну, если картина – подделка или копия, зачем вставлять ее в такую ценную раму?– Возможно, чтобы заставить всех поверить в ее подлинность? – предположил Билли.– Но уж если кто-то взял на себя труд так замаскировать подделку, – возразил Талкинхорн, – зачем датировать картину годом, в который она просто не могла быть написана? И доказать это, насколько я понимаю, будет совсем нетрудно.«Это и правда странно, – подумала Финн. – А старик рассуждает, как настоящий Шерлок Холмс. И кстати, он совершенно прав».– Можно взглянуть поближе? – спросила она вслух.– Разумеется, – кивнул сэр Джеймс. – Ведь полотно теперь принадлежит вам и его светлости.Финн подняла картину со стола. Даже учитывая вес массивной рамы, она оказалась довольно тяжелой для своего размера, а это означало, что написана она на дереве, скорее всего на дубовой доске. В Институте искусств Курто Финн посещала специальный курс, где учили определять возраст использованных живописцами досок при помощи дендрохронологического анализа, то есть подсчета годичных колец дерева. Она пристальнее вгляделась в картину и вдруг заметила, что в нескольких местах у самой рамы из-под краски проступают переплетенные нити ткани. Холст поверх деревянной доски? О таком она никогда не слышала, и, уж разумеется, такой странный метод не применяли в семнадцатом веке. Нахмурившись, Финн повернула картину другой стороной. Сзади она была затянута очень старой и ломкой оберточной бумагой.– У вас найдется нож?Сэр Джеймс достал из жилетного кармана старинный перочинный ножик с перламутровой ручкой, открыл его и протянул Финн. Маленьким лезвием она осторожно разрезала бумагу, чуть отступив от внутреннего края рамы, а потом одним движением сорвала ее. Их взглядам открылась задняя сторона доски: темное дерево, несколько неразборчиво нацарапанных букв, полустертые цифры – кажется, 237 с поперечной черточкой у семерки, как это принято в Европе, и две бумажные бирки – одна со штампом явно нацистских времен и другая с надписью по-голландски «Галерея Гудстиккера».– В Амстердаме и правда была такая художественная галерея, – вспомнила Финн. – Довольно известная. Но ее ограбили нацисты в тысяча девятьсот сороковом. Голландия только недавно смогла вернуть себе часть произведений. В мире искусства это была целая сенсация.– А Гудстиккер – это фамилия? – поинтересовался Билли.– Да, – кивнула Финн. – Жак Гудстиккер. Кажется, галерея досталась ему от отца.– И что с ним стало?– Он сумел вырваться из Голландии и добрался на пароходе до Англии, но туда его не пустили, потому что он был евреем. Пароход шел в Южную Америку, и он остался на нем. Кажется, по дороге произошел какой-то несчастный случай, и Гудстиккер погиб. – Финн замолчала, пристально всматриваясь в верхний край доски. – Но проблема тут не в Гудстиккере.– А в чем? – быстро спросил Билли.Кончиком ножика Финн указала на едва видимую кромку приклеенного к доске холста:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24