Сегодня утром она выбрала для сестры ярко-красную розу. Она попросит Люки отнести ее наверх, а сама, как всегда, поедет на мессу. Церковь была единственным местом, куда ей было позволено ходить одной. Но и там Энджелина не могла побыть в одиночестве: кучер, коренастый ирландец с мощными руками и рыжей бородой всегда сопровождал ее. «Охраняет», – думала женщина. Он всегда торопил ее с отъездом.
Передав розу со срезанными шипами Люки, Энджелина попросила:
– Оставайся с Хлоей, пока я не вернусь. Ни под каким предлогом не оставляй ее, – разговор о привлекательности Хлои все еще тревожил Энджелину.
– Да, мэм. Ox, – добавила Люки, словно только что вспомнила, – мистер Ламартин просил напомнить вам о сегодняшнем приеме. Он сказал, что сегодня утром его не будет дома.
Упомянутое служанкой имя заставило сердце Энджелины замереть. Она не знала, что он возвращался домой и успел снова уйти.
– Ладно. А когда ты разговаривала с ним?
– Утром, мэм. На лестнице. Он как раз выходил.
Служанка, казалось, вздохнула с облегчением. Или это лишь показалось Энджелине?
– Ладно, – повторила женщина, пытаясь вспомнить, о каком приеме идет речь.
Она ненавидела устраиваемые им сборища, но он интересовался политикой и не единожды заявлял ей, что во время выборов у человека должно быть как можно больше друзей. Гастоны? Может сегодня явятся они? Или придут супруги Понтальба? Тут она вспомнила, что речь шла о его приспешниках, господах Дефорже и Гарнетте, и их надоедливых женах, способных беседовать лишь о нарядах и опере Энджелина считала, что этих мужчин связывает с ним какое-то дело, но он никогда не обсуждал с нею свои дела. Он говорил, что женщины ничего не понимают в этих вопросах. Кроме того, он не уставал повторять, что единственное, что требуется от нее – быть красивой и неотлучно находиться рядом с ним. Ей даже не нужно было планировать званые вечера – этим занимался он.
Люки снова что-то вспомнила:
– Он просил передать, чтобы вы надели новое красное платье.
При мысли об этом платье, привезенном недавно из Парижа по его заказу, Энджелина схватилась рукой за горло. Платье скандально открывало ее плечи, и было почти непристойным.
Спокойно убрав руку, она через силу улыбнулась:
– Спасибо, Люки.
Через несколько минут, спрятав волосы под белым чепцом и держа в одной затянутой в перчатку руке молитвенник и четки, а в другой – розу, Энджелина сидела в черной лакированной карете, запряженной двумя вороными. Дверцу экипажа украшал золотой крест – герб Ламартинов.
Сидя в трясущейся карете, Энджелина впитывала запахи, звуки, картины Нового Орлеана, открывавшиеся перед ней. Кто-то сказал, что этот город, особенно улица Кэнал, где меж элегантных домов прогуливаются богатые бездельники, а кафе и рестораны вечно полны народу, напоминает Париж, но Энджелина не замечала никакого сходства. Конечно, она не слишком хорошо знала Париж, но два раза отец возил ее туда, и этот город показался ей очень легкомысленным и веселым. Новый Орлеан был просто страшен: походил одновременно на леди и на проститутку, был красив, и в то же время уродлив, казался цивилизованным городом, но был дик и необуздан. Возможно, дело было в том, что, когда она была в Париже, ей было весело. Наверно, ее неприязнь к Новому Орлеану объяснялась тем, что здесь ей ни разу не приходилось веселиться.
Энджелина прикрыла глаза, стараясь вспомнить, каково быть счастливой, и пытаясь объективно оценить Новый Орлеан. Она слышала шум другой кареты, фырканье лошади. Слышала, как поутру притихли те кварталы города, где по ночам никто не спал. В этой тишине щебетали птицы, гудели насекомые, и немилосердно жгло солнце.
Здесь, в Гарден Дистрикте, над всем царил аромат цветов. Все приятно обволакивала густая смесь запахов. Но по мере приближения к центру города приятные ароматы встречались все реже. Теперь вместо запаха сладкого цветочного нектара теплый ветер приносил с собой отвратительную вонь помоек. В некоторых частях города находились обрамленные кипарисами сточные канавы, в которые сбрасывали мусор – апельсиновые и банановые корки, кухонные помои, бутылки и жестянки, грязные тряпки и дохлых крыс. Над всем этим витал горячий, тяжелый аромат новоорлеанского лета.
Собор Сен-Луи вырос перед Энджелиной, как благословенный мираж в раскаленной пустыне. Массивное кирпичное здание украшали две угловые башни, увенчанные колоколами Главный шпиль, казалось, уходил в облака Гордый собор манил к себе Энджелину, как манит моряка желанная гавань.
Коренастый рыжебородый ирландец, ее ненавистный охранник, молча помог Энджелине выйти из кареты. Как обычно, он не пошел вместе с ней. Идя к собору, она спиной чувствовала его взгляд. Одетый, по своему обыкновению, в черное, он будет ждать, выслеживая ее в толпе золотистыми глазами хорька и молча прикажет возвращаться домой…
Оказавшись в прохладной тени собора, Энджелина быстро направилась к исповедальне, находившейся сбоку, в глубине. Она повернула направо и принялась ждать, преклонив колени. Мысли разбегались. «Как странно, – думала она, – в этой крошечной клетушке я чувствую себя свободней, чем в большом доме, который приходится делить с ним». Эта мысль слегка успокоила ее, но тут Энджелина вспомнила о розе, которую она продолжала сжимать в руке. Свежий, сладкий запах приглашал ее поднести цветок к носу и вдохнуть поглубже, но Энджелина отказала себе в этом удовольствии. Нельзя нюхать предназначенные для алтаря цветы. Цветы. Понюхала ли Хлоя присланную ей розу? Что делает Хлоя? Интересно, сегодня исповедует отец Джон или нет? Интересно…
Дверца исповедальни, в которой находилась Энджелина, скрипнула. Несмотря на то, что за металлической решеткой она никого не увидела, женщина знала, что священник готов выслушать ее.
– Простите меня, отче, ибо я согрешила – крестясь, жалобно произнесла Энджелина.
– Когда ты исповедовалась в последний раз? – спросил священник.
Отец Джон. Энджелина узнала этот тихий, ласковый голос. Мысленно она видела его светлые волосы, ангельски-круглое лицо с красными, словно яблочки, щеками, плоским подбородком, ибо, выслушивая кающихся, святой отец опирался им на руку, и голубые глаза, исполненные сочувствия и понимания.
– Неделю назад, отец мой.
– И каков твой грех, дитя мое? Каждый раз она исповедовалась в одном-единственном грехе. Всегда – в одном и том же. Она понимала, что за ней водились и другие – иногда разговаривала слишком резко, завидовала женщинам, чьи мужья были ласковы с ними – но ничто не могло сравниться с этим единственным тяжким грехом.
– Мое сердце полно ненависти, отец. Раньше священник старался узнать у нее причины этой ненависти, имя объекта оной, но Энджелина всегда отказывалась отвечать. Она не хотела, чтобы кто-нибудь, пусть даже и служитель Божий, узнал об этом. И отец Джон больше не пытался расспрашивать ее. Он всегда отпускал ей грехи, что слегка удивляло Энджелину. Она думала, что после того, как она постоянно признается в одном и том же, священник усомнится в ее искренности, но он ничего не говорил. Может, он чувствовал, что у нее на сердце. На каждой исповеди она раскаивалась в своем грехе, клялась не допускать ненависть в свою душу, но он снова касался ее, и решимость Энджелины таяла…
Знает ли отец Джон, кто она такая?
Она надеялась, что нет.
И в то же время надеялась, что он догадывается.
– Думай о своих грехах, – сказал отец Джон, – и десятикратно читай «Богородице дева, радуйся».
– Да, отец мой, – ответила Энджелина, склоняя голову в знак благодарности. Ее сердце и душа снова были чисты.
Во вторник вечером в особняке Ламартин звучала тишина, словно молитва, обращенная к глухим богам. Наступили сумерки. В углах комнат залегли лиловые тени. Под лестницей прятались призраки и фантомы. Роуэна одолевали тревога и скука. Даже Кот не пожелал составить ему компанию, и он в одиночестве обосновался в спальне, прихватив с собой медицинские журналы. Но он не притронулся к ним. Чуть раньше Роуэн разговаривал по телефону с Кей. Он надеялся при звуках ее голоса почувствовать тоску по дому, понять, что скучает по ней, но этого почему-то не произошло. Он и сам не мог понять, почему.
В последнее время Кей и жизнь в Хьюстоне все чаще казались Роуэну нереальными, сюрреалистическими, в то время как портрет и этот дом с грустным призраком оставались осязаемыми и реальными. Реальность. Он, Роуэн Джейкоб, гордившийся своим логическим умом, уже не мог отделить реальное от нереального. Он уже не мог судить, сохранился ли его рассудок, но понимал, что ответ на этот вопрос может оказаться не совсем таким, как хотелось бы… Целыми днями он всматривался в портрет, висевший в гостиной, а ночью надеялся увидеть призрак женщины, которая умерла более столетия назад. Роуэн расхохотался. Хрипловатый, резкий звук, казалось, раскатился эхом по всему дому. В эту секунду ему показалось, что чей-то смех сливается с его голосом. Он замер, прислушиваясь, но ничего не уловил. Тишина.
Дотянувшись до пульта управления, Роуэн включил телевизор. Тот взорвался звуком. Детектив. Вой сирен. Автомобильная погоня и визг тормозов. Этот шум ранил его чрезмерно обостренный слух, и Роуэн поморщился. Он уменьшил звук и переключил программу. Фильм про любовь. Вздохи, поцелуи – а Роуэн неожиданно ощутил пустоту. Он вспомнил, какое чувство охватило его, когда призрак прошел сквозь него. Это не поддавалось логическому объяснению. Он мог говорить лишь о своих ощущениях. Может быть, то была причудливая трансформация реальности? Это невозможно было потрогать или объяснить, и все же это существовало, пусть только на уровне чувств.
Выключив телевизор, Роуэн закрыл глаза и откинулся на подушку. Он слышал, как ветка дерева трется о стекло, слышал поскрипывание дома, голоса. Тихие, приглушенные голоса, то возникавшие, то вновь стихающие, как далекий разговор.
Голоса?
Роуэн открыл глаза, ожидая увидеть вер еще работающий телевизор, но экран не светился. Тогда что же это за голоса?
Встав с постели, Роуэн вышел в коридор и дошел до лестницы. Он остановился и принялся ждать. Прислушался. Ничего. Ни звука. Нет, вот они… Голоса, казалось, доносятся снизу. Медленно, словно подчиняясь чужой воле, Роуэн начал спускаться вниз, ступая осторожно и тихо. Дойдя до самого низа, он остановился. Он слышал свое хриплое дыхание и бешеный стук сердца. Он слышал голоса, доносящиеся из-за закрытых дверей гостиной.
Что-то влекло его туда. Сердце забилось быстрее. Роуэн шагнул к двустворчатой двери и, схватившись за ручки, настежь распахнул ее. Он словно вошел в сон. Роуэн увидел расплывчатые фигуры троих мужчин и троих женщин, которые сидели, разделившись на две обособленные группки, мужчины и дамы – отдельно. Они тихо, весело переговаривались. Женщины были в пышных, длинных платьях, мужчины в костюмах, явно принадлежавших иному веку.
Гостиную Роуэн узнал сразу, хотя она тоже была несколько иной. Там стояла другая мебель. Обивка дивана теперь была в полоску, а не в цветок, откуда-то появилось третье кресло, а столы стали меньше. Тем не менее, цветовая гамма – сочетание рыжевато-розового и голубого – осталась прежней, подсказав Роуэну, что Дэвид Белл, реконструируя дом, старался следовать исторической правде. Кроме того, портрет, как и прежде, висел над камином.
Залитый золотистым светом газовой лампой он казался единственной реальной вещью в этой комнате. Несмотря на яркость цветов, все, находившееся здесь – и люди, и предметы обстановки – казалось полупрозрачным, феерическим, эфирным. Неестественным был и туман, клубившийся у ног фигур. Они, по всей видимости, не замечали Роуэна, который, стоя на пороге, заглядывал в гостиную.
Логика, столь почитаемая Роуэном, требовала признать происходящее невозможным. Он не мог этого видеть! Или мог?
Один из мужчин рассмеялся, привлекая внимание Роуэна. Этот стройный, атлетически сложенный и безукоризненно красивый человек был на голову выше любого из собравшихся. У него были вьющиеся темные волосы и светло-серые глаза. Он почему-то показался Роуэну знакомым, и это было неприятно. Мужчина поднес к губам стакан с бренди и сделал глоток. Тайком, словно не желая, чтобы его взгляд был кем-нибудь замечен, он посмотрел на женщин. Его внимание привлекла одна из женщин, стоявшая спиной к дверям. Женщина не подняла глаз, хотя Роуэн готов был поклясться в том, что она чувствовала направленный на нее пристальный взгляд. Он понятия не имел, откуда это стало ему известно.
Он не знал и того, почему взгляд этого человека так беспокоит его. Тот смотрел на женщину так, словно боялся хоть на минуту оставить ее без присмотра. Может, всему виной цвет его глаз, этот бледный невыразительный серый цвет. Эти глаза, казалось, смотрели сквозь человека, замечая лишь то, что хотелось видеть их обладателю, глаза себялюбца, чей взгляд вечно направлен внутрь себя. Глаза, которые могут быть жестоки.
Гален Ламартин.
Роуэн внезапно понял это, и обретенное знание стальным клинком пронзило его. Да это и есть Гален Ламартин. Все приметы подходили, начиная с красоты и заканчивая садистским огоньком в глазах. Неожиданно Роуэн почувствовал такую сильную ненависть к этому человеку, что ему стало больно. Раньше он и не подозревал, что ненависть может причинять физическую боль… Она жгла его неутолимым пламенем. Этот человек и он есть были, будут – Роуэн не знал, в каком времени правильней употребить глагол – непримиримыми врагами. Им суждено сражаться до конца.
Роуэн прислушивался к разговору и смотрел, как Гален Ламартин, вежливо раскланявшись со своими собеседниками, отошел к столику в стороне и налил себе выпить. Гален то и дело посматривал на женщин. Одна из них щебетала о модных новинках, в то время как вторая уголком глаза косилась в зеркало-ширму, прикрывавшее камин, проверяя, в порядке ли ее туалет. Потом она перевела взгляд на Галена Ламартина, и Роуэн прочел в ее глазах восхищение. Она явно была покорена его красотой. Третья дама, все еще стоящая спиной к дверям, так и не подняла глаз, хотя Роуэн чувствовал ее. Он чувствовал, как забилось ее сердце, когда Гален Ламартин шагнул к ней. Он почувствовал, как она испугалась, когда рука Галена обвилась вокруг ее тонкой талии.
– Скажи, прелесть моя, могу я похитить тебя на секунду? – спросил он, но не стал дожидаться ответа. Улыбнувшись двум другим дамам, он произнес: – Надеюсь, вы не будете возражать?
Те вежливо согласились. Энджелина – должно быть, это была Энджелина – промолчала. Повинуясь мужу, она повернулась, отворачиваясь от гостей, и тут Роуэн увидел ее…
Ему стало трудно дышать. Она была не просто хороша собой, а потрясающе, исключительно красива. Гораздо прекраснее, нежели портрет или призрак. Великолепней, чем любая женщина, когда-либо виденная Роуэном. Светло-розовое платье с высоким воротом, переливающееся в неярком свете, ниспадало складками почти до самого пола. На ногах были розовые туфельки, а прическу украшал венок из розовых бутонов. Пышные локоны рассыпались по плечам. В белой, словно тончайший фарфор, руке женщина держала розовый кружевной веер с вышивкой и кистями.
Ее рука едва заметно дрожала. По-видимому, кроме Роуэна, этого никто не заметил.
– Прелесть моя, ты надула губки, – тихо сказал Гален Ламартин своей жене. Роуэн слышал его слова. – Мы ведь не хотим, чтобы наши гости подумали, что ты несчастна, а?
Словно по мановению волшебной палочки на губах Энджелины тотчас же появилась улыбка. Она была обворожительна, хотя и несколько неестественна.
– Вот так-то лучше. Энджелина попыталась отстраниться, но его пальцы впились в ее руку. Роуэн почувствовал это давление и вызванную им реакцию Черные, словно полночь, глаза Энджелины встретились с глазами мужа.
– Ты рассердила меня, моя красавица – тихо, но со скрытой злобой произнес Гален, проводя пальцем по щеке жены.
Энджелину охватил ужас, и Роуэн немедленно ощутил его, как свой собственный.
Она продолжала смело улыбаться, но уголок губ предательски задрожал.
– Ведь я улыбаюсь, – сказала она. – Ты же видишь, я улыбаюсь.
– Знаю, моя прелесть, – ответил муж и продолжил: – и все-таки ты ослушалась меня. Ты не надела красное платье, как я просил.
По-прежнему улыбаясь, Энджелина гордо вскинула голову:
– Не думаю, что ты поблагодарил бы меня, если бы я это сделала.
В светло-серых глазах Галена мелькнуло удивление.
Энджелина стояла на своем:
– Мне кажется, ты не хотел бы весь вечер объяснять нашим гостям, откуда взялись царапины у меня на шее.
Роуэн услышал это и увидел ошеломленное лицо Галена Ламартина, но никак не мог понять, о чем идет речь. Может, он все понял, но боялся признаться в этом даже самому себе. Словно наблюдая за движением змеи, он следил, как, отпустив руку жены, Гален потянулся к ее горлу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Передав розу со срезанными шипами Люки, Энджелина попросила:
– Оставайся с Хлоей, пока я не вернусь. Ни под каким предлогом не оставляй ее, – разговор о привлекательности Хлои все еще тревожил Энджелину.
– Да, мэм. Ox, – добавила Люки, словно только что вспомнила, – мистер Ламартин просил напомнить вам о сегодняшнем приеме. Он сказал, что сегодня утром его не будет дома.
Упомянутое служанкой имя заставило сердце Энджелины замереть. Она не знала, что он возвращался домой и успел снова уйти.
– Ладно. А когда ты разговаривала с ним?
– Утром, мэм. На лестнице. Он как раз выходил.
Служанка, казалось, вздохнула с облегчением. Или это лишь показалось Энджелине?
– Ладно, – повторила женщина, пытаясь вспомнить, о каком приеме идет речь.
Она ненавидела устраиваемые им сборища, но он интересовался политикой и не единожды заявлял ей, что во время выборов у человека должно быть как можно больше друзей. Гастоны? Может сегодня явятся они? Или придут супруги Понтальба? Тут она вспомнила, что речь шла о его приспешниках, господах Дефорже и Гарнетте, и их надоедливых женах, способных беседовать лишь о нарядах и опере Энджелина считала, что этих мужчин связывает с ним какое-то дело, но он никогда не обсуждал с нею свои дела. Он говорил, что женщины ничего не понимают в этих вопросах. Кроме того, он не уставал повторять, что единственное, что требуется от нее – быть красивой и неотлучно находиться рядом с ним. Ей даже не нужно было планировать званые вечера – этим занимался он.
Люки снова что-то вспомнила:
– Он просил передать, чтобы вы надели новое красное платье.
При мысли об этом платье, привезенном недавно из Парижа по его заказу, Энджелина схватилась рукой за горло. Платье скандально открывало ее плечи, и было почти непристойным.
Спокойно убрав руку, она через силу улыбнулась:
– Спасибо, Люки.
Через несколько минут, спрятав волосы под белым чепцом и держа в одной затянутой в перчатку руке молитвенник и четки, а в другой – розу, Энджелина сидела в черной лакированной карете, запряженной двумя вороными. Дверцу экипажа украшал золотой крест – герб Ламартинов.
Сидя в трясущейся карете, Энджелина впитывала запахи, звуки, картины Нового Орлеана, открывавшиеся перед ней. Кто-то сказал, что этот город, особенно улица Кэнал, где меж элегантных домов прогуливаются богатые бездельники, а кафе и рестораны вечно полны народу, напоминает Париж, но Энджелина не замечала никакого сходства. Конечно, она не слишком хорошо знала Париж, но два раза отец возил ее туда, и этот город показался ей очень легкомысленным и веселым. Новый Орлеан был просто страшен: походил одновременно на леди и на проститутку, был красив, и в то же время уродлив, казался цивилизованным городом, но был дик и необуздан. Возможно, дело было в том, что, когда она была в Париже, ей было весело. Наверно, ее неприязнь к Новому Орлеану объяснялась тем, что здесь ей ни разу не приходилось веселиться.
Энджелина прикрыла глаза, стараясь вспомнить, каково быть счастливой, и пытаясь объективно оценить Новый Орлеан. Она слышала шум другой кареты, фырканье лошади. Слышала, как поутру притихли те кварталы города, где по ночам никто не спал. В этой тишине щебетали птицы, гудели насекомые, и немилосердно жгло солнце.
Здесь, в Гарден Дистрикте, над всем царил аромат цветов. Все приятно обволакивала густая смесь запахов. Но по мере приближения к центру города приятные ароматы встречались все реже. Теперь вместо запаха сладкого цветочного нектара теплый ветер приносил с собой отвратительную вонь помоек. В некоторых частях города находились обрамленные кипарисами сточные канавы, в которые сбрасывали мусор – апельсиновые и банановые корки, кухонные помои, бутылки и жестянки, грязные тряпки и дохлых крыс. Над всем этим витал горячий, тяжелый аромат новоорлеанского лета.
Собор Сен-Луи вырос перед Энджелиной, как благословенный мираж в раскаленной пустыне. Массивное кирпичное здание украшали две угловые башни, увенчанные колоколами Главный шпиль, казалось, уходил в облака Гордый собор манил к себе Энджелину, как манит моряка желанная гавань.
Коренастый рыжебородый ирландец, ее ненавистный охранник, молча помог Энджелине выйти из кареты. Как обычно, он не пошел вместе с ней. Идя к собору, она спиной чувствовала его взгляд. Одетый, по своему обыкновению, в черное, он будет ждать, выслеживая ее в толпе золотистыми глазами хорька и молча прикажет возвращаться домой…
Оказавшись в прохладной тени собора, Энджелина быстро направилась к исповедальне, находившейся сбоку, в глубине. Она повернула направо и принялась ждать, преклонив колени. Мысли разбегались. «Как странно, – думала она, – в этой крошечной клетушке я чувствую себя свободней, чем в большом доме, который приходится делить с ним». Эта мысль слегка успокоила ее, но тут Энджелина вспомнила о розе, которую она продолжала сжимать в руке. Свежий, сладкий запах приглашал ее поднести цветок к носу и вдохнуть поглубже, но Энджелина отказала себе в этом удовольствии. Нельзя нюхать предназначенные для алтаря цветы. Цветы. Понюхала ли Хлоя присланную ей розу? Что делает Хлоя? Интересно, сегодня исповедует отец Джон или нет? Интересно…
Дверца исповедальни, в которой находилась Энджелина, скрипнула. Несмотря на то, что за металлической решеткой она никого не увидела, женщина знала, что священник готов выслушать ее.
– Простите меня, отче, ибо я согрешила – крестясь, жалобно произнесла Энджелина.
– Когда ты исповедовалась в последний раз? – спросил священник.
Отец Джон. Энджелина узнала этот тихий, ласковый голос. Мысленно она видела его светлые волосы, ангельски-круглое лицо с красными, словно яблочки, щеками, плоским подбородком, ибо, выслушивая кающихся, святой отец опирался им на руку, и голубые глаза, исполненные сочувствия и понимания.
– Неделю назад, отец мой.
– И каков твой грех, дитя мое? Каждый раз она исповедовалась в одном-единственном грехе. Всегда – в одном и том же. Она понимала, что за ней водились и другие – иногда разговаривала слишком резко, завидовала женщинам, чьи мужья были ласковы с ними – но ничто не могло сравниться с этим единственным тяжким грехом.
– Мое сердце полно ненависти, отец. Раньше священник старался узнать у нее причины этой ненависти, имя объекта оной, но Энджелина всегда отказывалась отвечать. Она не хотела, чтобы кто-нибудь, пусть даже и служитель Божий, узнал об этом. И отец Джон больше не пытался расспрашивать ее. Он всегда отпускал ей грехи, что слегка удивляло Энджелину. Она думала, что после того, как она постоянно признается в одном и том же, священник усомнится в ее искренности, но он ничего не говорил. Может, он чувствовал, что у нее на сердце. На каждой исповеди она раскаивалась в своем грехе, клялась не допускать ненависть в свою душу, но он снова касался ее, и решимость Энджелины таяла…
Знает ли отец Джон, кто она такая?
Она надеялась, что нет.
И в то же время надеялась, что он догадывается.
– Думай о своих грехах, – сказал отец Джон, – и десятикратно читай «Богородице дева, радуйся».
– Да, отец мой, – ответила Энджелина, склоняя голову в знак благодарности. Ее сердце и душа снова были чисты.
Во вторник вечером в особняке Ламартин звучала тишина, словно молитва, обращенная к глухим богам. Наступили сумерки. В углах комнат залегли лиловые тени. Под лестницей прятались призраки и фантомы. Роуэна одолевали тревога и скука. Даже Кот не пожелал составить ему компанию, и он в одиночестве обосновался в спальне, прихватив с собой медицинские журналы. Но он не притронулся к ним. Чуть раньше Роуэн разговаривал по телефону с Кей. Он надеялся при звуках ее голоса почувствовать тоску по дому, понять, что скучает по ней, но этого почему-то не произошло. Он и сам не мог понять, почему.
В последнее время Кей и жизнь в Хьюстоне все чаще казались Роуэну нереальными, сюрреалистическими, в то время как портрет и этот дом с грустным призраком оставались осязаемыми и реальными. Реальность. Он, Роуэн Джейкоб, гордившийся своим логическим умом, уже не мог отделить реальное от нереального. Он уже не мог судить, сохранился ли его рассудок, но понимал, что ответ на этот вопрос может оказаться не совсем таким, как хотелось бы… Целыми днями он всматривался в портрет, висевший в гостиной, а ночью надеялся увидеть призрак женщины, которая умерла более столетия назад. Роуэн расхохотался. Хрипловатый, резкий звук, казалось, раскатился эхом по всему дому. В эту секунду ему показалось, что чей-то смех сливается с его голосом. Он замер, прислушиваясь, но ничего не уловил. Тишина.
Дотянувшись до пульта управления, Роуэн включил телевизор. Тот взорвался звуком. Детектив. Вой сирен. Автомобильная погоня и визг тормозов. Этот шум ранил его чрезмерно обостренный слух, и Роуэн поморщился. Он уменьшил звук и переключил программу. Фильм про любовь. Вздохи, поцелуи – а Роуэн неожиданно ощутил пустоту. Он вспомнил, какое чувство охватило его, когда призрак прошел сквозь него. Это не поддавалось логическому объяснению. Он мог говорить лишь о своих ощущениях. Может быть, то была причудливая трансформация реальности? Это невозможно было потрогать или объяснить, и все же это существовало, пусть только на уровне чувств.
Выключив телевизор, Роуэн закрыл глаза и откинулся на подушку. Он слышал, как ветка дерева трется о стекло, слышал поскрипывание дома, голоса. Тихие, приглушенные голоса, то возникавшие, то вновь стихающие, как далекий разговор.
Голоса?
Роуэн открыл глаза, ожидая увидеть вер еще работающий телевизор, но экран не светился. Тогда что же это за голоса?
Встав с постели, Роуэн вышел в коридор и дошел до лестницы. Он остановился и принялся ждать. Прислушался. Ничего. Ни звука. Нет, вот они… Голоса, казалось, доносятся снизу. Медленно, словно подчиняясь чужой воле, Роуэн начал спускаться вниз, ступая осторожно и тихо. Дойдя до самого низа, он остановился. Он слышал свое хриплое дыхание и бешеный стук сердца. Он слышал голоса, доносящиеся из-за закрытых дверей гостиной.
Что-то влекло его туда. Сердце забилось быстрее. Роуэн шагнул к двустворчатой двери и, схватившись за ручки, настежь распахнул ее. Он словно вошел в сон. Роуэн увидел расплывчатые фигуры троих мужчин и троих женщин, которые сидели, разделившись на две обособленные группки, мужчины и дамы – отдельно. Они тихо, весело переговаривались. Женщины были в пышных, длинных платьях, мужчины в костюмах, явно принадлежавших иному веку.
Гостиную Роуэн узнал сразу, хотя она тоже была несколько иной. Там стояла другая мебель. Обивка дивана теперь была в полоску, а не в цветок, откуда-то появилось третье кресло, а столы стали меньше. Тем не менее, цветовая гамма – сочетание рыжевато-розового и голубого – осталась прежней, подсказав Роуэну, что Дэвид Белл, реконструируя дом, старался следовать исторической правде. Кроме того, портрет, как и прежде, висел над камином.
Залитый золотистым светом газовой лампой он казался единственной реальной вещью в этой комнате. Несмотря на яркость цветов, все, находившееся здесь – и люди, и предметы обстановки – казалось полупрозрачным, феерическим, эфирным. Неестественным был и туман, клубившийся у ног фигур. Они, по всей видимости, не замечали Роуэна, который, стоя на пороге, заглядывал в гостиную.
Логика, столь почитаемая Роуэном, требовала признать происходящее невозможным. Он не мог этого видеть! Или мог?
Один из мужчин рассмеялся, привлекая внимание Роуэна. Этот стройный, атлетически сложенный и безукоризненно красивый человек был на голову выше любого из собравшихся. У него были вьющиеся темные волосы и светло-серые глаза. Он почему-то показался Роуэну знакомым, и это было неприятно. Мужчина поднес к губам стакан с бренди и сделал глоток. Тайком, словно не желая, чтобы его взгляд был кем-нибудь замечен, он посмотрел на женщин. Его внимание привлекла одна из женщин, стоявшая спиной к дверям. Женщина не подняла глаз, хотя Роуэн готов был поклясться в том, что она чувствовала направленный на нее пристальный взгляд. Он понятия не имел, откуда это стало ему известно.
Он не знал и того, почему взгляд этого человека так беспокоит его. Тот смотрел на женщину так, словно боялся хоть на минуту оставить ее без присмотра. Может, всему виной цвет его глаз, этот бледный невыразительный серый цвет. Эти глаза, казалось, смотрели сквозь человека, замечая лишь то, что хотелось видеть их обладателю, глаза себялюбца, чей взгляд вечно направлен внутрь себя. Глаза, которые могут быть жестоки.
Гален Ламартин.
Роуэн внезапно понял это, и обретенное знание стальным клинком пронзило его. Да это и есть Гален Ламартин. Все приметы подходили, начиная с красоты и заканчивая садистским огоньком в глазах. Неожиданно Роуэн почувствовал такую сильную ненависть к этому человеку, что ему стало больно. Раньше он и не подозревал, что ненависть может причинять физическую боль… Она жгла его неутолимым пламенем. Этот человек и он есть были, будут – Роуэн не знал, в каком времени правильней употребить глагол – непримиримыми врагами. Им суждено сражаться до конца.
Роуэн прислушивался к разговору и смотрел, как Гален Ламартин, вежливо раскланявшись со своими собеседниками, отошел к столику в стороне и налил себе выпить. Гален то и дело посматривал на женщин. Одна из них щебетала о модных новинках, в то время как вторая уголком глаза косилась в зеркало-ширму, прикрывавшее камин, проверяя, в порядке ли ее туалет. Потом она перевела взгляд на Галена Ламартина, и Роуэн прочел в ее глазах восхищение. Она явно была покорена его красотой. Третья дама, все еще стоящая спиной к дверям, так и не подняла глаз, хотя Роуэн чувствовал ее. Он чувствовал, как забилось ее сердце, когда Гален Ламартин шагнул к ней. Он почувствовал, как она испугалась, когда рука Галена обвилась вокруг ее тонкой талии.
– Скажи, прелесть моя, могу я похитить тебя на секунду? – спросил он, но не стал дожидаться ответа. Улыбнувшись двум другим дамам, он произнес: – Надеюсь, вы не будете возражать?
Те вежливо согласились. Энджелина – должно быть, это была Энджелина – промолчала. Повинуясь мужу, она повернулась, отворачиваясь от гостей, и тут Роуэн увидел ее…
Ему стало трудно дышать. Она была не просто хороша собой, а потрясающе, исключительно красива. Гораздо прекраснее, нежели портрет или призрак. Великолепней, чем любая женщина, когда-либо виденная Роуэном. Светло-розовое платье с высоким воротом, переливающееся в неярком свете, ниспадало складками почти до самого пола. На ногах были розовые туфельки, а прическу украшал венок из розовых бутонов. Пышные локоны рассыпались по плечам. В белой, словно тончайший фарфор, руке женщина держала розовый кружевной веер с вышивкой и кистями.
Ее рука едва заметно дрожала. По-видимому, кроме Роуэна, этого никто не заметил.
– Прелесть моя, ты надула губки, – тихо сказал Гален Ламартин своей жене. Роуэн слышал его слова. – Мы ведь не хотим, чтобы наши гости подумали, что ты несчастна, а?
Словно по мановению волшебной палочки на губах Энджелины тотчас же появилась улыбка. Она была обворожительна, хотя и несколько неестественна.
– Вот так-то лучше. Энджелина попыталась отстраниться, но его пальцы впились в ее руку. Роуэн почувствовал это давление и вызванную им реакцию Черные, словно полночь, глаза Энджелины встретились с глазами мужа.
– Ты рассердила меня, моя красавица – тихо, но со скрытой злобой произнес Гален, проводя пальцем по щеке жены.
Энджелину охватил ужас, и Роуэн немедленно ощутил его, как свой собственный.
Она продолжала смело улыбаться, но уголок губ предательски задрожал.
– Ведь я улыбаюсь, – сказала она. – Ты же видишь, я улыбаюсь.
– Знаю, моя прелесть, – ответил муж и продолжил: – и все-таки ты ослушалась меня. Ты не надела красное платье, как я просил.
По-прежнему улыбаясь, Энджелина гордо вскинула голову:
– Не думаю, что ты поблагодарил бы меня, если бы я это сделала.
В светло-серых глазах Галена мелькнуло удивление.
Энджелина стояла на своем:
– Мне кажется, ты не хотел бы весь вечер объяснять нашим гостям, откуда взялись царапины у меня на шее.
Роуэн услышал это и увидел ошеломленное лицо Галена Ламартина, но никак не мог понять, о чем идет речь. Может, он все понял, но боялся признаться в этом даже самому себе. Словно наблюдая за движением змеи, он следил, как, отпустив руку жены, Гален потянулся к ее горлу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34