Вернулся Гвидо, ездивший к главным воротам.
— Турнеминь здесь. Они вернулись раньше нас.
— Ну что ж, так даже лучше. Продолжаем по плану.
Отряд двинулся дальше, локоть к локтю, без звука, без шепота. Я взглянул на Иоганнеса с копьем. То, что казалось раньше таким простым, стало вдруг серьезным и опасным делом, ибо стена была высокой, и глаз едва различал контуры зубцов наверху.
Иоганнес соскользнул с седла, и мы аккуратно разложили веревку. Он держал дротик, пристально глядя на стену, а потом вдруг сделал несколько быстрых шагов, разбегаясь, и сильно метнул его высоко в темное небо.
Мы ждали, затаив дыхание, но сверху не доносилось ни звука. Иоганнес взялся за веревку и начал выбирать её, пока она не натянулась. Копье опустилось за стеной и теперь легло поперек амбразуры; это была удача, потому что оно могло повернуться вдоль и выскользнуть между зубцами.
Маленький Петер Гильдерштерн опоясался надежным канатом; затем, перехватывая веревку руками, стал подниматься, как бы шагая по стене. Из крепости по-прежнему не доносилось ни звука. Не ждут ли они нас там с обнаженными мечами?
Петер исчез во тьме, окутавшей верх стены, и вдруг веревка повисла свободно, а канат задергался — он подавал сигнал. Я быстро полез вверх, перехватываясь руками, — мои акробатические упражнения не пропали даром.
Почти у самой амбразуры я услышал сдавленный вздох, а потом мимо меня пролетело тело. Забираясь в проем, я мельком заметил, что Петер лежит ничком, не знаю, убитый или раненый, но разобраться не успел — в мою сторону бежали по стене с полдюжины вооруженных людей.
Теперь уже не было смысла таиться. Я издал свирепый клич: «За Кербушара!» — и рванулся навстречу.
Этот неожиданный, устрашающий вопль ошеломил приспешников Турнеминя и вынудил замереть на месте. Так испуг, вызванный внезапностью, спас мне жизнь.
Я стоял рядом с Петером, ближе, чем они ожидали. Мой клинок метнулся вперед и скрестился с поднятым мечом. Я ввязался в отчаянный бой сразу с тремя ближайшими ко мне противниками, но дорожка на стене была узка, и меня не могли атаковать все одновременно.
Позади них и у потайной калитки, открывавшей доступ в замковый двор, раздались крики и лязг клинков. Люди, противостоящие мне, снова дрогнули, я сделал выпад с отводом клинка и поразил ближайшего противника в горло над железным нагрудником.
Он упал на колени, мешая тем, кто стоял за ним. Я снова закричал: «За Кербушара!» Это был старый боевой клич воинов отца, наводивший страх на его недругов. Похоже, и на моих противников он подействовал. Я перепрыгнул через раненого и двинулся вперед, делая выпады и рубя наотмашь. А потом мне на подмогу пришел Иоганнес. Он метнул на стоявших передо мной большую петлю из каната и резко дернул, затягивая её. Один из противников упал, а второй, чью руку прижало веревкой, не смог поднять клинок, чтобы отбить мой выпад.
Теперь наши люди толпой хлынули на стену, и я услышал, как во дворе заскрипели, открываясь, главные ворота. Вспыхнуло пламя, и кто-то бросил в костер охапку хвороста.
А позади других защитников стоял мой враг, и свет костра плясал на его отмеченном шрамом лице.
Турнеминь стоял в дверях цитадели, выкатив глаза так, словно не мог поверить, что это дворе его замка идет сражение. В одной руке у него был стакан, в другой бутылка.
— За Кербуша-а-ара!
Я сбежал по лестнице, Турнеминь отскочил назад и попытался закрыть дверь. Но я ударил в неё плечом, и он свалился на спину. Я последовал за ним через порог — и наконец оказался лицом к лицу с моим кровным врагом.
— Ты — не он, — пробормотал он, — ты не Кербушар…
— Я Кербушар, и ты носишь на лице мою метку!
Его пальцы дернулись к шраму, а потом, метнувшись книзу, сжали рукоять меча.
— А-а, наконец-то я убью тебя!
— Э нет, Турнеминь, это я тебя убью. Ты осмелился снять столешницу…
Он страшно побледнел.
Как жгло его, должно быть, это оскорбление! Сколько ночей он был вынужден с ненавистью глядеть на доску, которой не смел коснуться, на это свидетельство своей покорности, своей слабости!
Однако теперь барон был вполне уверен в себе. В его глазах я до сих пор был лишь мальчишкой, который улепетывал от него через пустоши.
Он двинулся ко мне с презрительной улыбкой на губах, а я начал бой осмотрительно, ибо Турнеминь пользовался репутацией умелого мечника.
Он отбил мой клинок и сделал выпад, но я парировал и на миг сбил его с позиции. Я мог нанести решающий удар сразу же, но столь краткое мщение не успокоило бы мне душу. Потому я лишь хлестнул его по щеке клинком плашмя — полновесный удар, от которого он пошатнулся.
Я намеренно раздразнил его, и он набросился на меня, взорвавшись яростью; теперь мне пришлось биться не на жизнь, а на смерть. Отчаянно, иногда в исступлении, я отражал натиск. Он кольнул меня в запястье, потом чуть-чуть не попал в горло, и продолжал атаковать.
Тогда я переступил ногами, делая ложный выпад, как научили меня в Кордове. Он среагировал мгновенно, в полном соответствии с моим расчетом — и кончик моего меча ткнулся ему в лоб над глазом. Я почувствовал, как острие уперлось в кость; на лицо ему хлынула кровь.
Турнеминь отступил, а я двинулся вперед, стараясь добраться до его глотки.
Запястье у меня кровоточило, и я боялся, как бы от крови не стала скользкой рукоять. Снаружи доносился шум боя, и, может быть, мы были уже разгромлены, ибо теперь люди Турнеминя превосходили числом наш небольшой отряд.
Как долго мы бились? Чей клинок был лучше? Мы метались по залу то в одну сторону, то в другую, но затем начали сказываться мои постоянные упражнения, долгие часы гимнастики, хождения колесом и акробатики, а также и время, проведенное в цепях у весла.
Кроме того, мои мавританские уловки тревожили Турнеминя — он их не знал.
Мне было недостаточно просто убить его. Он должен почувствовать вкус поражения, ощутить его в глотке, словно горькую золу. Я хотел, чтобы поражение заскрипело у него на зубах. Я хотел, чтобы он осознал приближение смерти, этот человек, который убил мою мать, умертвил наших слуг и разрушил наш дом. Я хотел, чтобы он вкусил всю горечь поражения!
Так что я теснил Турнеминя все сильнее, используя мавританский стиль боя на мечах. Кончик моего клинка коснулся его горла, пустив кровь; потом, резко взмахнув клинком, я распорол ему бедро. Пока что кольчуга спасала его — не давала мне наносить удары в корпус.
Хладнокровно, методично я начал обучать противника тому, чего он не знал. Пот каплями выступал у него на лбу, смешиваясь с кровью, которая струйкой стекала в глаз и ниже, проложив красную дорожку по щеке.
— Тебе следовало бы и дальше убивать одних женщин, как ты убил мою мать. Скоро ты умрешь, Турнеминь, и тогда я утоплю твое тело в Юдигской трясине Йен-Элеза.
Он жил в Бретани и знал, что Юдиг считают входом в чистилище и что в его бездонную пучину бросают тела предателей и злодеев.
Лицо негодяя побледнело, но глаза по-прежнему пылали ненавистью. Он сделал выпад; но я отвел его клинок и ответным уколом раскроил ему щеку.
Дверь открылась, и вошли Иоганнес с Гвидо. Их мечи были в ножнах. Значит, мы победили!
Пора было кончать. Я сделал обманный выпад, но рука Турнеминя устала, и его клинок взметнулся слишком медленно, чтобы отразить удар.
Я проткнул ему шею насквозь, а потом опустил руку, и тело убийцы моей матери соскользнуло с меча на пол.
Вошел гансграф.
— Это он?
— Да, это был он.
Вспомнив, я спросил:
— Петер… Как Петер?
— Тяжело ранен и, похоже, умрет. Вот почему я пришел за тобой. Если есть средство его спасти, сделай, что можешь.
— Иоганнес! Мне нужно тело Турнеминя. Ничего больше я не хочу уносить отсюда. Только это тело.
И я перешел от дела смерти к спасению жизни, страдая от того, что так мало знал о врачевании.
Турнеминь мертв; а Петер должен жить.
Глава 28
Чтобы исполнить свой обет, мне нужно было отправиться на юго-запад, поэтому я выехал из колонны и подождал, пока она миновала меня; тело Турнеминя было привязано поперек седла моей запасной лошади.
Петер фон Гильдерштерн лежал в носилках, подвешенных между двумя лошадьми, раны его были перевязаны. Он потерял много крови, но я давал ему пить соленую воду, что, как считают ученые лекари, полезно при шоке и помогает возместить потерю крови.
Купцы, мои товарищи, вернутся к своим караванам и будут снова двигаться от ярмарки к ярмарке. А я избавлюсь от тела Турнеминя и, может быть, смогу снова присоединиться к ним.
— Позволь мне ехать с тобой, — предложил Иоганнес. — Я разделил бы твои тяготы и тревоги.
— Нет, это дело — только мое. Я еду один.
Итак, я дождался, пока они прошли, гоня с собой коров и овец, а за ними и лошадей, нагруженных добычей из баронской крепости; когда же колонна превратилась в темную ниточку, вьющуюся по дороге, я отправился своим путем.
Много времени прошло с тех пор, как я в последний раз видел эти неровные пустоши Арре и лес Гюэльгот; однако сейчас, когда над землей низко нависли тучи и сеялся небольшой дождь, было самое подходящее время для такой поездки… и в такое место.
Летом пустоши зарастают лиловым вереском, но теперь вереск потемнел от дождя, и земля мягко проседала под копытами моей лошади…
* * *
Несколько дней спустя я въехал под пасмурным небом в бесплодное безлюдье Арре. Это была сумрачная земля, темная земля, древняя земля населенных призраками холмов, таинственных топей и темных трясин. Здесь друиды отправляли свои фантастические таинства под сенью дубов, которых осталось совсем немного в смешанных зарослях среди буков, елей и сосен. Здесь они срезали с сучьев священную омелуnote 14 золотыми серпами, а когда она падала с дерева, подхватывали её в подолы белых одежд.
Ручей Элез вытекал из устрашающей трясины, называемой Йен-Элез, и убегал тонкой струйкой, чтобы превратиться в более отдаленных землях в веселую, приветливую речку, ничем не намекающую на то, что её источник лежит у самого жерла преисподней.
Это и был Юдиг — бурлящий, засасывающий провал, в котором бесследно исчезало все, что туда падало. Многие верили, что тут и начинается путь в чистилище или ещё куда похуже, и мы, бретонцы, бросали туда ведьм, колдунов и других злодеев. Легенды называли эту предательскую трясину бездонной.
Здесь можно было увидать ужасную Анкоу — духа смерти, женщину-скелет, о которой мы, друиды, знали, что она — пережиток давних времен, отголосок веры строителей дольменов — их Богиня-Смерть.
Там, где Элез вытекает из трясины, — это темный, угрюмый поток, берега его кишат черными псами с огненными очами, которые набрасываются на путников, по неосторожности забредающих в эти края. Здесь любимые места оборотней и вампиров, а также всевозможной иной нечистой силы.
Я не видел никаких следов — ни человеческих, ни звериных; лишь одинокий ворон, пролетая мимо, издал хриплый предостерегающий крик и махнул мне черным крылом.
Унылая, затянутая туманами земля, где почва лежит лишь тонким слоем на скалах, а в островках чернолесья зловеще мерцают глаза «турстов» — грозных черных созданий — или «гориков» — злобных существ ростом не выше фута, стражей при сокровищах, что схоронены в тайных пещерах или в разрушенных замках.
Я с осторожностью переправлялся через каждый ручей, опасаясь «ночных прачек», которые по ночам стирают в ручьях одежды мертвецов и затягивают в воду неосторожных путников, чтобы те помогли им в работе. Если же путник отказывается или пытается бежать, они ломают ему руки и оставляют тонуть. «Прачки» — злобные духи с проваленными глазами, глядящими из черных пустых орбит в самую душу человека.
В эти места привозил меня ребенком дядя моей матери, сам друид, жрец, предсказатель и волшебник. Говорили, что он обладает не только всеми человеческими познаниями, но и сверхъестественной мудростью. Считалось, что он может насылать бури и болезни, и я, воспитанный в друидских традициях, был им обучен кое-чему из того, что он знал.
Спустилась тьма, и молнии зловеще вспыхивали в небе, когда я наконец достиг Юдига.
Сойдя с коня, я отвязал тело Турнеминя и потащил свою отвратительную ношу к камню, ведомому лишь нам, друидам; этим камнем был отмечен единственный путь к Юдигу.
Гром перекатывался в долинах меж угрюмых гор, и дождь тихо шептал среди темных сосен и над пустынными верещатникамиnote 15. Медленно нес я тело по узкой дороге, считая каждый шаг, ступая с осторожностью, пока прямо передо мной не отверзлась преисподняя.
Бездна таилась под гладкой, мерзкого вида водой, смердящей гнилью, откуда время от времени поднимались пузыри. Это и была мрачная зловонная пасть преисподней. Подняв тело Турнеминя высоко над головой, я дождался вспышки молнии и изо всех сил швырнул его. Оно летело медленно, долго, и руки мертвеца безвольно болтались в воздухе, а потом наконец упало с громким всплеском в темную, омерзительную воду.
Черное тело ударилось о поверхность, вспыхнувшую зеленым в свете молнии. Некоторое время вода не принимала его, и дождевые капли падали в широко раскрытые глаза, а потом мало-помалу труп затонул; лицо при этом было обращено кверху и погрузилось последним, и темная вода хлынула в раскрытый рот и в глаза.
Лицо уже совсем исчезло, но одна бледная рука все ещё оставалась над грязью и водой, и, казалось, она в последний раз цепляется за жизнь, оставленную позади, и за все, что остается на этой земле.
— Ныне, Турнеминь, разрушитель жилищ, убийца женщин, злейшее из злых созданий, ныне по моему обету ввергаешься ты в Юдиг, поглощаемый трясиной зла!
Долго стоял я там в одиночестве, темная фигура посреди тьмы, потом повернулся и пустился в обратный путь.
Лошади, испытывающие страх в этом месте, радостно приветствовали мое возвращение. Я сел в седло и поехал прочь по едва заметной тропе, направляясь к северу.
Лишь много позже мне стало известно, что сын и племянник Турнеминя бежали из замка во время боя и направились на восток, к лесу Ля Гюнодэ, где в глубине непроходимой чащобы, куда забредают лишь дикие вепри и олени, построили другой замок, который можно увидеть там и поныне.
К западу от меня лежал в развалинах мой родной дом, и в эту ночь дождь стекал на его полы, не защищенные более крышей, на обвалившиеся камни. Дом, где я вырос. Прежде там была римская вилла, а что было до неё — никто не знает. В Бретани все существует вне времени, и то, что перед тобой — лишь одна раскрытая страница среди множества других, недоступных для прочтения. Я, упражнявшийся в древней мудрости, знал предысторию истории, у которой нет начала и не будет конца.
Мы знаем, что существуют тени теней вещей, как видимое в зеркале отражение зеркала. Мы знаем, что существуют круги внутри кругов и измерения за доступными нам измерениями. Сама действительность — лишь тень, лишь внешность, воспринимаемая людьми, чьи глаза остерегаются увидеть то, что может крыться за внешностью.
Мы же, друиды, ведаем мудрость, которую таим и храним лишь для самих себя, передавая от отца к сыну с незапамятных времен. Мы, немногие, храним это знание, веря, что придут те, кто сможет постичь устрашающее величие и незавершаемость времени…
По крутой тропе, среди бесплодных холмов, вдоль одиноких вересковых пустошей ехал я со своими двумя лошадьми. Вспыхнула молния, потом погасла, и гром умолк, укатившись с затихающим ворчанием в дальние горы. Дождь прекратился, я остановил коня и снял шлем, чтобы несколько последних капель упали мне на голову.
Теперь у меня было пусто в душе: Турнеминь мертв. Тот, кто узнает, что враг его мертв, ощущает такую же потерю, как и тот, кто погребает друга; и мысли о Турнемине ещё долго тревожили мою память.
Теперь позади у меня нет ничего, кроме остова разрушенного дома и могилы матери. Да ещё вересковые пустоши, где я бегал, играл и охотился в детстве — они тоже остаются позади.
Мой путь лежал на восток. Отец, может быть, ещё жив, а если это так, то он должен быть найден — в любом случае, любой ценой.
Теперь я смогу идти, как идет воин; долг мой уплачен, кровь матери отмщена.
На восток.
Прежде всего — найти караван и выполнить обещание, данное мной Сафии.
Итак, я ехал прочь от отвратительного провала Юдига и не оглядывался назад.
Глава 29
Есть поговорка: «Среди слонов надо трубить, среди петухов кукарекать, среди козлов блеять». Хороший совет человеку, путешествующему в чужой земле.
Где-то далеко к северу от меня продвигался караван с моим добром и с Сафией. До него — много дней пути, а дни превращаются в мили. Люди вокруг — чужие для меня, как и я для них, а недаром же во многих языках чужак и враг обозначаются одним и тем же словом.
Доспехи мои помяты, одежда — неописуема, но кони — из самых лучших, хотя отросшая к зиме шерсть и скрывает частично их достоинства. Меч — тоже был из самых лучших, а в кармане звенит золото.
Однако человека нередко подводит его собственное сердце, и при всей своей грубости я частенько поддаюсь чужим жалобам и страданиям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
— Турнеминь здесь. Они вернулись раньше нас.
— Ну что ж, так даже лучше. Продолжаем по плану.
Отряд двинулся дальше, локоть к локтю, без звука, без шепота. Я взглянул на Иоганнеса с копьем. То, что казалось раньше таким простым, стало вдруг серьезным и опасным делом, ибо стена была высокой, и глаз едва различал контуры зубцов наверху.
Иоганнес соскользнул с седла, и мы аккуратно разложили веревку. Он держал дротик, пристально глядя на стену, а потом вдруг сделал несколько быстрых шагов, разбегаясь, и сильно метнул его высоко в темное небо.
Мы ждали, затаив дыхание, но сверху не доносилось ни звука. Иоганнес взялся за веревку и начал выбирать её, пока она не натянулась. Копье опустилось за стеной и теперь легло поперек амбразуры; это была удача, потому что оно могло повернуться вдоль и выскользнуть между зубцами.
Маленький Петер Гильдерштерн опоясался надежным канатом; затем, перехватывая веревку руками, стал подниматься, как бы шагая по стене. Из крепости по-прежнему не доносилось ни звука. Не ждут ли они нас там с обнаженными мечами?
Петер исчез во тьме, окутавшей верх стены, и вдруг веревка повисла свободно, а канат задергался — он подавал сигнал. Я быстро полез вверх, перехватываясь руками, — мои акробатические упражнения не пропали даром.
Почти у самой амбразуры я услышал сдавленный вздох, а потом мимо меня пролетело тело. Забираясь в проем, я мельком заметил, что Петер лежит ничком, не знаю, убитый или раненый, но разобраться не успел — в мою сторону бежали по стене с полдюжины вооруженных людей.
Теперь уже не было смысла таиться. Я издал свирепый клич: «За Кербушара!» — и рванулся навстречу.
Этот неожиданный, устрашающий вопль ошеломил приспешников Турнеминя и вынудил замереть на месте. Так испуг, вызванный внезапностью, спас мне жизнь.
Я стоял рядом с Петером, ближе, чем они ожидали. Мой клинок метнулся вперед и скрестился с поднятым мечом. Я ввязался в отчаянный бой сразу с тремя ближайшими ко мне противниками, но дорожка на стене была узка, и меня не могли атаковать все одновременно.
Позади них и у потайной калитки, открывавшей доступ в замковый двор, раздались крики и лязг клинков. Люди, противостоящие мне, снова дрогнули, я сделал выпад с отводом клинка и поразил ближайшего противника в горло над железным нагрудником.
Он упал на колени, мешая тем, кто стоял за ним. Я снова закричал: «За Кербушара!» Это был старый боевой клич воинов отца, наводивший страх на его недругов. Похоже, и на моих противников он подействовал. Я перепрыгнул через раненого и двинулся вперед, делая выпады и рубя наотмашь. А потом мне на подмогу пришел Иоганнес. Он метнул на стоявших передо мной большую петлю из каната и резко дернул, затягивая её. Один из противников упал, а второй, чью руку прижало веревкой, не смог поднять клинок, чтобы отбить мой выпад.
Теперь наши люди толпой хлынули на стену, и я услышал, как во дворе заскрипели, открываясь, главные ворота. Вспыхнуло пламя, и кто-то бросил в костер охапку хвороста.
А позади других защитников стоял мой враг, и свет костра плясал на его отмеченном шрамом лице.
Турнеминь стоял в дверях цитадели, выкатив глаза так, словно не мог поверить, что это дворе его замка идет сражение. В одной руке у него был стакан, в другой бутылка.
— За Кербуша-а-ара!
Я сбежал по лестнице, Турнеминь отскочил назад и попытался закрыть дверь. Но я ударил в неё плечом, и он свалился на спину. Я последовал за ним через порог — и наконец оказался лицом к лицу с моим кровным врагом.
— Ты — не он, — пробормотал он, — ты не Кербушар…
— Я Кербушар, и ты носишь на лице мою метку!
Его пальцы дернулись к шраму, а потом, метнувшись книзу, сжали рукоять меча.
— А-а, наконец-то я убью тебя!
— Э нет, Турнеминь, это я тебя убью. Ты осмелился снять столешницу…
Он страшно побледнел.
Как жгло его, должно быть, это оскорбление! Сколько ночей он был вынужден с ненавистью глядеть на доску, которой не смел коснуться, на это свидетельство своей покорности, своей слабости!
Однако теперь барон был вполне уверен в себе. В его глазах я до сих пор был лишь мальчишкой, который улепетывал от него через пустоши.
Он двинулся ко мне с презрительной улыбкой на губах, а я начал бой осмотрительно, ибо Турнеминь пользовался репутацией умелого мечника.
Он отбил мой клинок и сделал выпад, но я парировал и на миг сбил его с позиции. Я мог нанести решающий удар сразу же, но столь краткое мщение не успокоило бы мне душу. Потому я лишь хлестнул его по щеке клинком плашмя — полновесный удар, от которого он пошатнулся.
Я намеренно раздразнил его, и он набросился на меня, взорвавшись яростью; теперь мне пришлось биться не на жизнь, а на смерть. Отчаянно, иногда в исступлении, я отражал натиск. Он кольнул меня в запястье, потом чуть-чуть не попал в горло, и продолжал атаковать.
Тогда я переступил ногами, делая ложный выпад, как научили меня в Кордове. Он среагировал мгновенно, в полном соответствии с моим расчетом — и кончик моего меча ткнулся ему в лоб над глазом. Я почувствовал, как острие уперлось в кость; на лицо ему хлынула кровь.
Турнеминь отступил, а я двинулся вперед, стараясь добраться до его глотки.
Запястье у меня кровоточило, и я боялся, как бы от крови не стала скользкой рукоять. Снаружи доносился шум боя, и, может быть, мы были уже разгромлены, ибо теперь люди Турнеминя превосходили числом наш небольшой отряд.
Как долго мы бились? Чей клинок был лучше? Мы метались по залу то в одну сторону, то в другую, но затем начали сказываться мои постоянные упражнения, долгие часы гимнастики, хождения колесом и акробатики, а также и время, проведенное в цепях у весла.
Кроме того, мои мавританские уловки тревожили Турнеминя — он их не знал.
Мне было недостаточно просто убить его. Он должен почувствовать вкус поражения, ощутить его в глотке, словно горькую золу. Я хотел, чтобы поражение заскрипело у него на зубах. Я хотел, чтобы он осознал приближение смерти, этот человек, который убил мою мать, умертвил наших слуг и разрушил наш дом. Я хотел, чтобы он вкусил всю горечь поражения!
Так что я теснил Турнеминя все сильнее, используя мавританский стиль боя на мечах. Кончик моего клинка коснулся его горла, пустив кровь; потом, резко взмахнув клинком, я распорол ему бедро. Пока что кольчуга спасала его — не давала мне наносить удары в корпус.
Хладнокровно, методично я начал обучать противника тому, чего он не знал. Пот каплями выступал у него на лбу, смешиваясь с кровью, которая струйкой стекала в глаз и ниже, проложив красную дорожку по щеке.
— Тебе следовало бы и дальше убивать одних женщин, как ты убил мою мать. Скоро ты умрешь, Турнеминь, и тогда я утоплю твое тело в Юдигской трясине Йен-Элеза.
Он жил в Бретани и знал, что Юдиг считают входом в чистилище и что в его бездонную пучину бросают тела предателей и злодеев.
Лицо негодяя побледнело, но глаза по-прежнему пылали ненавистью. Он сделал выпад; но я отвел его клинок и ответным уколом раскроил ему щеку.
Дверь открылась, и вошли Иоганнес с Гвидо. Их мечи были в ножнах. Значит, мы победили!
Пора было кончать. Я сделал обманный выпад, но рука Турнеминя устала, и его клинок взметнулся слишком медленно, чтобы отразить удар.
Я проткнул ему шею насквозь, а потом опустил руку, и тело убийцы моей матери соскользнуло с меча на пол.
Вошел гансграф.
— Это он?
— Да, это был он.
Вспомнив, я спросил:
— Петер… Как Петер?
— Тяжело ранен и, похоже, умрет. Вот почему я пришел за тобой. Если есть средство его спасти, сделай, что можешь.
— Иоганнес! Мне нужно тело Турнеминя. Ничего больше я не хочу уносить отсюда. Только это тело.
И я перешел от дела смерти к спасению жизни, страдая от того, что так мало знал о врачевании.
Турнеминь мертв; а Петер должен жить.
Глава 28
Чтобы исполнить свой обет, мне нужно было отправиться на юго-запад, поэтому я выехал из колонны и подождал, пока она миновала меня; тело Турнеминя было привязано поперек седла моей запасной лошади.
Петер фон Гильдерштерн лежал в носилках, подвешенных между двумя лошадьми, раны его были перевязаны. Он потерял много крови, но я давал ему пить соленую воду, что, как считают ученые лекари, полезно при шоке и помогает возместить потерю крови.
Купцы, мои товарищи, вернутся к своим караванам и будут снова двигаться от ярмарки к ярмарке. А я избавлюсь от тела Турнеминя и, может быть, смогу снова присоединиться к ним.
— Позволь мне ехать с тобой, — предложил Иоганнес. — Я разделил бы твои тяготы и тревоги.
— Нет, это дело — только мое. Я еду один.
Итак, я дождался, пока они прошли, гоня с собой коров и овец, а за ними и лошадей, нагруженных добычей из баронской крепости; когда же колонна превратилась в темную ниточку, вьющуюся по дороге, я отправился своим путем.
Много времени прошло с тех пор, как я в последний раз видел эти неровные пустоши Арре и лес Гюэльгот; однако сейчас, когда над землей низко нависли тучи и сеялся небольшой дождь, было самое подходящее время для такой поездки… и в такое место.
Летом пустоши зарастают лиловым вереском, но теперь вереск потемнел от дождя, и земля мягко проседала под копытами моей лошади…
* * *
Несколько дней спустя я въехал под пасмурным небом в бесплодное безлюдье Арре. Это была сумрачная земля, темная земля, древняя земля населенных призраками холмов, таинственных топей и темных трясин. Здесь друиды отправляли свои фантастические таинства под сенью дубов, которых осталось совсем немного в смешанных зарослях среди буков, елей и сосен. Здесь они срезали с сучьев священную омелуnote 14 золотыми серпами, а когда она падала с дерева, подхватывали её в подолы белых одежд.
Ручей Элез вытекал из устрашающей трясины, называемой Йен-Элез, и убегал тонкой струйкой, чтобы превратиться в более отдаленных землях в веселую, приветливую речку, ничем не намекающую на то, что её источник лежит у самого жерла преисподней.
Это и был Юдиг — бурлящий, засасывающий провал, в котором бесследно исчезало все, что туда падало. Многие верили, что тут и начинается путь в чистилище или ещё куда похуже, и мы, бретонцы, бросали туда ведьм, колдунов и других злодеев. Легенды называли эту предательскую трясину бездонной.
Здесь можно было увидать ужасную Анкоу — духа смерти, женщину-скелет, о которой мы, друиды, знали, что она — пережиток давних времен, отголосок веры строителей дольменов — их Богиня-Смерть.
Там, где Элез вытекает из трясины, — это темный, угрюмый поток, берега его кишат черными псами с огненными очами, которые набрасываются на путников, по неосторожности забредающих в эти края. Здесь любимые места оборотней и вампиров, а также всевозможной иной нечистой силы.
Я не видел никаких следов — ни человеческих, ни звериных; лишь одинокий ворон, пролетая мимо, издал хриплый предостерегающий крик и махнул мне черным крылом.
Унылая, затянутая туманами земля, где почва лежит лишь тонким слоем на скалах, а в островках чернолесья зловеще мерцают глаза «турстов» — грозных черных созданий — или «гориков» — злобных существ ростом не выше фута, стражей при сокровищах, что схоронены в тайных пещерах или в разрушенных замках.
Я с осторожностью переправлялся через каждый ручей, опасаясь «ночных прачек», которые по ночам стирают в ручьях одежды мертвецов и затягивают в воду неосторожных путников, чтобы те помогли им в работе. Если же путник отказывается или пытается бежать, они ломают ему руки и оставляют тонуть. «Прачки» — злобные духи с проваленными глазами, глядящими из черных пустых орбит в самую душу человека.
В эти места привозил меня ребенком дядя моей матери, сам друид, жрец, предсказатель и волшебник. Говорили, что он обладает не только всеми человеческими познаниями, но и сверхъестественной мудростью. Считалось, что он может насылать бури и болезни, и я, воспитанный в друидских традициях, был им обучен кое-чему из того, что он знал.
Спустилась тьма, и молнии зловеще вспыхивали в небе, когда я наконец достиг Юдига.
Сойдя с коня, я отвязал тело Турнеминя и потащил свою отвратительную ношу к камню, ведомому лишь нам, друидам; этим камнем был отмечен единственный путь к Юдигу.
Гром перекатывался в долинах меж угрюмых гор, и дождь тихо шептал среди темных сосен и над пустынными верещатникамиnote 15. Медленно нес я тело по узкой дороге, считая каждый шаг, ступая с осторожностью, пока прямо передо мной не отверзлась преисподняя.
Бездна таилась под гладкой, мерзкого вида водой, смердящей гнилью, откуда время от времени поднимались пузыри. Это и была мрачная зловонная пасть преисподней. Подняв тело Турнеминя высоко над головой, я дождался вспышки молнии и изо всех сил швырнул его. Оно летело медленно, долго, и руки мертвеца безвольно болтались в воздухе, а потом наконец упало с громким всплеском в темную, омерзительную воду.
Черное тело ударилось о поверхность, вспыхнувшую зеленым в свете молнии. Некоторое время вода не принимала его, и дождевые капли падали в широко раскрытые глаза, а потом мало-помалу труп затонул; лицо при этом было обращено кверху и погрузилось последним, и темная вода хлынула в раскрытый рот и в глаза.
Лицо уже совсем исчезло, но одна бледная рука все ещё оставалась над грязью и водой, и, казалось, она в последний раз цепляется за жизнь, оставленную позади, и за все, что остается на этой земле.
— Ныне, Турнеминь, разрушитель жилищ, убийца женщин, злейшее из злых созданий, ныне по моему обету ввергаешься ты в Юдиг, поглощаемый трясиной зла!
Долго стоял я там в одиночестве, темная фигура посреди тьмы, потом повернулся и пустился в обратный путь.
Лошади, испытывающие страх в этом месте, радостно приветствовали мое возвращение. Я сел в седло и поехал прочь по едва заметной тропе, направляясь к северу.
Лишь много позже мне стало известно, что сын и племянник Турнеминя бежали из замка во время боя и направились на восток, к лесу Ля Гюнодэ, где в глубине непроходимой чащобы, куда забредают лишь дикие вепри и олени, построили другой замок, который можно увидеть там и поныне.
К западу от меня лежал в развалинах мой родной дом, и в эту ночь дождь стекал на его полы, не защищенные более крышей, на обвалившиеся камни. Дом, где я вырос. Прежде там была римская вилла, а что было до неё — никто не знает. В Бретани все существует вне времени, и то, что перед тобой — лишь одна раскрытая страница среди множества других, недоступных для прочтения. Я, упражнявшийся в древней мудрости, знал предысторию истории, у которой нет начала и не будет конца.
Мы знаем, что существуют тени теней вещей, как видимое в зеркале отражение зеркала. Мы знаем, что существуют круги внутри кругов и измерения за доступными нам измерениями. Сама действительность — лишь тень, лишь внешность, воспринимаемая людьми, чьи глаза остерегаются увидеть то, что может крыться за внешностью.
Мы же, друиды, ведаем мудрость, которую таим и храним лишь для самих себя, передавая от отца к сыну с незапамятных времен. Мы, немногие, храним это знание, веря, что придут те, кто сможет постичь устрашающее величие и незавершаемость времени…
По крутой тропе, среди бесплодных холмов, вдоль одиноких вересковых пустошей ехал я со своими двумя лошадьми. Вспыхнула молния, потом погасла, и гром умолк, укатившись с затихающим ворчанием в дальние горы. Дождь прекратился, я остановил коня и снял шлем, чтобы несколько последних капель упали мне на голову.
Теперь у меня было пусто в душе: Турнеминь мертв. Тот, кто узнает, что враг его мертв, ощущает такую же потерю, как и тот, кто погребает друга; и мысли о Турнемине ещё долго тревожили мою память.
Теперь позади у меня нет ничего, кроме остова разрушенного дома и могилы матери. Да ещё вересковые пустоши, где я бегал, играл и охотился в детстве — они тоже остаются позади.
Мой путь лежал на восток. Отец, может быть, ещё жив, а если это так, то он должен быть найден — в любом случае, любой ценой.
Теперь я смогу идти, как идет воин; долг мой уплачен, кровь матери отмщена.
На восток.
Прежде всего — найти караван и выполнить обещание, данное мной Сафии.
Итак, я ехал прочь от отвратительного провала Юдига и не оглядывался назад.
Глава 29
Есть поговорка: «Среди слонов надо трубить, среди петухов кукарекать, среди козлов блеять». Хороший совет человеку, путешествующему в чужой земле.
Где-то далеко к северу от меня продвигался караван с моим добром и с Сафией. До него — много дней пути, а дни превращаются в мили. Люди вокруг — чужие для меня, как и я для них, а недаром же во многих языках чужак и враг обозначаются одним и тем же словом.
Доспехи мои помяты, одежда — неописуема, но кони — из самых лучших, хотя отросшая к зиме шерсть и скрывает частично их достоинства. Меч — тоже был из самых лучших, а в кармане звенит золото.
Однако человека нередко подводит его собственное сердце, и при всей своей грубости я частенько поддаюсь чужим жалобам и страданиям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52