На улице я снова начал дрожать всем телом — главным образом от облегчения. За последний час я не произнес ни одного невзвешенного слова. Мне приходилось тщательно выстраивать каждую фразу. Поэтому, покинув его кабинет, я почувствовал себя значительно свободнее. Однако этот мерзавец был чересчур уж сообразителен. Рассказанная им история действительно возбудила меня — точнее, неприятно задела глубокую душевную струнку.
На что же он намекал? Я вспомнил фотографии обнаженной Мадлен, которые делал давным-давно, и обнаженной Пэтти Ларейн, которые делал недавно. Они прятались где-то в моем кабинете, точно рыбы, пощипывающие риф. При одной мысли о том, что они там лежат, я испытывал низкое торжество обладания, словно владел ключами от каких-то острогов. Я вновь начал спрашивать себя: неужели я и есть тот жестокий убийца?
Не могу описать, какое отвращение меня тогда охватило. Мне было физически плохо. Марихуана усилила спазмы в горле — по интенсивности они приблизились к оргазмическим. Из пищевода поднялись желчь, виски и мой скудный ужин; я перегнулся через ограду и оставил свою горечь на соседской лужайке. Можно было надеяться, что этот грех смоет дождем.
Да я и впрямь походил на человека, наполовину раздавленного обрушившейся скалой, — преодолевая жуткую боль, он с трудом высвобождает свое тело из плена. И сразу же гнет снова придавливает его.
Я знал, почему меня вырвало. Я должен был вернуться к тайнику. «Нет, нет, — шептал себе я, — там пусто!» Но уверенности у меня не было. Какой-то внутренний инстинкт, настойчивый, как голоса Адова Городка, приказывал мне ехать. Если убийцу, как мы привыкли считать, всегда тянет на место преступления, то и во мне, видимо, что-то переключилось, ибо я был убежден: только вернувшись туда, я смогу доказать себе собственную невиновность и пережить следующую ночь. В противном же случае я виновен. Вот какой была моя логика, и когда я добрался домой, она так капитально завладела моими мыслями, что я думал лишь об одном: поскорее бы забрать ключи от «порше». Как и в прошлый раз, я стал прокручивать в уме все путешествие: шоссе, проселок, ухабистая песчаная дорога — и заранее увидел лужи, которые должны были образоваться в колеях от дождя, потом тропу и прикрытый мхом камень у тайника. Воображение даже нарисовало мне полиэтиленовый пакет, возникающий в свете фонаря. Дальше мои мысли застопоривались. Подготовив себя таким образом, я хотел было тронуться в путь, но вдруг мой пес стал лизать мне пальцы. За последние четыре дня это было первым знаком приязни с его стороны. Поэтому я решил взять его с собой. Прикосновение широкого собачьего языка к моей ладони вызвало к жизни и практические резоны: пес вполне может оказаться полезен. Ведь если в самом тайнике ничего нет, кто поручится, что ничего нет и поблизости? Его нюх приведет нас к цели.
Впрочем, признаюсь: запах его свалявшейся шерсти произвел такую атаку на мои раздраженные внутренности, что мне захотелось все-таки оставить его дома. Однако он уже сидел в машине — мой большой черный Лабрадор, сосредоточенный, как солдат перед отправкой на фронт. (Кстати, мы нарекли его Трюкачом, ибо он был слишком туп, чтобы выучиться каким бы то ни было трюкам.)
Мы поехали. Он сидел рядом со мной на пассажирском месте, носом вперед, и ехали мы с одинаковой сосредоточенностью. И только миновав больше половины пути до поворота к Труро, я вспомнил о радиомаячке. Мысль, что меня до сих пор преследуют, привела меня в ярость. Я затормозил на обочине шоссе, снял эту маленькую коробочку и положил ее в неглубокую канаву около придорожного столбика. Затем мы двинулись дальше.
Я не вижу нужды описывать остаток пути. Все происходило медленно, как и прежде, и чем ближе становилась последняя песчаная дорога, тем слабее я нажимал на педаль, пока двигатель не начал глохнуть — раз, потом другой. В последний раз это случилось в луже, и я ощутил мимолетный, как прикосновение призрака, страх, что не смогу завестись снова. В колониальную пору на одной из здешних лужаек стояла виселица, и за моросью мне чудилось, что на каждой заметной ветви висит труп. Не знаю, кому пришлось тяжелее — мне или моему псу. Он все время поскуливал — это были стенания умирающего, точно он угодил лапой в капкан.
Я слепо побрел по тропе с фонарем в руке: туман был до того плотный, что на мои щеки словно ложилась пена. Пес жался плечом к моему бедру, но за несколько ярдов до искривленной карликовой сосны выскочил вперед, лая с возбуждением и испугом, как будто, подобно нам, почувствовал себя расколотым на две несоединимые половины. Никогда еще его голос с этими взвизгами восторга и паническими задыханиями не звучал так по-человечески. Мне пришлось оттащить его, чтобы он не содрал мох с моего камня.
Но когда я отодвинул этот кусок скалы, мой пес издал тихий стон. Точно такой же звук мог бы издать и я сам, однако я не хотел смотреть туда. Затем ждать стало больше невыносимо. Луч фонаря осветил черный, осклизлый полиэтиленовый пакет, по которому ползали жуки, и, умываясь собственным потом, не способный унять дрожь в пальцах, словно сотрясаемых потусторонними силами, я вторгся в царство норы — так это воспринималось! — достал пакет и выволок его наружу. Он был тяжелее, чем я думал. Не стану досаждать вам, рассказывая, как долго я возился с узлом, но я не осмеливался просто разорвать пакет, словно из прорехи могли хлынуть все ручьи Адова Городка.
Наконец узел распутался. Я поднял фонарь и взглянул в лицо своей жене. Это было как пистолетный выстрел, пронзивший ткань тысячи спокойных ночей. На лице моей жены застыл ужас; ее шея кончалась красными лохмотьями. Я кинул туда один взгляд, второй не смог и закрыл пакет. В тот миг я понял, что у меня есть душа. Снова завязывая пакет, я чувствовал, как она ворочается в груди.
Тогда я встал, чтобы уйти, качнулся на одной ноге, затем на другой. Я не знал, смогу ли двинуться с места. Кроме того, я еще не решил, должен ли я забрать ее с собой или оставить в этой грязной дыре. Покуда воля моя пыталась очнуться от обморока, пес перестал хныкать, засуетился и начал проталкивать свою голову и плечи в нору, дальше и дальше, и через мгновение дал задний ход, совершив все движения в обратном порядке, и вытащил — зубами за уголок — зеленый полиэтиленовый пакет. Теперь я увидел лицо Джессики Понд. Я не мог называть ее Лорел Оквоуд.
Удивитесь ли вы тому, что я поднял обе головы и отнес их к машине? По пакету в каждой руке; я положил их в багажник с аккуратностью, дабы не потревожить незримые покровы смерти, которые еще не развеялись по пути, ведь полиэтиленовый пакет — поистине жалкий саван! Пес шел за мной, точно плакальщик, и деревья, стоящие вдоль тропы, скорбно молчали. Я завел мотор «порше», и под покровом тишины это прозвучало как взрыв.
Мы тронулись обратно. Я не отдавал себе отчета в своих действиях — иначе как объяснить то, что я остановился подобрать маячок? А когда я сделал это, меня внезапно атаковали Студи и Ниссен.
Позже, поразмыслив как следует, я решил, что они, наверное, преследовали меня, пока я не снял с автомобиля их приборчик. Затем, должно быть, немного подождали. Затем поехали туда, где я, по их предположениям, оставил машину, но не нашли ни ее, ни дома — только сигналы маячка упорно продолжали дразнить их. Он был рядом с дорогой, но где — это они не могли точно определить. Поэтому они остановились и принялись ждать снова.
Я увидел их только потом, стоя в канаве у придорожного столбика с маячком в руке. К этому моменту они уже бежали на меня. Помню, как я подумал, что они, пожалуй, хотят забрать украденное мной из тайника, — это показывает, в каком состоянии были тогда мои мозги. Вот в чем плюс безумия: вы можете переходить от одного трансцендентного мига к другому без всякого страха. Теперь, по здравом размышлении, я полагаю, что их взбесили долгие тридцать минут под дождем, в течение которых они без толку слушали сигналы брошенного передатчика. За такое надругательство над их великолепной техникой они искренне жаждали стереть меня с лица земли.
Они бросились на нас с собакой; в руках у Ниссена был нож, а у Студи — монтировка. Прежде мы с моим зверем никогда не оказывались в той спайке человека и пса, когда оба готовы умереть друг за друга, но сейчас он был за меня.
Я не могу сказать, что за мощь в нас вселилась. Я должен был сберечь головы двух блондинок, лежащие в багажнике за моей спиной. Взятые вместе со мной, эти головы обошлись бы мне в пару сотен лет тюрьмы, и я не собирался уступать их без драки. Было и еще одно безумное соображение: я словно перевозил моих леди из дурной могилы в более приличную.
Так что во мне вскипел гнев маниакальной силы. Точно порох, он набивался в мою голову и конечности все последние пять дней. Вид угрожающих мне Паука и Студи сработал как спусковой крючок. Помню, что пес сделал стойку рядом со мной, ощетинясь будто стальными гвоздями. Потом это случилось — и для него все было кончено. Не знаю, заняло ли это хотя бы десять секунд, но мой пес прыгнул на Ниссена и сомкнул свои челюсти на его лице и горле. Однако Паук поймал его грудь на острие ножа, и он умер прямо на Пауке, который с воплем побежал прочь, держась за лицо. Нам со Студи понадобилось больше времени.
Он кружил около меня, выжидая момент, чтобы взмахнуть монтировкой, а я держался поодаль, готовый швырнуть свой маячок — теперь это был мой маячок! — ему в голову, но этот приборчик был не тяжелее небольшого камня.
Несмотря на свой гнев, для драки я сейчас не годился. Сердце уже горело огнем, да и с монтировкой я никогда бы не сладил. Мне надо было поймать его на полновесный удар правой в челюсть — моя левая всегда была плоховата, — а для этого я должен был дождаться, пока он махнет монтировкой. Когда против тебя монтировка, необходимо заставить противника раскрыться. Ты можешь ударить только после того, как его оружие будет пущено в ход. Студи знал это. Он водил монтировкой взад и вперед, но по очень короткой дуге. Он был терпелив. Хотел измотать меня напряжением. Студи ждал, мы кружили друг около друга, и я слышал свое дыхание — оно было громче, чем его. Потом я швырнул маячок и попал ему в голову. Сразу после этого я выбросил вперед правую руку, но угодил ему только в нос, а не в подбородок, и он опустил монтировку на мое левое предплечье. Он потерял равновесие и потому ударил не в полную силу, но рука у меня отнялась, а боль была такая, что я еле увернулся от следующего взмаха. Тогда он снова рассек монтировкой воздух, хотя кровь из носа заливала ему рот и я наверняка сломал ему какие-то лицевые косточки.
Он ударил снова. Я нырнул вниз, схватил две горсти гравия с обочины и бросил ему в лицо. Ослепленный, он нанес мощнейший удар сверху вниз, но я отскочил в сторону и вложил в свой удар правой всю силу, какая во мне еще оставалась: мою руку словно пронзило молнией, и он упал вместе с монтировкой. Тут я сделал ошибку, пнув его в голову. Это стоило мне большого пальца: похоже, я его сломал. Впрочем, эта новая боль, спасибо ей, удержала меня от того, чтобы размозжить ему монтировкой череп. Подняв железяку, я прохромал через дорогу к фургону. Паук стоял, прислонившись к нему: он держался руками за голову и испускал стоны, и я познал радость исступления. Своим орудием я перебил ему все окна, передние фары, задние фары, а потом, не удовлетворившись этим, попытался оторвать дверцу, но не смог и только свернул петлю.
Паук наблюдал за мной, а под конец сказал:
— Эй, друг, будь человеком. Мне надо к врачу.
— Зачем ты говорил, что я украл у тебя нож? — спросил я.
— Кто-то же украл. У меня новый — ни к черту не годится.
— Он в моей собаке.
— Извини, друг. Я против твоей собаки ничего не имел.
На этой идиотской ноте наш разговор завершился. Я оставил Паука у фургона, аккуратно обошел Студи, чтобы не поддаться соблазну измочалить его монтировкой, опустился на колени около Трюкача, который умер рядом с «порше», своей излюбленной колесницей, и кое-как затащил его здоровой рукой на переднее сиденье.
Потом я поехал к себе.
Описать ли вам благотворные последствия этой битвы? После нее у меня хватило духу отнести оба полиэтиленовых пакета в подвал и положить их в картонную коробку. (Я еще не говорил об этом, но в ближайшие двадцать четыре часа исходящий от них смрад обещал сделаться невыносимым.) Затем я вырыл в саду могилу для пса и похоронил его, управившись со всем этим при помощи одной целой руки и одной целой ноги — благодаря туману земля стала мягкой, — а затем принял душ и лег в постель. Если бы не эта битва на обочине дороги, я ни за что не смог бы заснуть и к утру созрел бы для психиатрической больницы. Теперь же я погрузился в глубокий, поистине мертвый сон и, проснувшись утром, обнаружил в доме своего отца.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Не могу сказать, чтобы хоть одного из нас сильно воодушевило то, как выглядит другой. Мой отец готовил себе растворимый кофе, но, едва увидев меня, отставил кувшин в сторону и тихо присвистнул.
Я кивнул. Я спустился вниз с распухшей ногой, левой рукой, которая не поднималась выше головы, и огромной глыбой льда в груди. О кругах под глазами можно и умолчать.
Однако Дуги выглядел еще хлеще. На его черепе почти не осталось волос, и он заметно потерял в весе. На скулах ярко розовел лихорадочный румянец, напомнивший мне огонь в комнате, где гуляет сквозняк.
Догадка осенила меня мерзостным стылым крылом. Должно быть, он на химиотерапии.
Наверное, он привык к этому быстрому стиранию из взгляда собеседников первоначального отвращения, потому что сказал:
— Да, у меня он самый.
— Где?
Он сделал неопределенный жест.
— Спасибо за телеграмму, — сказал я.
— Знаешь, малец, — отозвался он, — если тебе все равно помочь не могут, лучше держать свои проблемы при себе.
Он выглядел слабым — иначе говоря, не выглядел всесильным. Однако я не мог понять, насколько ему плохо.
— Ты на химиотерапии? — спросил я.
— Бросил несколько дней назад. Уж больно унизительная штука. — Он подошел и слегка обнял меня, не привлекая к себе, точно опасался заразить.
— Есть такой анекдот, — сказал он. — Еврейская семья ждет в вестибюле больницы. Выходит доктор. Этакий довольный стервец с жизнерадостным голосом. Чирикает, как пташка. — Мой отец любил при случае напомнить мне, так же как напоминал моей матери, что его корни в Адовой Кухне, и хрен с вами со всеми. Его снобизм неизменно оставался вывернутым наизнанку, поэтому он не упускал возможности продемонстрировать свое презрение к жизни состоятельных людей и медицинскому обслуживанию как ее непременному атрибуту.
Теперь он мог продолжать свой анекдот.
— «У меня, — говорит доктор, — для вас две новости: хорошая и плохая. Плохая — что болезнь вашего отца неизлечима. А хорошая — что это не рак». — «Слава Богу», — говорит семья.
— Так это неизлечимо?
— Да разве кто знает, Тим? Иногда мне сдается, что я догадываюсь, когда схлопотал его. Раз я так близок к источнику, может, найду и средство. Скажу тебе, я терпеть не могу эти таблетки, которыми пичкают врачи. Ненавижу себя за то, что глотаю их.
— Спишь крепко?
— Ну, этим я никогда не мог похвастаться, — сказал он. Потом кивнул. — Малец, я слажу с чем угодно, кроме середины ночи. — Для него это была целая речь. Он оборвал ее. — Что с тобой стряслось? — спросил он.
Я выложил ему все о драке.
— Где ты оставил пса? — спросил он.
— Похоронил в саду.
— Перед тем как лег спать?
— Да.
— Неплохо тебя завели.
Мы просидели на кухне все утро. Когда я приготовил яичницу, мы ненадолго перебрались в гостиную, но мебель Пэтти была не для старого докера, и скоро мы вновь очутились на кухне. Снаружи был очередной серый день, и отец поежился, глядя в окно.
— И чем тебе приглянулось это Богом забытое место? — сказал он. — Тут как зимой на задворках Ирландии.
— А мне правится, — сказал я.
— Да?
— В первый раз я попал сюда после того, как меня вышибли из Экзетера. Помнишь, мы напились?
— А как же. — Приятно было увидеть его улыбку.
— Ну вот, утром ты вернулся в Нью-Йорк, а я решил приехать сюда на лето. Я слышал об этом городе. Он мне сразу понравился, а как-то вечером, через неделю, я заглянул в один клуб с дансингом, недалеко от шоссе. Там была симпатичная девица — я все на нее смотрел, но не подходил. Она была со своей компанией и танцевала. Я просто наблюдал. А когда закрывали, сделал рывок. Прямо подошел к ней на площадке, посмотрел в глаза, она — в мои, и мы вместе отправились к двери. Насрать на этих ее парней. Они только рты поразевали. А мы с девицей пересекли дорогу, зашли в лес, и знаешь, Дуги, я ей влупил. По моей прикидке, с того момента, как я к ней подошел, до того, как заправил, прошло минут семь. До этого дня я и думать не думал, что способен на такое.
Он явно оценил мою историю. Его рука по старой привычке потянулась туда, где должен был стоять стакан с виски, но потом он вспомнил, что там ничего нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31