— Вот что, — сказал я, — не хотел я это вспоминать. Но у нас с тобой есть кое-что общее, чего нет у остальных двух миллионов.
— Ну?
— Мы оба побывали в одном особенном месте.
Когда я сказал это, произошла чрезвычайно странная вещь. Я никому в этом не признавался, явным образом даже самому себе, но в тот час, когда я висел под козырьком памятника, моего носа достиг наимерзейший запах — не знаю, то ли камней, то ли моего собственного пота, — однако откуда-то взялся этот невыносимый дух разложения, который могло бы источать усеянное трупами поле брани, или — чего я опасался — это означало близость дьявола, ожидающего, что я вот-вот ему достанусь? Как бы там ни было, этот аромат был до того жуток, что после моего возвращения на землю память о нем мучила меня едва ли не каждый день, пока я наконец не сказал себе (и это звучало вполне правдоподобно), что обонял всего лишь старый птичий помет, запах коего вырос в моем одуревшем мозгу до смрада сатанинского зверя. Но теперь, когда я произнес слова, которых лучше было бы не произносить — «мы оба побывали в одном особенном месте», — от Ниссена вдруг потянуло тем страшным запахом, и мы, я уверен, сразу поняли, что испытали тогда одно и то же.
— Что ты увидел, — повторил я, — на том сеансе?
Я чувствовал, что он почти решился ответить мне, и у меня хватило ума не напирать. Он пробежал по губам кончиком языка, и уже в этот момент я ощутил готовую прозвучать правду.
На том сеансе мы вшестером сидели за круглым дубовым столиком — руки па столешнице ладонями вниз, большие пальцы каждого из участников касаются друг друга, а мизинцы — мизинцев соседей справа и слева. Сосредоточившись, мы ждали, пока столик застучит. Теперь я не хочу даже упоминать о нашей цели, но тогда, в темной комнате на берегу залива (ибо мы собрались у одного богатого знакомого из Труро, и океанские волны мерно шумели, накатываясь на песок не далее чем в двухстах ярдах от дома), мне казалось, что с каждым новым произнесенным вслух вопросом в столике действительно зреет некая слабая дрожь, и тут — совершенно внезапно — наши объединенные чувства были потрясены испуганным воплем Ниссена. Припомнив все это сейчас, я, наверное, разбудил те события и в его памяти, поскольку он сказал:
— Я увидел ее мертвой. Увидел твою жену мертвой и с отрезанной головой. А через секунду она увидела то же самое. Мы смотрели на это вместе.
Во время произнесения этих слов исходящий от него запах многократно усилился, и я ощутил отзвук ужаса, пережитого под козырьком. И сразу же понял, что, как бы я ни сопротивлялся, выбора у меня нет: я должен вернуться к дереву на песчаном взгорке и узнать, чья голова лежит в тайнике.
Однако в это мгновение на лице Ниссена промелькнула гримаса невероятной ненависти, он подался вперед и схватил меня за правую руку пониже плеча: его пальцы впились в меня, точно шипы.
Я моргнул, и он засмеялся.
— Да, — сказал он, — у тебя и впрямь наколка. Гарпо не соврал.
— Откуда Гарпо о ней знает?
— Гарпо-то? Я гляжу, ты без жены совсем улетаешь. Лучше бы ей вернуться. — Он с шумом втянул носом воздух, словно загоняя обратно вывалившиеся крупинки кокаина. — Эй, — сказал он, — парень, — сказал он, — ну вот, я не темню. Давай и ты не темни.
— Откуда Гарпо знать? — повторил я. Гарпо был приятелем Ниссена: они вместе гоняли на мотоциклах.
— Ну как же, корешок, — сказал Паук, — он ведь тебе ее сделал.
Свен Вериакис по прозвищу Гарпо. Это был светловолосый коротыш, греко-норвежец по отцу, португалец по матери, сложенный как пожарный гидрант. Когда-то он играл в НФЛ (хотя продержался всего один сезон) и был третьим из самых маленьких футболистов Лиги за всю ее историю. Потом Гарпо переехал в Уэлфлит, и мы, местные, видели его редко, но я вспомнил, что тот спиритический сеанс проводил именно он.
— Что он говорит? — спросил я.
— А кто его знает, — ответил Ниссен. — Его ж не поймешь. У вас с ним один базар, как у юных космонавтов.
Тут из гостиной донеслись крики и проклятия. «Пэтриотс» забили очередной гол. Паук ликующе завопил и повлек меня обратно.
Когда наступил перерыв в середине матча, Студи нарушил свое молчание. Раньше я ни разу не слышал, чтобы он столько говорил.
— Я люблю просыпаться ночью и слушать уличные шумы, — сказал он Бет. — Тогда все кажется таким значительным. Если настроишься особым образом, все сразу наполняется пустотой. То есть красотой, — поправился он, и кивнул, и отхлебнул пива. Я припомнил кое-что об этом Студи, слышанное мной прежде. Он привязывал жену за лодыжки к крюкам, вбитым в перекрытие. Потом ласкал ее. По-своему.
— Очень здорово расположен Кейп-Код в смысле географии, — снова заговорил он, обращаясь к Бет. — Обожаю бабье лето — самое лучшее время. Гулял недавно по нашим дюнам и увидел кого-то, мужчину или женщину, — далеко, за полмили, на других дюнах, но они все были в солнечном свете. Они тоже полны восхищения всей этой золотой прелестью, чувствуют то же, что и мы. У нас тут благодать Божья. От нее не спрячешься. Неумолимая красота. — Он перевел дух. — Я хотел сказать, невыразимая.
Именно в этот миг я принял решение включить Студи в свой список.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Я так и не узнал, кто тогда победил в матче, потому что ушел от Ниссена во время перерыва посередине игры («Патриотс» вели) и поехал за пятнадцать миль в Уэлфлит повидаться с Гарно, который жил над мануфактурной лавкой в одном из мелких переулков. Я говорю «переулок», но вообще-то ни одна улица в Уэлфлите не казалась хоть как-то связанной с другими, словно в день закладки города две с лишним сотни лет назад пятеро моряков, каждый со своим бочонком рома, побрели от берега бухты вдоль ручьев и вокруг болотцев, а кто-то шел вслед за ними и старательно заносил на карту их причудливые маршруты, которые и стали здешними дорогами. В результате никто из моих провинстаунских знакомых не был способен найти кого бы то ни было в Уэлфлите; впрочем, не очень-то мы и старались, Уэлфлит давно превратился в типовой город, и среди местных жителей не было ни одного янки, чей нос не мог бы сойти за винтовочный ствол, мгновенно берущий вас в перекрестие волосков в своих подозрительных дулах-ноздрях. Поэтому некоторые из нас частенько спрашивали Гарпо, как он мог променять Провинстаун на Уэлфлит, на что он отвечал: «Не смог привыкнуть к вашим заворотам. Они меня достали. Пришлось переехать».
Так что кое-кто начал звать его Заворотом. Но поскольку его спутанные белые кудри обрамляли лицо, такое же резиновое, как и у великого комика (хотя со значительно большим количеством отметин: после профессионального футбола он играл полупрофессионалом без шлема), кличка Гарпо за ним осталась.
Впрочем, получил он ее не в честь Гарпо Маркса — это было производное от слова «гарпун». Гарпо Вериакис часто говаривал: «Глянь, какая симпатичная девчонка. Вот бы ее загарпунить». Некоторые так и звали его — Гарпуном. Я упоминаю обо всем этом, чтобы дать вам понять, как трудно было найти его дом. Зимой на Кейп-Коде никто не попадал в нужное место с первой попытки.
Однако я нашел его переулок, и он оказался дома — два сюрприза сразу, — хотя я все еще не верил, что он сделал мне наколку, ибо даже не знал за ним такого умения, а кроме того, не мог понять, как мне удалось бы найти его жилище пьяному, в темноте, но когда я забрался по наружной лесенке к нему на верхний этаж, мои сомнения исчезли. Он поднял голову от кошачьей миски, куда как раз выкладывал еду (Гарпо жил с пятью кошками вместо одной прелестной девушки), и первым, что он спросил, было:
— Нарывает?
— Не знаю. Чешется.
Больше он не произнес ни слова в мой адрес, пока не опорожнил банку, хотя пару раз обратился к своим питомицам, которые влюбленно терлись о его лодыжки, точно ожившие меховые образцы; однако, покончив с этим, он вымыл руки, снял с меня повязку, достал пластиковую бутылочку с каким-то дезинфицирующим средством и оросил им мой бицепс.
— На вид не слишком воспаленная, — сказал он. — Это хорошо. Я беспокоился. Не люблю браться за иглы, когда атмосфера на меня давит.
— Что-нибудь было не так? — спросил я.
— Ты был в полной отвязке.
— Ну и что? Я пью и отвязываюсь. Идея не нова.
— Мак, ты нарывался на драку.
— Я, наверно, совсем с ума сошел. — Он запросто мог поднять сзади машину. — Неужто я и впрямь лез драться с тобой? — спросил я.
— Во всяком случае, грубил.
— Со мной была женщина?
— Не знаю. Может, внизу, в машине. Ты орал из окна.
— И что я говорил?
— Орал из окна: «Сейчас ты проиграешь пари».
— Ты слышал, чтобы мне отвечали?
Один из плюсов людей, которые меня окружают, состоит в том, что они никогда не удивляются неспособности друга вспомнить нужный момент.
— Уж больно ветер шумел, — сказал Гарпо. — Если там была женщина, то она хохотала, как злой дух.
— Но ты все-таки думаешь, что в моей машине была женщина?
— Не знаю, — мрачно сказал он. — Иногда леса смеются надо мной. Я много чего слышу. — Он убрал бутылочку с дезинфектантом и покачал головой. — Мак, я тебя просил не делать наколку. Такая кругом жуть была. До того как ты вошел, я чуть на крышу не залез. Если б ударила молния, точно полез бы.
Некоторые утверждали, что Гарпо наделен особой чувствительностью, некоторые — что он съехал с катушек, играя без шлема, а я всегда думал, что тут налицо обе причины и одна усиливает другую. Коли на то пошло, он воевал во Вьетнаме, и его лучший товарищ — так гласила легенда — подорвался на мине в двадцати ярдах от Гарпо. «Я от этого сдвинулся», — поведал он немногим приятелям. Теперь он жил в поднебесье, и главными событиями были для него слова ангелов и демонов. Несколько раз в году, когда кланы, угрожающие человечьему существованию, скоплялись на грядах облаков подобно средневековым армиям и разражался ливень с ударами молний, Гарпо залезал на конек крыши и бросал вызов злым силам.
— Когда они видят, что я там стою, они смирнеют. Боятся, что я могу заколдовать их. Но я начинаю плакать как ребенок. Это страшно, Мак.
— А я думал, ты подымаешься на крышу только в грозу.
— Иногда правила необходимо нарушать, — хрипло сказал он.
Я редко бывал уверен, что понимаю смысл его речей. У него был низкий и глухой голос с такими подземными перекатами эха (словно голова его до сих пор гудела от потрясений, которых никому больше не вынести), что обычная просьба дать сигарету звучала в его устах афоризмом. Кроме того, он был способен на шокирующие откровения. Он походил на тех спортсменов, что говорят о себе в третьем лице. («Хьюго Блэктауэр — центровой из НБА, который стоит миллион долларов», — сообщает Хьюго Блэктауэр.) Гарпо тоже обладал способностью почти приравнивать первое лицо к третьему. «Очень симпатичная у тебя жена, — сказал он на одной из наших летних вечеринок, — но я ее боюсь. У меня на нее просто не встал бы. Ты молодец, что справляешься». Шокирующее выкатывалось из него, как кости из стаканчика. Теперь он сказал'
— Когда надвигался ураган, я простоял на крыше три часа. Поэтому он и обошел нас.
— Ты ему помешал?
— Я знаю, от этого мне худо будет. Пришлось дать клятву.
— Но ты сдержал ураган?
— До некоторой степени.
Посторонний решил бы, что следующий мой вопрос — насмешка. Гарпо знал, что это не так.
— Как ты считаешь, — спросил я, — «Пэтриотс» сегодня выиграют?
— Да.
— Это твое профессиональное мнение?
Он покачал головой:
— У меня такое чувство. Я слушал ветер.
— А ветер часто ошибается?
— В обычных вещах один раз из семи.
— А в необычных?
— Раз на тысячу. Тогда он более сосредоточен. — Гарпо схватил меня за руку. — Почему, — спросил он, словно мы уже не обсуждали этого раньше, — почему ты собрал свою коноплю прямо перед ураганом?
— Кто тебе сказал?
— Пэтти Ларейн.
— А ты что ответил? — спросил я.
Он был как ребенок. Если уж начал говорить, все выложит.
— Я сказал ей, чтобы она тебя предупредила, — самым серьезным топом сообщил он. — Лучше было бы потерять урожай, чем собирать его в такой спешке.
— А она что?
— Сказала, ты не послушаешь. Я ей поверил. Потому и не обиделся два дня назад, когда ты приехал сюда очумевший. Я понял, что ты курил свою траву. В твоей траве есть зло. — Он произнес это слово так, точно зло было высоковольтным проводом, который упал на землю и извивается, рассыпая искры.
— Я приехал сделать наколку? — спросил я.
— Нет. — Он решительно помотал головой. — Никто не знает, что я это умею. Я работаю только для тех, кого уважаю. — Он мрачно поглядел на меня. — Тебя я уважаю. — промолвил Гарпо, — потому что у тебя хватает мужества харить жену. Я перед красивыми женщинами робею.
— Значит, — повторил я, — мне не наколка была нужна?
— Нет, — снова сказал он. — Иначе я бы тебя выставил.
— Так чего я хотел?
— Чтобы я провел сеанс. Ты сказал, что хочешь узнать, почему на последнем сеансе с твоей женой случилась истерика.
— И ты не стал мне помогать?
— Ну нет, — ответил он. — Хуже ночи было не придумать.
— То есть ты сказал: «пет»?
— Я сказан «нет». Ты стал говорить, что я фуфло. И так далее. Потом увидел мой набор. Мои иглы лежали на столе. И сказал, что хочешь наколку. «Не уезжать же с пустыми руками», — заявил ты.
— И ты согласился?
— Не сразу. Я сказал, что это с бухты-барахты не делают. Но ты все выглядывал в окно и крича!: «Еще минутку!» Я подумал, если там нет людей, значит, ты говоришь с ними. Потом ты заплакал.
— Фу, черт!
— Ты сказал мне, что раз я отказываюсь проводить сеанс, то я должен сделать тебе наколку. «Я перед ней в долгу, — повторял ты. — Я виноват. Я должен носить на себе ее имя». — Он кивнул. — Это я понял. Ты умолял кого-то, чтобы тебя простили. И я сказал, что сделаю. Тогда ты подбежал к окну и заорал: «Сейчас ты проиграешь пари». Тут я засомневался в твоей искренности. Но ты вроде и не заметил, что я сержусь. Ты сказал: «Наколи мне имя, которое я называл тебе на сеансе в Труро». — «Какое это?» — спросил я. И ты вспомнил, Тим.
— Разве на сеансе я не говорил, что хочу связаться с Мэри Хардвуд, кузиной моей матери?
— Другим ты сказал так, по мне прошептал: «Настоящее имя — Лорел. Скажи им, что это Мэри Хардвуд, но думай о Лорел».
— Это были мои слова?
— А еще ты сказал: «Лорел умерла. Я хочу услышать ее, но она мертва».
— Не мог я такого сказать, — возразил я, — потому что как раз надеялся выяснить, где она.
— Если ты думал, что она жива, стало быть, ты хотел перехитрить духов.
— Пожалуй что.
— Из-за этого, наверное, и каша заварилась. — Он вздохнул под бременем всей человеческой извращенности. — Две ночи назад, как только я начал колоть, ты сказал: «Не могу тебе врать: по-настоящему ее зовут не Лорел. Ее имя Мадлен». Это здорово выбило меня из колеи. Когда я берусь за иглу, я стараюсь войти в контакт с силами вокруг меня. Это главная зашита. А ты нарушил мою концентрацию. Потом, через минуту, ты сказал: «Я передумал. Пиши все же Лорел». Ты сам испортил себе наколку. Два раза испортил.
Я помолчал в знак уважения к его словам. Потом, когда прошло вроде бы достаточно времени, спросил:
— А еще что я говорил?
— Ничего. Заснул. Когда я кончил работу, ты проснулся. Пошел вниз, сел в машину и уехал.
— Ты со мной не спускался?
— Нет.
— А из окна не выглядывал?
— Тоже нет. Но кто-то, по-моему, с тобой был. Потому что внизу ты расшумелся. Кажется, я слышал, как тебя пытались утихомирить мужчина и женщина. Потом вы все уехали.
— Все трое на моем «порше»?
Гарпо различал автомобили по шуму мотора.
— Там была только твоя машина.
— Как же я усадил двоих на одно маленькое сиденье?
Он пожал плечами.
Я уже собрался уходить, когда он сказал:
— Девушка, которую ты называешь Лорел, скорее всего еще жива.
— Ты уверен?
— Похоже, она на Кейп-Коде. Пострадавшая, но не мертвая.
— Если тебе это ветер принес, можно считать, что за это шесть шансов против одного.
Снаружи стояла темень, и шоссе, по которому я ехал через лес обратно в Провинстаун, хлестали последние сухие листья. Ветер ярился, словно моя последняя убогая шутка и впрямь рассердила его; он бухал в борт автомобиля с силой, способной опрокинуть яхту.
Как-то раз, пару лет назад, я присутствовал на другом сеансе. Один приятель Гарпо погиб в аварии на этом самом шоссе; Гарпо пригласил меня вместе с двумя мужчинами и двумя женщинами, которых я не знал, и мы уселись в полумраке вокруг маленького столика с тонкими ножками. Наши ладони лежали на столе, растопыренные, пальцы соприкасались. Потом Гарпо отдал столику свои команды. Он говорил с ним, точно ни капли не сомневаясь, что его голос будет услышан, и велел ему чуть наклониться в сторону, а затем опуститься опять — это будет значить «да». Если столик захочет сказать «нет», ему следует наклониться и опуститься дважды. Стукнуть по полу два раза. «Все ясно?» — спросил Гарпо.
Столик встал на две ножки с готовностью вышколенного пса, которому скомандовали: «Служи».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31