— А вы уходите от ответа на мой вопрос, отче: так какую же все-таки епитимью?..
— Наверное, прочесть один раз «Отче наш» и один раз «Богородице, дево, радуйся».
— Всего один раз?
— Если как следует прочесть молитву один раз, это все равно, что бездумно отбарабанить ее сто раз. Количество не имеет значения, мы ведь не лавочники. — И он тяжело поднялся с кровати.
— Куда вы, отче?
— Почитать пророка Маркса, пока не засну. Хотелось бы мне пожелать вам спокойной ночи, Санчо, но я сомневаюсь, будет ли ваша ночь спокойной в моем понимании.

ГЛАВА VIII
О любопытной встрече, которая произошла у монсеньера Кихота в Вальядолиде
Санчо был в наимрачнейшем настроении — это уж точно. Он не пожелал даже сказать, по какой дороге им ехать из Саламанки. Такое было впечатление, будто долгая ночь, проведенная в доме, где он бывал в юности, лишь породила в нем злость: всегда ведь опасно в зрелые годы пытаться воссоздать пережитое в юности. А возможно, у него вызвало такое раздражение необычно хорошее настроение отца Кихота. Поскольку никаких особых причин избрать иное направление не было, отец Кихот предложил поехать в Вальядолид, чтобы посмотреть на дом, где великий биограф Сервантес завершил жизнеописание его предка.
— Если только вы не считаете, — нерешительно добавил он, — что мы можем наткнуться на ветряные мельницы и на этой дороге?
— Они заняты более важными предметами, чем мы с вами.
— Какими же?
— А вы не читали сегодняшней газеты? В Мадриде застрелили генерала.
— Кто же это сделал?
— В старые времена все взвалили бы на коммунистов. Нынче, слава богу, под рукой всегда есть баски и ЭТА [баскская террористическая организация].
— Упокой, господи, его душу, — произнес отец Кихот.
— Могли бы не жалеть генерала.
— Я его и не жалею. Я никогда не жалею умерших. Я им завидую.
Настроение у Санчо не улучшалось. На протяжении ближайших двадцати километров он один только раз раскрыл рот, да и то чтобы напуститься на отца Кихота.
— Что это вы молчите и не выкладываете ваших мыслей?
— О чем?
— О прошлой ночи, конечно.
— О, я расскажу вам о прошлой ночи за обедом. Мне очень понравилась эта книга Маркса, которую вы мне дали почитать. В душе он был по-настоящему хорошим человеком, верно? Некоторые вещи меня просто поразили. Никаких скучных выкладок.
— Я говорю не о Марксе. Я говорю о себе.
— О себе? Надеюсь, вы хорошо спали?
— Вы же прекрасно знаете, что я не спал.
— Милый Санчо, только не говорите мне, что вы всю ночь пролежали без сна!
— Ну, не всю ночь, конечно. Но большую ее часть. Вы-то ведь знаете, чем я занимался.
— Знать я ничего не знаю.
— Я же достаточно ясно вам сказал. До того, как вы отправились спать.
— Ах, Санчо, я привык забывать, что мне говорят.
— Это же была не исповедь.
— Нет, но когда ты священник, легче относиться ко всему, что тебе говорят, как к исповеди. Я никогда не повторяю того, что мне кто-то сказал, — даже, по возможности, про себя.
Санчо что-то буркнул и замолчал. Отцу Кихоту показалось, что его спутник несколько разочарован, и он почувствовал себя немного виноватым.
Когда они уселись в ресторане «Валенсия» неподалеку от Главной площади, в маленьком внутреннем дворике за баром и отец Кихот глотнул белого вина, настроение у него стало понемногу улучшаться. Он получил большое удовольствие от посещения дома Сервантеса, куда они прежде всего отправились и что обошлось им по пятьдесят песет каждому (интересно, подумал отец Кихот, не впустили бы его бесплатно, если бы он назвал свое имя кассирше). В доме стояла мебель, часть которой действительно принадлежала Сервантесу; письмо королю по поводу налога на масло, написанное его рукой, висело на побеленной стене, и отец Кихот живо представил себе эту стену, забрызганную кровью, в ту страшную ночь, когда в дом внесли окровавленного дона Гаспара де Эспелата и Сервантеса арестовали по ложному подозрению как соучастника в убийстве.
— Его, конечно, выпустили на поруки, — сообщил отец Кихот Санчо, — но представьте себе, каково ему было продолжать жизнеописание моего предка под бременем такой угрозы. Я иной раз думаю, не о той ли ночи он вспоминал, описывая, как ваш предок, став губернатором острова, велел отправить одного парня на ночь в тюрьму, и парень заявил: «Как ни велика власть вашей милости, а все-таки вы не заставите меня спать в тюрьме» [Сервантес, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», ч.2, гл.49, пер. Н.Любимова]. Возможно, именно так сказал и старик Сервантес судье. «Предположим, вы велите заточить меня в тюрьму, и заковать в цепи, и бросить в камеру, и все равно, если я не захочу спать, не в вашей власти заставить меня».
— Сегодня жандармы знали бы, как на это ответить, — сказал Санчо. — Они одним ударом живо уложат тебя спать. — И мрачно добавил: — Я бы не возражал сейчас поспать.
— Но ваш предок, Санчо, был добрый человек, и он отпустил парня. Так же и судья поступил с Сервантесом.
И тут во внутреннем дворике, где солнце золотило белое вино в бокалах, мысли отца Кихота вернулись к Марксу. Он сказал: — А знаете, я думаю, мой предок вполне поладил бы с Марксом. Бедняга Маркс, у него ведь тоже были свои рыцарские книги, принадлежавшие прошлому.
— Маркс смотрел в будущее.
— Да, но он все время оплакивал прошлое — воображаемое прошлое. Послушайте вот это место, Санчо. — И отец Кихот достал из кармана «Манифест Коммунистической партии». — «Буржуазия разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения… В ледяной воде эгоистического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма…» [Маркс К., Энгельс Ф., «Манифест Коммунистической партии», I]. Неужели вам не слышится голос моего предка; оплакивающего навсегда утраченные времена? Мальчиком я наизусть выучил его слова и до сих пор помню их, хотя, может быть, и не совсем точно. «Между тем в наше время леность торжествует над рвением, праздность над трудолюбием, порок над добродетелью, наглость над храбростью и мудрствования над военным искусством, которое безраздельно царило и процветало в золотом веке странствующих рыцарей… Амадиса Гальского… Палмерина Английского… Роланда…» [Сервантес, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», ч.2, гл.1, пер. Н.Любимова]. А теперь послушайте еще один отрывок из «Коммунистического манифеста» — вы не сможете отрицать, что Маркс был самым настоящим последователем моего предка: «Все застывшие, покрывшиеся ржавчиной отношения, вместе с сопутствующими им, веками освященными представлениями и воззрениями, разрушаются; все возникающие вновь оказываются устарелыми, прежде чем успевают окостенеть» [Маркс К., Энгельс Ф., «Манифест Коммунистической партии», I]. Он был настоящим пророком, Санчо. Он даже предвидел появление Сталина: «Все сословное и устоявшееся исчезает, все священное оскверняется…» [Маркс К., Энгельс Ф., «Манифест Коммунистической партии», I].
Какой-то человек, обедавший в одиночестве на том же дворике, застыл, не донеся вилки до рта. Но как только Санчо взглянул на него через разделявшее их пространство, он пригнул к тарелке голову и принялся поспешно есть. Санчо сказал:
— Не читали бы вы так громко, отче. Возглашаете, точно в церкви.
— Немало написано мудрых истин не только в Библии или у святых отцов. И эти слова Маркса требуют того, чтобы их громко возглашать… «Священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма»…
— Франко, конечно, умер, отче, но все равно, пожалуйста, будьте хоть немного осмотрительнее. Тот человек прислушивается к каждому вашему слову.
— Подобно всем пророкам, Маркс безусловно допускает ошибки. Даже апостол Павел склонен был ошибаться.
— Не нравится мне портфель этого человека. Такой обычно носят служивые. А я чую полицейского за тридцать метров.
— Позвольте я приведу вам то место, которое я считаю самой крупной ошибкой Маркса. Все его дальнейшие ошибки пошли отсюда.
— Ради всего святого, отче, если уж вам так необходимо это прочесть, — читайте хотя бы тихо.
И отец Кихот, чтобы потрафить мэру, заговорил чуть ли не шепотом. Санчо пришлось пригнуться к нему, чтобы расслышать, — вид у них был определенно как у заговорщиков.
— «У пролетария нет собственности; его отношение к жене и детям не имеет более ничего общего с буржуазными семейными отношениями; современный промышленный труд, современное иго капитала… стерли с него всякий национальный характер» [Маркс К., Энгельс Ф., «Манифест Коммунистической партии», I]. Возможно, так оно и было, когда он об этом писал, Санчо, но с тех пор мир пошел по совсем другому пути. А послушайте вот это: «Современный рабочий с прогрессом промышленности не поднимается, а все более опускается ниже условий существования своего собственного класса. Рабочий становится паупером…» [Маркс К., Энгельс Ф., «Манифест Коммунистической партии», I]. Знаете, несколько лет тому назад я отправился отдыхать с одним другом-священником… звали его… о, господи, до чего же забываются имена после одного-двух бокалов. У него был приход в Коста-Брава (в ту пору «Росинант» был еще совсем молоденький), и я там видел английских пауперов — как их именует Маркс, — которые жарились на солнце на местных пляжах. Ну а если говорить о стирании национального характера, так они заставили местных жителей открыть лавочки, где торгуют рыбой с жареной картошкой, иначе они перебрались бы в другие места — может быть, во Францию или в Португалию.
— Ах, англичане, — протянул Санчо, — об англичанах нечего и говорить — у них во всем свои правила, даже в экономике. Русский пролетариат тоже теперь пауперами не назовешь. Мир многому научился у Маркса и у России. Русский пролетариат отдыхает бесплатно в Крыму. А там не хуже, чем в Коста-Брава.
— Пролетарии, которых я видел в Коста-Брава, сами платили за свой отдых. Сегодня пауперов можно найти только в «третьем мире», Санчо. Но это не потому, что победил коммунизм. Не кажется ли вам, что так было бы и без победы коммунизма? Да ведь этот процесс уже начинался, когда Маркс писал свои труды, только он этого не заметил. Потому коммунизм и распространяют насильно, применяя силу не только против буржуазии, но и против пролетариата. Гуманизм, а не коммунизм, превратили паупера в буржуа, а за гуманизмом всегда стоит тень религии — христианской религии, как и Марксовой. Сегодня мы все буржуа. И не говорите мне, что Брежнев не такой же буржуа, как вы и я. Разве так уж будет плохо, если в мире все станут буржуа — кроме таких мечтателей, как Маркс и мой предок?
— Послушать вас, отче, так мир будущего похож на страну Утопию.
— О, нет, гуманизм и религия не покончили ни с национализмом, ни с империализмом. А именно они возбуждают войны. Войны объясняются ведь не только экономическими причинами — их порождают человеческие страсти, например, любовь; они происходят из-за того, что не нравится чей-то цвет кожи или чей-то акцент. Иногда из-за того, что у кого-то остались неприятные воспоминания. Вот почему я рад, что у меня короткая память священника.
— Вот уж никогда не думал, что вы занимались политикой.
— Не «занимался». Но мы с вами давно дружим, Санчо, и я хочу вас понять. «Капитал» всегда отпугивал меня. А эта книжица — другое дело. Она написана хорошим человеком. Таким же хорошим, как и вы… и тоже заблуждавшимся.
— Время покажет.
— Время никогда ничего не показывает. Слишком коротка наша жизнь.
Мужчина с портфелем положил на тарелку нож с вилкой и знаком попросил у официанта счет. Когда счет принесли, он быстро расплатился, даже не проверив его.
— Ну вот, — сказал отец Кихот, — теперь вам, Санчо, будет легче дышаться: этот человек ушел.
— Будем надеяться, что он не вернется и не приведет сюда полицию. Очень он внимательно смотрел на ваш нагрудник, когда уходил.
Отец Кихот решил, что можно уже не шептаться и говорить свободнее.
— Наверное, потому, что я много читал святого Франциска Сальского и Хуана де ла Крус, — сказал он, — я, конечно, нахожу восхищение буржуазией, которое порою встречается у бедняги Маркса, несколько противоестественным.
— Восхищение буржуазией? Что вы этим, черт побери, хотите сказать?
— Экономист, конечно, не может не смотреть на все с чисто материалистической точки зрения, а я, признаюсь, уделяю, пожалуй, слишком много внимания духовному.
— Но Маркс ненавидел буржуазию.
— О, мы же знаем, что ненависть бывает очень часто оборотной стороною любви. Возможно, беднягу отринули те, кого он любил. Вот послушайте, Санчо: «Буржуазия менее чем за сто лет своего классового господства создала более многочисленные и более грандиозные производительные силы, чем все предшествовавшие поколения, вместе взятые. Покорение сил природы, машинное производство, применение химии в промышленности и земледелии, пароходство, железные дороги, электрический телеграф, освоение для земледелия целых частей света, приспособление рек для судоходства, целые, словно вызванные из-под земли, массы населения…» [Маркс К., Энгельс Ф., «Манифест Коммунистической партии», I]. Ведь после такого можно чуть ли не возгордиться, что ты буржуа, верно? Какой бы великолепный губернатор колонии вышел из Маркса! Будь у Испании такой человек, возможно, мы не потеряли бы нашей империи. А бедняге приходилось ютиться в тесной квартире в бедной части Лондона и занимать деньги у друзей.
— Вы смотрите на Маркса со странной точки зрения, отче.
— Я относился к нему предвзято, хотя он и защищал монастыри, но я до сих пор не читал этой книжицы. А при первом чтении все воспринимается по-особому, как и при первой любви. Хотелось бы мне сейчас случайно напасть на писание апостола Павла и впервые его прочесть. Почему бы вам, Санчо, не проделать такой опыт с одной из моих, как вы их называете, «рыцарских книг».
— Мне ваш вкус показался бы столь же нелепым, как вкус вашего предка показался Сервантесу.
Несмотря на препирательства, это была все-таки дружеская трапеза, и после второй бутылки вина они договорились ехать дальше на Леон и уж потом решать — быть может, даже бросив монетку, — ехать ли на восток к баскам или же на запад — в Галисию. Они под руку вышли из «Валенсии» и направились к тому месту, где оставили «Росинанта»; внезапно отец Кихот почувствовал, как Санчо сжал ему локоть.
— В чем дело, Санчо?
— Да тот агент тайной полиции. Он идет за нами. Ничего не говорите. Сворачиваем в первую же улицу.
— Но «Росинант»-то ведь стоит на этой улице.
— Этот тип явно хочет записать номер нашей машины.
— Но откуда вы знаете, что он из тайной полиции?
— Я сужу по портфелю, — сказал Санчо. И оказался прав: сворачивая в первую же улицу, отец Кихот обернулся и увидел, что человек по-прежнему идет следом, таща в руке грозный опознавательный знак своей профессии.
— Не оборачивайтесь больше, — сказал Санчо. — Пусть думает, что мы его не заметили.
— Как же нам от него уйти?
— Увидим бар, зайдем и закажем выпить. Он останется у входа. А мы выйдем через заднюю дверь и будем далеко, пока он разберется. За это время кратчайшим путем доберемся до «Росинанта».
— А что если там не будет задней двери?
— Тогда придется зайти в другой бар.
Задней двери в баре не оказалось. Санчо выпил рюмочку коньяку, а отец Кихот из осторожности взял кофе. Когда они вышли, человек по-прежнему торчал на улице ярдах в двадцати от входа и рассматривал витрину.
— Уж слишком он заметен для агента тайной полиции, — сказал отец Кихот, когда они зашагали по улице в поисках другого бара.
— А это один из их трюков, — сказал Санчо. — Он хочет, чтобы мы стали нервничать. — Он привел отца Кихота во второй бар и заказал вторую рюмку коньяку.
— Если я выпью еще кофе, я сегодня не засну, — сказал отец Кихот.
— Выпейте тоника.
— А что это такое?
— Нечто вроде минеральной воды с добавкой хинина.
— Без алкоголя?
— Без, без. — Коньяк привел Санчо в воинственное настроение. — Как бы мне хотелось отколошматить этого малого, да только он, наверное, вооружен.
— Вода эта — тоник — в самом деле чудесная, — сказал отец Кихот. — Почему я никогда раньше ее не пил? Я почти готов отказаться от вина. Вы думаете, ее можно купить в Эль-Тобосо?
— Не знаю. Сомневаюсь. Если пушка у него в портфеле, я, пожалуй, мог бы сбить его с ног, прежде чем он ее вытащит.
— Знаете… я, пожалуй, выпью еще бутылочку.
— А я пойду поищу заднюю дверь, — сказал Санчо, и отец Кихот остался в баре один. Был час сиесты, и вентилятор, крутившийся под потолком, неспособен был охладить помещение — вас регулярно обдавало холодным воздухом, а потом по контрасту наступала еще большая жара, Отец Кихот осушил свой стакан с тоником и поспешил заказать третью бутылочку, чтобы успеть выпить ее до возвращения Санчо.
Голос позади него прошептал:
— Монсеньор!
Отец Кихот обернулся. Перед ним был человек с портфелем, маленький сухонький человечек в черном костюме и таком же черном, как портфель, галстуке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21