Все это дестабилизирует слабопассионарную европейскую этно-социальную систему и поставит в зависимость от имеющихся сил: новых арабов и России. Что она предпочтет? Не исключено, что Франция предпочтет арабов, а Германия – Россию. Действительно, во Франции много арабов, а в Германии – турков. Франция никуда от арабского мира уже не денется, а перед Германией встанет вопрос: на кого ей лучше ориентироваться – на Турцию, к которой уже сейчас подходит угроза распада под натиском пассионарных курдов, а в дальнейшем, возможно, нашествие новых арабов, или на какую-то другую страну, более стабильную и им более близкую по мировоззрению? Весьма вероятно, что Россия покажется им наиболее привлекательной во всех отношениях: поднимающаяся экономика, многовековой опыт сотрудничества, улучшающийся климат могут оказаться теми факторами, которые склонят немцев на ее сторону. России следует быть готовой к подобному повороту дел.
Наконец, пассионарная Азия. Вот это действительно регион с большим будущим. Однако он находится не на юге относительно России, а на юго-востоке. Азия опасна, но заманчива. И отношения с ней разумно строить жесткими, наподобие механической связи через стержень: ближе заданного расстояния не подпускать, но и дальше этого расстояния не отпускать.
Но почему же, спрашивается, азиатскую пассионарность следует, опасаясь, принимать, а ближневосточную – лишь отстранять от себя? Да просто потому, что в первом случае имеется динамичная экономика, которая притягивает, а во втором случае ее в наши дни по существу нет, поэтому и притягиваться не к чему.
Таким образом, рассмотренные в данном параграфе способы взаимодействия России со странами, не входящими в Великоросский суперэтнос, показывает, что только отстаивание ею своих стратегических интересов позволит ей быть влиятельной силой, т.е. быть великой империей, а значит – остаться собой. При этом предполагается безусловный отказ от каких-либо идеологических штампов, связанных с однозначной ориентацией на ту или иную международную политическую систему. Более того, Россия сама представляет собой ту суперсилу, которая, наряду с США и Китаем, определяет всю архитектуру международных отношений на сегодня и будет ее определять в ближайшей перспективе. Поэтому она не может себе позволить подражать кому-то и строить свою жизнь без понимания того, что многие народы зависят от нее и вынуждены с ней считаться. Ведь сила в том и заключается, чтобы оказывать воздействие. Поэтому и сила России выражается во влиянии на другие государства, в таком влиянии, через которое она сможет получать политические, экономические и военные преференции в свою пользу. Сила становится собой лишь в ситуации реализации самой себя в реальных делах.
Глава 5
Взгляд изнутри
5.1. Размышления о свободе и несвободе
Реальная сила государства, которое утверждает себя в этом мире, будет устойчивой, длительной и в этом смысле не случайной (т.е. не формируемой простым случайным везением и стечением обстоятельств), если она подтверждается структурой внутреннего устройства. А в этом вопросе основной оказывается проблема соотношения общего и частного, личной свободы индивидуума и необходимости объединяться ради общих целей. При этом в последнее время эта тема все сильнее увязывается с выяснением сущности демократии. Поэтому следует подробнее остановиться на этом важном вопросе.
Что есть демократия? В буквальном переводе – это власть народа. Однако реально эту власть народ реализует посредством тех или иных механизмов, главным из которых является, безусловно, выборность органов управления. Люди как бы делегируют на какое-то время свои права другому лицу, который усматривает в этом акте результат своих способностей: в ситуации демократии люди отдают свои права постольку, поскольку существование возникшей власти людям выгодно и оно оказывается устойчивым.
Например, пусть некое поселение терзаемо набегами бандитов. Чтобы защитить себя его жители могут выбрать из своей среды лидера, которому вменяется в обязанность организовать защиту. Но чтобы он смог это сделать, люди должны согласиться с тем, что они будут ему подчиняться, в том числе и в военных вопросах, в которых речь идет о риске умереть в бою для каждого из членов общины. Здесь имеет место всеобщее согласие, и если лидер оказался талантливым и справился с задачей, то в дальнейшем, очевидно, он будет играть важную роль в этом поселении. При этом, чем больше люди делегировали этому человеку полномочий, тем с меньшим объемом своих личных свобод они остались сами. Например, выбирать можно на большой срок, можно на маленький; можно дать право избранному быть ответственным за твою жизнь, можно не дать. В этой теме все сводится к вопросу о свободе личности: насколько я готов уменьшить свою свободу ради тех или иных целей. Чтобы на него ответить, каждый для себя должен выяснить, а свободен ли он. Вопрос не праздный. Ведь абсолютная свобода означает произвол и явную несвободу для других. Безграничная свобода снимает все моральные нормы, человек оказывается бессовестным. А может ли человек быть бессовестным? Именно быть ? Думается, не может, поскольку отсутствие совести, отсутствие внутренних ограничений вообще не позволяет человеческому сознанию проявлять свою активность, т.е. не позволяет ему быть собой. Ведь сознание структурировано, что есть следствие его ограниченности, и лишь через эту ограниченность оно вырывается в свободном порыве к миру. Ограниченность необходимо присуща человеческому сознанию, равно как и свобода устремлений к отрицанию этой ограниченности, несвободы. Свобода и несвобода в одинаковой степени «вмонтированы» в человека и, следовательно, необходимость этих двух моментов, так или иначе, должна быть отражена в поведении и в устройстве той совокупности людей, которую мы называем обществом. В частности, поселение из нашего примера ради свободы относительно чужаков-завоевателей вынуждено идти на создание несвободы в отношениях между своими членами, т.е. – в своем внутреннем устройстве.
При этом соотношение между свободой и несвободой определяется неким долженствованием, некой причиной. И в идеале, установившийся результат должен быть таковым, чтобы люди, составляющие данное общество, чувствовали себя наилучшим образом. Действительно, действия каждого человека всегда направлены в ту сторону, в которой, по мнению самого человека, вероятнее всего достижимо счастье. Человек стремится к счастью везде и всегда. Самый отъявленный мерзавец, совершая преступление, надеется, что тем самым достигнет своего личного счастья. И даже если он впоследствии поймет, что ошибался, все равно в момент совершения злодеяния он руководствовался своим в данный момент имеющимся представлением о счастье. И раз это справедливо для каждого человека в отдельности, то неужели и в целом, в обществе, устремленность к некоему счастью следует отрицать? Вовсе нет, как раз наоборот. В обществе тоже существует некое общее понимание, или, лучше сказать, приятие этого самого момента. Конечно, он не вполне тождественен индивидуальному ощущению, это, скорее, уже не счастье в исконном ощущении этого слова, а сложным образом суммированный результат от многих и многих людей, который уже, в отличие от собственно счастья, вполне понимаем, раскрываем посредством понятий и потому рационален. Это, видимо, то, что достаточно близко пользе. Впрочем, возможно, здесь правильнее говорить не о пользе, но думается, что скрытая и пока ясно не конституируемая форма должна так или иначе вбирать в себя и ее. Будем считать, что польза достаточно хорошо (пусть и не полно) раскрывает суть явления.
Итак, общество стремится к пользе для самого себя. Вопрос лишь в том, насколько ему это удается. Иными словами, соотношение между свободой и несвободой должно отвечать требованию максимальной пользы. Если для данного народа установившееся соотношение приводит к тому, что он начинает процветать, враги усмиряются, каждый человек в отдельности ощущает себя счастливым (ну если и не каждый, то по крайней мере большинство), то эта ситуация вполне полезна и может быть охарактеризована как отвечающая интересам народа. В противном случае, когда нет процветания и т.д., имеем неполезное соотношение между свободой и несвободой, такая ситуация не отвечает интересам народа.
Отметим, что любые ограничения свобод, т.е. ограничения демократии часто воспринимаются либералами как нечто отрицательное (см. например Макарин А.В. Власть бюрократии. – СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2001. – 242 с.
). Все эти воззрения проистекают из той ситуации, когда перед обществом нет глобальных угроз и дестабилизирующих факторов, а есть лишь относительно небольшие задачи (типа социального неравенства), над которыми и следует работать. Но стоит в систему рассуждений ввести, например, факт осуществления военной оккупации некоторого государства, так сразу вся она рассыпается как карточный домик под напором жесткой жизненной необходимости.
Слишком слабая власть типа западной демократии, которую, по воле Запада, безуспешно пытались создать «демократы»-ельцинисты (вопреки созданной ими же весьма жесткой конституции), высвобождает на волю человеческую активность практически полностью. В случае, когда активности мало, как в западных странах, такое высвобождение всех свобод соответствует потребностям общества. Однако в случае относительно высокой российской активности значительное ее высвобождение приводит к тому, что она, не чувствуя должных границ, начинает мешать сама себе, уничтожать саму себя, в результате чего могут возникать одни лишь несчастия, что и произошло в эпоху безудержной демократии в конце XX в.
С другой стороны, усиление жесткости власти, например, до уровня автократии, потребует очень больших затрат человеческой пассионарности и не может быть выдержано Россией. Судьба послевоенного Советского Союза это доказывает. Жесткая власть в короткие сроки высосет из России всю оставшуюся энергию, в результате чего она остынет и развалится на части.
Таким образом, полезное соотношение свободы и несвободы определяется не желанием отдельных лиц, а объективно имеющимся пассионарным потенциалом в обществе и необходимостью его ограничивать в той мере, которая нужна для достижения пользы и сохранения государства.
Однако здесь можно задаться вопросом: кто же определяет степень пассионарности и, таким образом, кто устанавливает необходимую степень жесткости политической конструкции общества? Ответить на него и легко и сложно. Сложно – если входить в детали, легко – если отвечать принципиально, по существу. А по существу ситуация всегда складывается таким образом, что в самом обществе возникает ситуация понимания того, что ему нужно. Например, в СССР явно чувствовалось избыток жесткости системы и народ стремился к свободам, а в годы разгула «дикого капитализма» в конце XX в. сформировалось понимание необходимости ужесточать законы и подавлять возникшую вакханалию, что и означает укрепление власти. Иными словами, не личное мнение отдельных политиков определяет то, как им действовать, а общий бульон отношений управляет ими и заставляет принимать решения, увеличивающие степень устойчивости своей власти.
Демократия как некая форма государственного устройства несет в себе определенные законы, следовательно, ограничения. Поэтому демократия, конечно, не тождественна абсолютной свободе, но является некоторым образом установившимся соотношением между свободой и несвободой. Когда российские либеральные западники призывают к разгулу свобод, подразумевая под этим торжество демократии, они явно лукавят. Ведь, будь они последовательны, им следовало бы призывать к анархии. Но они этого не делают, а, входя в противоречие со своими лозунгами, создают законы. Изюминка здесь лишь в том, какие законы они создают или пытаются создать. Ясно, что они пытаются утверждать европейскую систему мысли, которая на деле есть функционал от величины достаточно низкого пассионарного поля и особенности культурных традиций этого региона. Но демократы это не учитывают, а пытаются навязать России то, что в настоящее время для нее в полной мере неприемлемо, поскольку пассионарность ее выше, а культурные традиции иные, чем на Западе.
Но, может быть, в наших рассуждениях кроется ошибка и на деле России следует продолжать трехсотлетнюю традицию ориентации на западную систему мировоззрения? Рассмотрим этот вопрос подробнее в следующем разделе.
5.2. «Полезность» европоцентризма в России
Зададимся вопросом, а полезна ли для России демократия западного типа? Для этого рассмотрим вкратце историю европоцентризма в России.
Россия начала ориентироваться на Европу 300 лет тому назад. Согласно Л.Н. Гумилеву, в тот момент Россия выходила из фазы перегрева и входила в фазу надлома, когда этнос (суперэтнос) может легко заразиться чужими идеями. Регентша Софья и император Петр I заболели идеей обустроить Россию в соответствии с принципами, характерными для Западной Европы той поры: создание регулярной армии, привлечение к государственному управлению пассионарных служащих, не скованных узами собственности и готовых, что называется, землю рыть, чтобы самореализоваться и обустроить свою жизнь, систематизация имеющихся и разработка технологий получения новых знаний, введение новых принципов обучения. Гумилев указывает, что различие между Софьей и Петром I было незначительным и выражалось лишь в том, что первая ориентировалась на католическую Францию, а второй – на преимущественно протестантские Германию, Голландию и Англию. При этом Петр оказался явно талантливее и удачливее своей единокровной сестры.
С одной стороны, необходимость изменений в России в самом деле тогда назрела. С другой – недавно рыцарская и экономически отсталая Европа, выйдя из мучительной фазы надлома своего этногенеза и справившись с пандемией оспы, стала входить в фазу «золотой осени» с присущей этой эпохе развитием техники, культуры и т.п. Европейский блеск не мог не привлечь внимание граждан московского государства, ведь человек всегда тянется к лучшей жизни. Увидев, что Европа начинает набухать избытком материальных богатств, русская элита решила не отставать: «чай, не хуже других». При этом различия в географическом, историческом и тем более энергетическом (пассионарность) положении Западной Европы и России, учтены не были. В итоге, сработал принцип: «близок локоть, да не укусишь». Обо всем об этом сказано у Гумилева. Нам лишь важно, что триста лет тому назад объективно назревший процесс модернизации российского государства, а вместе с ним и всего суперэтноса, пошел под лозунгом: «будем жить как на Западе». Но была ли этому альтернатива? Думается, что нет. Великая Степь и Китай были отсталыми и неинтересными для подражания, Турция была грозным и опасным врагом России, мир Ислама захлебывался от междоусобиц, Индия была захвачена Тимуридами, про Африку, Японию и Американские континенты и говорить не приходиться. Так исторически сложилось, что в те времена блистала одна лишь Европа. Россия была обречена на подражательство ей.
Но, может быть, в России мог вызреть свой путь – путь, основанный на самоуважении? Формально, конечно, такое могло произойти. Однако речь идет о том, что Россия, вследствие переживания перехода акматической фазы в фазу надлома была уязвима к идеологическому чужеродному влиянию, т.е. была готова заболеть чужими идеями, а ничего другого, кроме, так сказать, «европейской идеи», в те времена не было. Поэтому Россия стала ориентироваться на Запад и вошла в противоречивую ситуацию: мировоззрение она пыталась позаимствовать у того, с кем она объективно была вынуждена периодически воевать ради отстаивания своей политической и военной независимости. Это, конечно, нонсенс: обычно – с кем воюешь, того и ненавидишь, и не приемлешь его, вражеские, ценности. А тут такая любовь – на ножах. Реализация этой противоречивой ситуации потребовала колоссальных издержек.
Например, ориентация на Запад означала, в частности, подражательство в быте. И если богатая Европа относительно легко позволяла себе роскошь, то аналогичный уровень роскоши Российская элита добивалась тотальным закабалением своего населения – крестьянства. Элементы крепостничества на Руси стали возникать еще при Иване Грозном, но подлинного «расцвета» эта система управления испытала при Петре I, и особенно при Екатерине II. Крепостничество в наиболее тяжелых для людей формах – это результат болезни России под названием «европоцентризм». Ведь если бы не было стремления русской элиты к тому, чтобы было «как в Европе», которое в те времена было не осуществимо вследствие отсутствия значительного слоя свободных обывателей, делающих возможным устойчивое экономическое процветание, то не было бы и соответствующих расходов на роскошь, значит крестьянам жилось бы легче, восстаний – меньше, и не было бы причин превращать их в полурабов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Наконец, пассионарная Азия. Вот это действительно регион с большим будущим. Однако он находится не на юге относительно России, а на юго-востоке. Азия опасна, но заманчива. И отношения с ней разумно строить жесткими, наподобие механической связи через стержень: ближе заданного расстояния не подпускать, но и дальше этого расстояния не отпускать.
Но почему же, спрашивается, азиатскую пассионарность следует, опасаясь, принимать, а ближневосточную – лишь отстранять от себя? Да просто потому, что в первом случае имеется динамичная экономика, которая притягивает, а во втором случае ее в наши дни по существу нет, поэтому и притягиваться не к чему.
Таким образом, рассмотренные в данном параграфе способы взаимодействия России со странами, не входящими в Великоросский суперэтнос, показывает, что только отстаивание ею своих стратегических интересов позволит ей быть влиятельной силой, т.е. быть великой империей, а значит – остаться собой. При этом предполагается безусловный отказ от каких-либо идеологических штампов, связанных с однозначной ориентацией на ту или иную международную политическую систему. Более того, Россия сама представляет собой ту суперсилу, которая, наряду с США и Китаем, определяет всю архитектуру международных отношений на сегодня и будет ее определять в ближайшей перспективе. Поэтому она не может себе позволить подражать кому-то и строить свою жизнь без понимания того, что многие народы зависят от нее и вынуждены с ней считаться. Ведь сила в том и заключается, чтобы оказывать воздействие. Поэтому и сила России выражается во влиянии на другие государства, в таком влиянии, через которое она сможет получать политические, экономические и военные преференции в свою пользу. Сила становится собой лишь в ситуации реализации самой себя в реальных делах.
Глава 5
Взгляд изнутри
5.1. Размышления о свободе и несвободе
Реальная сила государства, которое утверждает себя в этом мире, будет устойчивой, длительной и в этом смысле не случайной (т.е. не формируемой простым случайным везением и стечением обстоятельств), если она подтверждается структурой внутреннего устройства. А в этом вопросе основной оказывается проблема соотношения общего и частного, личной свободы индивидуума и необходимости объединяться ради общих целей. При этом в последнее время эта тема все сильнее увязывается с выяснением сущности демократии. Поэтому следует подробнее остановиться на этом важном вопросе.
Что есть демократия? В буквальном переводе – это власть народа. Однако реально эту власть народ реализует посредством тех или иных механизмов, главным из которых является, безусловно, выборность органов управления. Люди как бы делегируют на какое-то время свои права другому лицу, который усматривает в этом акте результат своих способностей: в ситуации демократии люди отдают свои права постольку, поскольку существование возникшей власти людям выгодно и оно оказывается устойчивым.
Например, пусть некое поселение терзаемо набегами бандитов. Чтобы защитить себя его жители могут выбрать из своей среды лидера, которому вменяется в обязанность организовать защиту. Но чтобы он смог это сделать, люди должны согласиться с тем, что они будут ему подчиняться, в том числе и в военных вопросах, в которых речь идет о риске умереть в бою для каждого из членов общины. Здесь имеет место всеобщее согласие, и если лидер оказался талантливым и справился с задачей, то в дальнейшем, очевидно, он будет играть важную роль в этом поселении. При этом, чем больше люди делегировали этому человеку полномочий, тем с меньшим объемом своих личных свобод они остались сами. Например, выбирать можно на большой срок, можно на маленький; можно дать право избранному быть ответственным за твою жизнь, можно не дать. В этой теме все сводится к вопросу о свободе личности: насколько я готов уменьшить свою свободу ради тех или иных целей. Чтобы на него ответить, каждый для себя должен выяснить, а свободен ли он. Вопрос не праздный. Ведь абсолютная свобода означает произвол и явную несвободу для других. Безграничная свобода снимает все моральные нормы, человек оказывается бессовестным. А может ли человек быть бессовестным? Именно быть ? Думается, не может, поскольку отсутствие совести, отсутствие внутренних ограничений вообще не позволяет человеческому сознанию проявлять свою активность, т.е. не позволяет ему быть собой. Ведь сознание структурировано, что есть следствие его ограниченности, и лишь через эту ограниченность оно вырывается в свободном порыве к миру. Ограниченность необходимо присуща человеческому сознанию, равно как и свобода устремлений к отрицанию этой ограниченности, несвободы. Свобода и несвобода в одинаковой степени «вмонтированы» в человека и, следовательно, необходимость этих двух моментов, так или иначе, должна быть отражена в поведении и в устройстве той совокупности людей, которую мы называем обществом. В частности, поселение из нашего примера ради свободы относительно чужаков-завоевателей вынуждено идти на создание несвободы в отношениях между своими членами, т.е. – в своем внутреннем устройстве.
При этом соотношение между свободой и несвободой определяется неким долженствованием, некой причиной. И в идеале, установившийся результат должен быть таковым, чтобы люди, составляющие данное общество, чувствовали себя наилучшим образом. Действительно, действия каждого человека всегда направлены в ту сторону, в которой, по мнению самого человека, вероятнее всего достижимо счастье. Человек стремится к счастью везде и всегда. Самый отъявленный мерзавец, совершая преступление, надеется, что тем самым достигнет своего личного счастья. И даже если он впоследствии поймет, что ошибался, все равно в момент совершения злодеяния он руководствовался своим в данный момент имеющимся представлением о счастье. И раз это справедливо для каждого человека в отдельности, то неужели и в целом, в обществе, устремленность к некоему счастью следует отрицать? Вовсе нет, как раз наоборот. В обществе тоже существует некое общее понимание, или, лучше сказать, приятие этого самого момента. Конечно, он не вполне тождественен индивидуальному ощущению, это, скорее, уже не счастье в исконном ощущении этого слова, а сложным образом суммированный результат от многих и многих людей, который уже, в отличие от собственно счастья, вполне понимаем, раскрываем посредством понятий и потому рационален. Это, видимо, то, что достаточно близко пользе. Впрочем, возможно, здесь правильнее говорить не о пользе, но думается, что скрытая и пока ясно не конституируемая форма должна так или иначе вбирать в себя и ее. Будем считать, что польза достаточно хорошо (пусть и не полно) раскрывает суть явления.
Итак, общество стремится к пользе для самого себя. Вопрос лишь в том, насколько ему это удается. Иными словами, соотношение между свободой и несвободой должно отвечать требованию максимальной пользы. Если для данного народа установившееся соотношение приводит к тому, что он начинает процветать, враги усмиряются, каждый человек в отдельности ощущает себя счастливым (ну если и не каждый, то по крайней мере большинство), то эта ситуация вполне полезна и может быть охарактеризована как отвечающая интересам народа. В противном случае, когда нет процветания и т.д., имеем неполезное соотношение между свободой и несвободой, такая ситуация не отвечает интересам народа.
Отметим, что любые ограничения свобод, т.е. ограничения демократии часто воспринимаются либералами как нечто отрицательное (см. например Макарин А.В. Власть бюрократии. – СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2001. – 242 с.
). Все эти воззрения проистекают из той ситуации, когда перед обществом нет глобальных угроз и дестабилизирующих факторов, а есть лишь относительно небольшие задачи (типа социального неравенства), над которыми и следует работать. Но стоит в систему рассуждений ввести, например, факт осуществления военной оккупации некоторого государства, так сразу вся она рассыпается как карточный домик под напором жесткой жизненной необходимости.
Слишком слабая власть типа западной демократии, которую, по воле Запада, безуспешно пытались создать «демократы»-ельцинисты (вопреки созданной ими же весьма жесткой конституции), высвобождает на волю человеческую активность практически полностью. В случае, когда активности мало, как в западных странах, такое высвобождение всех свобод соответствует потребностям общества. Однако в случае относительно высокой российской активности значительное ее высвобождение приводит к тому, что она, не чувствуя должных границ, начинает мешать сама себе, уничтожать саму себя, в результате чего могут возникать одни лишь несчастия, что и произошло в эпоху безудержной демократии в конце XX в.
С другой стороны, усиление жесткости власти, например, до уровня автократии, потребует очень больших затрат человеческой пассионарности и не может быть выдержано Россией. Судьба послевоенного Советского Союза это доказывает. Жесткая власть в короткие сроки высосет из России всю оставшуюся энергию, в результате чего она остынет и развалится на части.
Таким образом, полезное соотношение свободы и несвободы определяется не желанием отдельных лиц, а объективно имеющимся пассионарным потенциалом в обществе и необходимостью его ограничивать в той мере, которая нужна для достижения пользы и сохранения государства.
Однако здесь можно задаться вопросом: кто же определяет степень пассионарности и, таким образом, кто устанавливает необходимую степень жесткости политической конструкции общества? Ответить на него и легко и сложно. Сложно – если входить в детали, легко – если отвечать принципиально, по существу. А по существу ситуация всегда складывается таким образом, что в самом обществе возникает ситуация понимания того, что ему нужно. Например, в СССР явно чувствовалось избыток жесткости системы и народ стремился к свободам, а в годы разгула «дикого капитализма» в конце XX в. сформировалось понимание необходимости ужесточать законы и подавлять возникшую вакханалию, что и означает укрепление власти. Иными словами, не личное мнение отдельных политиков определяет то, как им действовать, а общий бульон отношений управляет ими и заставляет принимать решения, увеличивающие степень устойчивости своей власти.
Демократия как некая форма государственного устройства несет в себе определенные законы, следовательно, ограничения. Поэтому демократия, конечно, не тождественна абсолютной свободе, но является некоторым образом установившимся соотношением между свободой и несвободой. Когда российские либеральные западники призывают к разгулу свобод, подразумевая под этим торжество демократии, они явно лукавят. Ведь, будь они последовательны, им следовало бы призывать к анархии. Но они этого не делают, а, входя в противоречие со своими лозунгами, создают законы. Изюминка здесь лишь в том, какие законы они создают или пытаются создать. Ясно, что они пытаются утверждать европейскую систему мысли, которая на деле есть функционал от величины достаточно низкого пассионарного поля и особенности культурных традиций этого региона. Но демократы это не учитывают, а пытаются навязать России то, что в настоящее время для нее в полной мере неприемлемо, поскольку пассионарность ее выше, а культурные традиции иные, чем на Западе.
Но, может быть, в наших рассуждениях кроется ошибка и на деле России следует продолжать трехсотлетнюю традицию ориентации на западную систему мировоззрения? Рассмотрим этот вопрос подробнее в следующем разделе.
5.2. «Полезность» европоцентризма в России
Зададимся вопросом, а полезна ли для России демократия западного типа? Для этого рассмотрим вкратце историю европоцентризма в России.
Россия начала ориентироваться на Европу 300 лет тому назад. Согласно Л.Н. Гумилеву, в тот момент Россия выходила из фазы перегрева и входила в фазу надлома, когда этнос (суперэтнос) может легко заразиться чужими идеями. Регентша Софья и император Петр I заболели идеей обустроить Россию в соответствии с принципами, характерными для Западной Европы той поры: создание регулярной армии, привлечение к государственному управлению пассионарных служащих, не скованных узами собственности и готовых, что называется, землю рыть, чтобы самореализоваться и обустроить свою жизнь, систематизация имеющихся и разработка технологий получения новых знаний, введение новых принципов обучения. Гумилев указывает, что различие между Софьей и Петром I было незначительным и выражалось лишь в том, что первая ориентировалась на католическую Францию, а второй – на преимущественно протестантские Германию, Голландию и Англию. При этом Петр оказался явно талантливее и удачливее своей единокровной сестры.
С одной стороны, необходимость изменений в России в самом деле тогда назрела. С другой – недавно рыцарская и экономически отсталая Европа, выйдя из мучительной фазы надлома своего этногенеза и справившись с пандемией оспы, стала входить в фазу «золотой осени» с присущей этой эпохе развитием техники, культуры и т.п. Европейский блеск не мог не привлечь внимание граждан московского государства, ведь человек всегда тянется к лучшей жизни. Увидев, что Европа начинает набухать избытком материальных богатств, русская элита решила не отставать: «чай, не хуже других». При этом различия в географическом, историческом и тем более энергетическом (пассионарность) положении Западной Европы и России, учтены не были. В итоге, сработал принцип: «близок локоть, да не укусишь». Обо всем об этом сказано у Гумилева. Нам лишь важно, что триста лет тому назад объективно назревший процесс модернизации российского государства, а вместе с ним и всего суперэтноса, пошел под лозунгом: «будем жить как на Западе». Но была ли этому альтернатива? Думается, что нет. Великая Степь и Китай были отсталыми и неинтересными для подражания, Турция была грозным и опасным врагом России, мир Ислама захлебывался от междоусобиц, Индия была захвачена Тимуридами, про Африку, Японию и Американские континенты и говорить не приходиться. Так исторически сложилось, что в те времена блистала одна лишь Европа. Россия была обречена на подражательство ей.
Но, может быть, в России мог вызреть свой путь – путь, основанный на самоуважении? Формально, конечно, такое могло произойти. Однако речь идет о том, что Россия, вследствие переживания перехода акматической фазы в фазу надлома была уязвима к идеологическому чужеродному влиянию, т.е. была готова заболеть чужими идеями, а ничего другого, кроме, так сказать, «европейской идеи», в те времена не было. Поэтому Россия стала ориентироваться на Запад и вошла в противоречивую ситуацию: мировоззрение она пыталась позаимствовать у того, с кем она объективно была вынуждена периодически воевать ради отстаивания своей политической и военной независимости. Это, конечно, нонсенс: обычно – с кем воюешь, того и ненавидишь, и не приемлешь его, вражеские, ценности. А тут такая любовь – на ножах. Реализация этой противоречивой ситуации потребовала колоссальных издержек.
Например, ориентация на Запад означала, в частности, подражательство в быте. И если богатая Европа относительно легко позволяла себе роскошь, то аналогичный уровень роскоши Российская элита добивалась тотальным закабалением своего населения – крестьянства. Элементы крепостничества на Руси стали возникать еще при Иване Грозном, но подлинного «расцвета» эта система управления испытала при Петре I, и особенно при Екатерине II. Крепостничество в наиболее тяжелых для людей формах – это результат болезни России под названием «европоцентризм». Ведь если бы не было стремления русской элиты к тому, чтобы было «как в Европе», которое в те времена было не осуществимо вследствие отсутствия значительного слоя свободных обывателей, делающих возможным устойчивое экономическое процветание, то не было бы и соответствующих расходов на роскошь, значит крестьянам жилось бы легче, восстаний – меньше, и не было бы причин превращать их в полурабов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30