Так и не отдышавшись, Маркел Тимофеевич скоропостижно скончался на 65-м году жизни и счастья.
Записочки писала Оленька. Она писала Сухотину когда-то, а передавала Анфиска. Но она и передавала и припрятывала. По записочкам выясняется: ещё до свадьбы с Маркелом Тимофеевичем Оленька была любовницей Сухотина. После свадьбы ничего не изменилось, всё осталось так, как было. Все четверо детей – от Сухотина. Маркел Тимофеевич, оказывается, имел к счастью приблизительное отношение. На Сухотина впоследствии донёс Коняхин, и разорившегося миллионера приписали к заговору Хрущёвых – Гурьевых и сослали. Оказалось, что у Сухотина есть брат, поручик лейб-гвардии конного полка. Сослали и брата.
«Съестной трактир город Лейпциг» расцветает.
Там собирается богема: поэты и полицейские из Тайной канцелярии, философы русского Просвещения и фавориты императрицы, барабанщики Шлиссельбургского гарнизона и адъютанты её императорского величества.
Там бушует капрал Гаврила Державин Гаврила Романович Державин (1743–1816) происходил из небогатой дворянской семьи; в 1759–1762 гг. учился в Казанской гимназии. С 1762 г. служил солдатом в Лейб-гвардии Преображенском полку, участвовавшем в дворцовом перевороте 1762 г.
. Он ещё беспомощен и безвестен как поэт, но хорош и хорошо известен как шулер. Он сидит за ломберным столиком. Он выигрывает тысячи золотых монет, и взбешённые офицеры и генералы допытываются, как это ему удаётся: махинации Державина невидимы и блестящи. Генералы допытываются – капрал Державин отмалчивается. Они пьяны – он не пьёт ни капли, только уносит тысячи золотых монет.
Там лихорадочный прапорщик Новиков. Он остроумен, он ядовит, он декламирует полицейским Тайной канцелярии Вольтера и ещё чёрт знает что, а они его боятся, он не только начинающий писатель, но и великолепный фехтовальщик. Новикову двадцать лет.
Там вельможа-пенсионер, фельдмаршал Миних, полководец восьми русских императоров, со студенистыми немецкими бакенбардами, он курит лучший в мире табак, «сюперфин-кнастер», он сидит в матросской куртке, в шароварах, в деревянных башмаках и рассказывает в завесу табачного дыма – сам себе: какая мерзость и мразь ваша современная действительность, как его любили бабы, как он шёл к Екатерине I, никому не кланялся, посмотрит на солнце и кивнёт, как собаке, какому-нибудь временщику Меншикову, – вот и весь юбилей! Какая у него, Миниха, была трость из слоновой кости, на трости золотой набалдашник, похожий по форме на голову царя Соломона. Бабы его любили (не Соломона, а Миниха), бабы его уж так любили, – вот основа основ. Императрица Анна Иоанновна пала к его ногам, как спелая слива. Правительница Анна Леопольдовна смотрела на него, как рысь, – влюблённо. Бутылка коньяка для него была – как напёрсток амброзии. Хлебнёт бутылку, сожрёт лимон – и все бабы у его ног, и что нам, нибелунгам, Семилетняя война! Хватай баб за жабры и радуйся, мальчик мой. Как он скакал на колесницах! Стоит на колеснице во весь рост, в России – эллинский праздник! А он стоит и смотрит на ипподром, как Фаэтон Фаэтон – в древне греческой мифологии сын бога Солнца – Гелиоса. Фаэтон, управляя колесницей, не смог сдержать огнедышащих коней, которые, приблизившись к земле, едва не сожгли её; чтобы предотвратить несчастье, Зевс поразил Фаэтона ударом молнии.
. Светло-зелёный сюртук, лацканы – красные, обшлага – такие же, шпага и молодое лицо! А на ипподроме одни бабы, все – императрицы, все – принцессы! А сейчас? О время!
Там девкам приносят сидр из яблок и фаянсовые блюдца…
– Что я теперь имею? – кричит фельдмаршал с болью. – Вместо баб – оранжереи с померанцевыми, лимонными и лавровыми деревьями!
Там капралы курят табак и запивают пивом. Говорят капралы, адъютанты, фавориты и барабанщики:
– Что сказала матушка? Слушайте. Не тряси пепел в винегрет, ты, барбаросса!
– Эй, девка, чего ты машешь всеми ногами!
– Перед вами гений. Снимите шляпу, капустница!
– Если ты гений, так почему скрывал раньше?
– Она читает в очках, притом с увеличительными стёклами. Ну и смех! уже столько лет, а читает в очках.
– Ум хорошо, два лучше, а три с ума сведут.
– Ну и морда у моей вакханки!
– Петербург!
– Я и говорю, мы – Петербург. Москва – столица бездельников и холуёв!
– Что ты там сказал про Москву, сын человеческий? Повтори – и не нужно будет никакой дуэли. Смерть на месте!
– Смерть – смертный грех.
– Не трогай мою сестру, она – моя сестра, и у нас есть мать.
– А у меня что – нет матери? Я что – сирота, что ли?
– Это не я сказал про Москву. Это слова её императорского величества – Екатерины Второй.
– Блеф – твоя Вторая!
– Эй-эй! Не попади к Панину, сын человеческий!
– Солдат – это Россия!
– Дурак! Россия – это солдат!
– Мама, я ещё вернусь в твой домик!
– Семь «червей»! Все «черви»-мои!
– Вист!
– Все «черви» – твои, и сам ты не человек – а червяк, мой мальчик!
– Отдай мне всех червей – я отнесу их матушке государыне нашей, пусть половит рыбку в мутной водице!
– Что Генрих Четвёртый Генрих IV – французский король с 1589 г., из династии Бурбонов; был также с 1572 г. королём Наварры. Первоначально – глава гугенотов, в 1593 г. перешёл в католичество и в 1594 г. вступил в Париж. Нантским эдиктом 1598 г. предоставил гугенотам свободу вероисповедания. Убит католиком-фанатиком Равальяком.
, Наваррский, говорил французам? Он говорил вот что: «Монсеньоры! Вы – французы, неприятель – перед вами!» Вспышка патриотизма. Что генерал Цитен говорил немцам? Он стоял перед немецкими дивизиями с хорошо причёсанными седеющими волосами и говорил вот что: «Солдаты и офицеры! Сегодня у нас генеральное сраженье, следовательно – что? Следовательно, всё должно идти как по маслу». Рассудительно! А как победили мы Берлин? Кто крикнул: «За Бога, за царя, за святую Русь?» Кто крикнул? Мы – не знаем. Все без памяти бросились на врага, и – победа! Вот это клич!
– За Бога мать тоже можно крикнуть.
– Молодец, и это – клич!
– Дадите вы мне, в конце концов, сказать слова Екатерины?
– Давай. Уймитесь, этот словарь хочет сказать слова!
– Вот что сказала императрица: «Дворянство с величайшим трудом покидало Москву, это излюбленное ими место, где главным их занятием является безделье и праздность».
– Ха-ха-ха! Вот так yxa!
– А ещё что она сказала, не помнишь? Я помню: «В России всегда было много тиранов, потому что народ по природе своей бездеятелен, а также много доносчиков, и все их любят».
– Эй-эй! Не цитируй стерву!
– Мама, я ещё вернусь в наш домик!
– Не пей вино, дитя, от вина слепнут!
– Пас!
– Чепуха! Я пью, пью, четырнадцать лет пью – и не ослеп.
– А ты попей месяц подряд, потом выверни карманы – и ничегошеньки не увидишь!
– Никита Иванович Панин!
–. . . . . .
– Что я слышу? Я слышу – тишину, и все встают!
– Скотские шуточки.
– Адъютант, послушайте про Панина. Марья Дмитриевна Кожина посплетничала насчёт Орловых. Императрица узнала и позвала Панина. Эта Тайная канцелярия явилась во всём блеске своих бриллиантовых пряжек и бакенбард. В этот момент во дворце был маскарад. Кожина, как ни в чём не бывало, плясала на маскараде и вертела хвостиком и язычком. Государыня приказала Панину, он исполнил: он тихонько попросил генеральшу Кожину поехать с ним, побыстрее, их ждут. Она поехала. Он привёз её в Тайную канцелярию, снял свои франтовские манжеты из драгоценных брюссельских кружев и высек Марью Дмитриевну собственной холёной ручкой, в которую он взял розгу – ветку голландской розы с цветами и шипами. Потом Никита Иванович отвёз, как и полагается, танцовщицу на бал. Обратно. Бедняжка, ещё совсем молоденькая и неискушённая генеральша, не сказала ни единого слова. Она затаила слёзы и продолжала пляски. Менуэт, монимаска, котильон – она всё плясала. Только острый глаз мог бы приметить, что она танцует со странностями, приседает. А ведь была – королева бала.
– Я – Николай, а ты?
– Ну, тогда и я – Николай! Давай называть друг друга «Николай» – всё же жить будет повеселее.
– Ну что ж, Николай, мне кажется, что жизнь потихоньку налаживается.
– Правильно, Николай. Жизнь потихоньку налаживается: потихоньку поумираем!
– Все полки как полки, только у нас, негодяев, не полк, а чёрт знает что: казаки, греки, албанцы, татары, горцы, черемисы, один я – русская душа.
– Пей, пей, колокольчик, а потом поблюём – и баюшки-баю!
– Ах, Княжнин! Княжнин написал драму «Вадим». Панин побеседовал с автором. Голос начальника Тайной канцелярии был – одна лишь ласка. Княжнин прибежал домой в слезах. Он поплакал, слёг и умер утром. А Александр Николаевич? Ему сказали это имя – он упал в обморок.
– Какому Александру Николаевичу? Какое имя сказали?
– Радищеву – Панина!
– Послушай, Мирович, писать пиши, хоть стихи, хоть что хочешь, но прошу тебя Христом – не плюй в мою душу! Знать не знаю я твоего Иоанна Антоновича! Не слышал такого имени!
– А у кого теперь есть имена? Имён-то и нет, мой мальчик! Все – псевдонимы.
– Ну-ка, ну-ка, объясни!
– Чего объяснять? Догадайся! Пётр Третий – псевдоним Карла-Петра-Ульриха, Екатерина Вторая – псевдоним Софии-Фридерики. А ЕГО спрятали в Шлиссельбург.
– Ты-ты, кого – его? Договаривай!
– Иоанна! Ивана Антоновича! Припрятали, сволочи!
– Мама, мама, я ещё вернусь в твой домик!
– Где капрал Державин?
– Нет, и нет поручика Ушакова! Ребята, мы недосчитались, в своих рядах лучших из лучших: шулера и алкоголика. Где они, дети наши?
Державин сидел на канапе с девчонкой. Девчонке семнадцать лет. У неё фарфоровое личико, фарфоровая шейка. Двое цыган, с большими животами, в малиновых жилетах, с толстыми чёрными усами, все пальцы в серебряных перстнях, – цыгане яростно рвали струны гитар и пели сногсшибательными голосами:
Рассудок мне велит:
Себя ты не губи,
А сердце всё твердит:
Пожалуй, друг, люби!
Поручик Аполлон Ушаков проигрался на бильярде. Он расстегнул свой мундир медного цвета и сосредоточенно, с разумным выражением лица отрывал пуговицу за пуговицей. Время от времени он брал со стола бутылку мадеры и поливал свою мраморную грудь вином, объясняя себе разумным голосом (голос разума!) – не жалко мне мадеры, только бы на груди росли волосы страсти.
Красномордый от пива Коняхин разносил на деревянных подносах блины: с вареньем, с коровьим маслом, со сметаной, с подливками, с красной икрой, с сёмгой, с гусиной печёнкой. Блины – блестели! Падали бокалы и кружки, их пинали башмаками, они кувыркались и звенели.
Подпоручик Мирович декламировал:
– По почтовому тракту мимо галерной гавани ехала оливковая с гербами карета. Солдаты обвили шляпы и мушкеты дубовыми ветвями. Кто ехал в карете? В карете был котёнок ЕЁ императорского величества Екатерины Второй. Котёнок был пушист и пьян. Он повеселел, а потом повесился.
– Пюсовый фрак и синие панталоны с узорами по бантам – сорок рублей! Ничего себе синяя лососина!
– Дуй мою музыку, мандолина!
– Кто изобрёл бильярд? Не знаешь? А я знаю! Я! Это мной и никем другим открыта священная форма бильярдного шара. Меня обокрали! Посмотри на этот паршивый бильярд: даже фигура шара та же самая, какую изобрёл я!
– Ты что? Посмотри на себя. У тебя и очи-то от пьянства стали бирюзовыми. Зачем ты выписываешь на бумажную салфетку цифры? Ты что, хочешь превратиться в Пифагора?
– Поздно, Гаврила! Я пересчитываю своё призванье!
– Ну и как? К чему же ты призван в нашей бренности?
– Простейшая арифметика. Возьми грифели и пиши: сколько времени ты потратил на жратву, сколько проспал, сколько опохмелялся, сколько побегал за бабами – вот и всё твоё время и всё призванье. Остаток, полезный отечеству, – мал. Смысл бытия – пуст. Смысл, говорю я тебе, мал и нуден – комарик?! Это ты давно сочинил: «Жизнь – жертвенник торжеств и крови».
Петербургские судьи сидели и пили квас и ели толстые пироги с подливкой.
Граф Н. Н. Блудов ходил по трактиру, маневрировал. Он был в белом кафтане с золотыми позументами. Его не интересовали офицеры. Он надел небольшую наглазную маску, его интересовали судьи.
У судей были башмаки с оловянными пряжками, манжеты из брюссельских кружев, на пучке пудреной косы – чёрный шёлковый кошелёк. Когда происходил спор о юриспруденции, судьи вставали и раскланивались друг с другом, чтобы не пускать в ход кулаки. Судьи время от времени выходили на улицу и ходили на окостеневших ногах вокруг трактира – они разгоняли кровь, и раздавали кучерам по калачу, и подносили по стаканчику пенника, – кучера скучали на козлах.
Граф Блудов положил перед собой заряженный пистолет и пил с судьями.
– Кто ты? Тебя мы не знаем! – изумлялись судьи, уже надравшиеся за счёт Блудова.
– Ещё узнаете! – успокаивал граф в белом библейском кафтане.
– Давайте познакомимся, – предлагали судьи.
– Ещё познакомимся, – пообещал граф.
Судьи смотрели отчаявшимися глазами на пистолет, а граф мирно и свято сидел и вязал деревянными спицами белые перчатки, часто-часто посматривая на судей. Граф Блудов был небезызвестный шулер и валютчик и на всякий случай пил со всеми судьями.
Хозяин Коняхин сидел за ширмой и записывал все разговоры посетителей. Писал он грамотно и скорописью, поэтому ни одно постороннее слово, вовремя сказанное, не пропадало даром. Потом Коняхин приносил свои дневниковые записи Н. И. Панину. Красномордый Коняхин был ещё и неплохим графиком. Поскольку тогда не существовало фотографии, он делал моментальные наброски неизвестных лиц, а Тайная канцелярия разыскивала их впоследствии.
Пиво, раки, солёные огурцы, солёные сухарики, спаржа, вобла, маринованная свёкла, свиные ножки, мочёный горох, – потом вся компания отправлялась в городок Валдай.
– Гусар должен знать только саблю и лошадь, как земледелец – плуг и волов, остальные науки – муть, милая моя!
Валдайские баранки были знамениты по всей России, не менее знамениты были и валдайские девки. Девки торговали баранками и изобретали мази для румянца, а также снадобья любви для отдыхающих путешественников. Торговля баранками не останавливала и не тормозила девичьих страстей. Девки продавали в гостиницах баранки и хитренько распространялись о своём целомудрии. Путешественники хитренько сомневались. Чтобы рассеять сомнения, девки приглашали вечером в баню. Там никого не будет. Никто не узнает. Нужно только хорошенько отдышаться днём и отоспаться! Путешественник спал весь день. Сон был несладок и мечтателен, какой там сон, человек предвкушал вечернее целомудрие. Вечером приходила суровая старуха в чёрном, требовала денег и приводила взволнованного юношу или мужа в тёмную баню. Там уже сидели на белых деревянных полках две-три девки. Они раздевали путешественника, а сами уже были нагие. Зажигали свечи. Затягивали окна бычьими пузырями. Не потому, что не было стёкол, потому, что пузыри чуть-чуть прозрачны, пусть для случайного постороннего глаза чуть-чуть брезжит огонёк, людей – не видно, и что там в бане девки делают – неизвестно. Вместо воды на парильные камни бросали пиво (из ковшиков!) и парились в пивном пару. Путешественник лежал, как Нерон, и не шевелился. Девки без всякого смеха переворачивали его распаренное тело, хлестали (для здоровья!) берёзовыми вениками, обмывали с торжественностью, как мертвеца, мазали тело мазями, и человек со всей активностью ощущал радость жизни и прелесть женщин. В бане была полутьма, колебались и мигали синенькие огоньки нескольких свечей, ОН забывал пошлый реализм службы и семьи, он чувствовал себя, как на небе с небесными принцессами, – теперь все смеялись и хохотали, все вместе веселились, грызли грецкие орехи, кусали конфеты, флиртовали в фантики, ну и до тех пор, пока обессиленный ОН, совсем больной, ослабленный, без карманов, не убегал на последней коляске в Петербург, с радостью уступая баню следующему.
Страсти страстями, но ростовщики тоже не дремали.
«Съестной трактир город Лейпциг» посещали все лучшие ростовщики Петербурга. Эти-то не пили и не играли. Они дышали и ждали. Когда кто-то проигрывался, ростовщики успокаивали его и давали в долг деньги. Проигравшийся подписывал вексель. Цирюльник Преображенского полка Мишка Евсевьев быстрым глазом оценивал фраки, камзолы, сапоги. Он платил наличными – серебром и медью. Он платил примерно в двадцать раз меньше настоящей стоимости, но игра крутилась, никто на такие пустяки не обращал внимания, у всех горели глаза, тряслись руки. Цирюльник Мишка Евсевьев уезжал из трактира на специальной фуре по полкам – распродавать барахло, палаши и пистолеты. Офицеры и генералы с лихорадочной поспешностью проигрывали последние нитки и, бесперспективно тоскуя, ожидали наступления темноты (сидели в шерстяных шезлонгах в комнатах хозяина Коняхина, сидели с закрытыми глазами и цедили сквозь судорожные зубы ругательства и матерщину в адрес правительства и Российской империи, а Коняхин ходил за ширмы и записывал).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
Записочки писала Оленька. Она писала Сухотину когда-то, а передавала Анфиска. Но она и передавала и припрятывала. По записочкам выясняется: ещё до свадьбы с Маркелом Тимофеевичем Оленька была любовницей Сухотина. После свадьбы ничего не изменилось, всё осталось так, как было. Все четверо детей – от Сухотина. Маркел Тимофеевич, оказывается, имел к счастью приблизительное отношение. На Сухотина впоследствии донёс Коняхин, и разорившегося миллионера приписали к заговору Хрущёвых – Гурьевых и сослали. Оказалось, что у Сухотина есть брат, поручик лейб-гвардии конного полка. Сослали и брата.
«Съестной трактир город Лейпциг» расцветает.
Там собирается богема: поэты и полицейские из Тайной канцелярии, философы русского Просвещения и фавориты императрицы, барабанщики Шлиссельбургского гарнизона и адъютанты её императорского величества.
Там бушует капрал Гаврила Державин Гаврила Романович Державин (1743–1816) происходил из небогатой дворянской семьи; в 1759–1762 гг. учился в Казанской гимназии. С 1762 г. служил солдатом в Лейб-гвардии Преображенском полку, участвовавшем в дворцовом перевороте 1762 г.
. Он ещё беспомощен и безвестен как поэт, но хорош и хорошо известен как шулер. Он сидит за ломберным столиком. Он выигрывает тысячи золотых монет, и взбешённые офицеры и генералы допытываются, как это ему удаётся: махинации Державина невидимы и блестящи. Генералы допытываются – капрал Державин отмалчивается. Они пьяны – он не пьёт ни капли, только уносит тысячи золотых монет.
Там лихорадочный прапорщик Новиков. Он остроумен, он ядовит, он декламирует полицейским Тайной канцелярии Вольтера и ещё чёрт знает что, а они его боятся, он не только начинающий писатель, но и великолепный фехтовальщик. Новикову двадцать лет.
Там вельможа-пенсионер, фельдмаршал Миних, полководец восьми русских императоров, со студенистыми немецкими бакенбардами, он курит лучший в мире табак, «сюперфин-кнастер», он сидит в матросской куртке, в шароварах, в деревянных башмаках и рассказывает в завесу табачного дыма – сам себе: какая мерзость и мразь ваша современная действительность, как его любили бабы, как он шёл к Екатерине I, никому не кланялся, посмотрит на солнце и кивнёт, как собаке, какому-нибудь временщику Меншикову, – вот и весь юбилей! Какая у него, Миниха, была трость из слоновой кости, на трости золотой набалдашник, похожий по форме на голову царя Соломона. Бабы его любили (не Соломона, а Миниха), бабы его уж так любили, – вот основа основ. Императрица Анна Иоанновна пала к его ногам, как спелая слива. Правительница Анна Леопольдовна смотрела на него, как рысь, – влюблённо. Бутылка коньяка для него была – как напёрсток амброзии. Хлебнёт бутылку, сожрёт лимон – и все бабы у его ног, и что нам, нибелунгам, Семилетняя война! Хватай баб за жабры и радуйся, мальчик мой. Как он скакал на колесницах! Стоит на колеснице во весь рост, в России – эллинский праздник! А он стоит и смотрит на ипподром, как Фаэтон Фаэтон – в древне греческой мифологии сын бога Солнца – Гелиоса. Фаэтон, управляя колесницей, не смог сдержать огнедышащих коней, которые, приблизившись к земле, едва не сожгли её; чтобы предотвратить несчастье, Зевс поразил Фаэтона ударом молнии.
. Светло-зелёный сюртук, лацканы – красные, обшлага – такие же, шпага и молодое лицо! А на ипподроме одни бабы, все – императрицы, все – принцессы! А сейчас? О время!
Там девкам приносят сидр из яблок и фаянсовые блюдца…
– Что я теперь имею? – кричит фельдмаршал с болью. – Вместо баб – оранжереи с померанцевыми, лимонными и лавровыми деревьями!
Там капралы курят табак и запивают пивом. Говорят капралы, адъютанты, фавориты и барабанщики:
– Что сказала матушка? Слушайте. Не тряси пепел в винегрет, ты, барбаросса!
– Эй, девка, чего ты машешь всеми ногами!
– Перед вами гений. Снимите шляпу, капустница!
– Если ты гений, так почему скрывал раньше?
– Она читает в очках, притом с увеличительными стёклами. Ну и смех! уже столько лет, а читает в очках.
– Ум хорошо, два лучше, а три с ума сведут.
– Ну и морда у моей вакханки!
– Петербург!
– Я и говорю, мы – Петербург. Москва – столица бездельников и холуёв!
– Что ты там сказал про Москву, сын человеческий? Повтори – и не нужно будет никакой дуэли. Смерть на месте!
– Смерть – смертный грех.
– Не трогай мою сестру, она – моя сестра, и у нас есть мать.
– А у меня что – нет матери? Я что – сирота, что ли?
– Это не я сказал про Москву. Это слова её императорского величества – Екатерины Второй.
– Блеф – твоя Вторая!
– Эй-эй! Не попади к Панину, сын человеческий!
– Солдат – это Россия!
– Дурак! Россия – это солдат!
– Мама, я ещё вернусь в твой домик!
– Семь «червей»! Все «черви»-мои!
– Вист!
– Все «черви» – твои, и сам ты не человек – а червяк, мой мальчик!
– Отдай мне всех червей – я отнесу их матушке государыне нашей, пусть половит рыбку в мутной водице!
– Что Генрих Четвёртый Генрих IV – французский король с 1589 г., из династии Бурбонов; был также с 1572 г. королём Наварры. Первоначально – глава гугенотов, в 1593 г. перешёл в католичество и в 1594 г. вступил в Париж. Нантским эдиктом 1598 г. предоставил гугенотам свободу вероисповедания. Убит католиком-фанатиком Равальяком.
, Наваррский, говорил французам? Он говорил вот что: «Монсеньоры! Вы – французы, неприятель – перед вами!» Вспышка патриотизма. Что генерал Цитен говорил немцам? Он стоял перед немецкими дивизиями с хорошо причёсанными седеющими волосами и говорил вот что: «Солдаты и офицеры! Сегодня у нас генеральное сраженье, следовательно – что? Следовательно, всё должно идти как по маслу». Рассудительно! А как победили мы Берлин? Кто крикнул: «За Бога, за царя, за святую Русь?» Кто крикнул? Мы – не знаем. Все без памяти бросились на врага, и – победа! Вот это клич!
– За Бога мать тоже можно крикнуть.
– Молодец, и это – клич!
– Дадите вы мне, в конце концов, сказать слова Екатерины?
– Давай. Уймитесь, этот словарь хочет сказать слова!
– Вот что сказала императрица: «Дворянство с величайшим трудом покидало Москву, это излюбленное ими место, где главным их занятием является безделье и праздность».
– Ха-ха-ха! Вот так yxa!
– А ещё что она сказала, не помнишь? Я помню: «В России всегда было много тиранов, потому что народ по природе своей бездеятелен, а также много доносчиков, и все их любят».
– Эй-эй! Не цитируй стерву!
– Мама, я ещё вернусь в наш домик!
– Не пей вино, дитя, от вина слепнут!
– Пас!
– Чепуха! Я пью, пью, четырнадцать лет пью – и не ослеп.
– А ты попей месяц подряд, потом выверни карманы – и ничегошеньки не увидишь!
– Никита Иванович Панин!
–. . . . . .
– Что я слышу? Я слышу – тишину, и все встают!
– Скотские шуточки.
– Адъютант, послушайте про Панина. Марья Дмитриевна Кожина посплетничала насчёт Орловых. Императрица узнала и позвала Панина. Эта Тайная канцелярия явилась во всём блеске своих бриллиантовых пряжек и бакенбард. В этот момент во дворце был маскарад. Кожина, как ни в чём не бывало, плясала на маскараде и вертела хвостиком и язычком. Государыня приказала Панину, он исполнил: он тихонько попросил генеральшу Кожину поехать с ним, побыстрее, их ждут. Она поехала. Он привёз её в Тайную канцелярию, снял свои франтовские манжеты из драгоценных брюссельских кружев и высек Марью Дмитриевну собственной холёной ручкой, в которую он взял розгу – ветку голландской розы с цветами и шипами. Потом Никита Иванович отвёз, как и полагается, танцовщицу на бал. Обратно. Бедняжка, ещё совсем молоденькая и неискушённая генеральша, не сказала ни единого слова. Она затаила слёзы и продолжала пляски. Менуэт, монимаска, котильон – она всё плясала. Только острый глаз мог бы приметить, что она танцует со странностями, приседает. А ведь была – королева бала.
– Я – Николай, а ты?
– Ну, тогда и я – Николай! Давай называть друг друга «Николай» – всё же жить будет повеселее.
– Ну что ж, Николай, мне кажется, что жизнь потихоньку налаживается.
– Правильно, Николай. Жизнь потихоньку налаживается: потихоньку поумираем!
– Все полки как полки, только у нас, негодяев, не полк, а чёрт знает что: казаки, греки, албанцы, татары, горцы, черемисы, один я – русская душа.
– Пей, пей, колокольчик, а потом поблюём – и баюшки-баю!
– Ах, Княжнин! Княжнин написал драму «Вадим». Панин побеседовал с автором. Голос начальника Тайной канцелярии был – одна лишь ласка. Княжнин прибежал домой в слезах. Он поплакал, слёг и умер утром. А Александр Николаевич? Ему сказали это имя – он упал в обморок.
– Какому Александру Николаевичу? Какое имя сказали?
– Радищеву – Панина!
– Послушай, Мирович, писать пиши, хоть стихи, хоть что хочешь, но прошу тебя Христом – не плюй в мою душу! Знать не знаю я твоего Иоанна Антоновича! Не слышал такого имени!
– А у кого теперь есть имена? Имён-то и нет, мой мальчик! Все – псевдонимы.
– Ну-ка, ну-ка, объясни!
– Чего объяснять? Догадайся! Пётр Третий – псевдоним Карла-Петра-Ульриха, Екатерина Вторая – псевдоним Софии-Фридерики. А ЕГО спрятали в Шлиссельбург.
– Ты-ты, кого – его? Договаривай!
– Иоанна! Ивана Антоновича! Припрятали, сволочи!
– Мама, мама, я ещё вернусь в твой домик!
– Где капрал Державин?
– Нет, и нет поручика Ушакова! Ребята, мы недосчитались, в своих рядах лучших из лучших: шулера и алкоголика. Где они, дети наши?
Державин сидел на канапе с девчонкой. Девчонке семнадцать лет. У неё фарфоровое личико, фарфоровая шейка. Двое цыган, с большими животами, в малиновых жилетах, с толстыми чёрными усами, все пальцы в серебряных перстнях, – цыгане яростно рвали струны гитар и пели сногсшибательными голосами:
Рассудок мне велит:
Себя ты не губи,
А сердце всё твердит:
Пожалуй, друг, люби!
Поручик Аполлон Ушаков проигрался на бильярде. Он расстегнул свой мундир медного цвета и сосредоточенно, с разумным выражением лица отрывал пуговицу за пуговицей. Время от времени он брал со стола бутылку мадеры и поливал свою мраморную грудь вином, объясняя себе разумным голосом (голос разума!) – не жалко мне мадеры, только бы на груди росли волосы страсти.
Красномордый от пива Коняхин разносил на деревянных подносах блины: с вареньем, с коровьим маслом, со сметаной, с подливками, с красной икрой, с сёмгой, с гусиной печёнкой. Блины – блестели! Падали бокалы и кружки, их пинали башмаками, они кувыркались и звенели.
Подпоручик Мирович декламировал:
– По почтовому тракту мимо галерной гавани ехала оливковая с гербами карета. Солдаты обвили шляпы и мушкеты дубовыми ветвями. Кто ехал в карете? В карете был котёнок ЕЁ императорского величества Екатерины Второй. Котёнок был пушист и пьян. Он повеселел, а потом повесился.
– Пюсовый фрак и синие панталоны с узорами по бантам – сорок рублей! Ничего себе синяя лососина!
– Дуй мою музыку, мандолина!
– Кто изобрёл бильярд? Не знаешь? А я знаю! Я! Это мной и никем другим открыта священная форма бильярдного шара. Меня обокрали! Посмотри на этот паршивый бильярд: даже фигура шара та же самая, какую изобрёл я!
– Ты что? Посмотри на себя. У тебя и очи-то от пьянства стали бирюзовыми. Зачем ты выписываешь на бумажную салфетку цифры? Ты что, хочешь превратиться в Пифагора?
– Поздно, Гаврила! Я пересчитываю своё призванье!
– Ну и как? К чему же ты призван в нашей бренности?
– Простейшая арифметика. Возьми грифели и пиши: сколько времени ты потратил на жратву, сколько проспал, сколько опохмелялся, сколько побегал за бабами – вот и всё твоё время и всё призванье. Остаток, полезный отечеству, – мал. Смысл бытия – пуст. Смысл, говорю я тебе, мал и нуден – комарик?! Это ты давно сочинил: «Жизнь – жертвенник торжеств и крови».
Петербургские судьи сидели и пили квас и ели толстые пироги с подливкой.
Граф Н. Н. Блудов ходил по трактиру, маневрировал. Он был в белом кафтане с золотыми позументами. Его не интересовали офицеры. Он надел небольшую наглазную маску, его интересовали судьи.
У судей были башмаки с оловянными пряжками, манжеты из брюссельских кружев, на пучке пудреной косы – чёрный шёлковый кошелёк. Когда происходил спор о юриспруденции, судьи вставали и раскланивались друг с другом, чтобы не пускать в ход кулаки. Судьи время от времени выходили на улицу и ходили на окостеневших ногах вокруг трактира – они разгоняли кровь, и раздавали кучерам по калачу, и подносили по стаканчику пенника, – кучера скучали на козлах.
Граф Блудов положил перед собой заряженный пистолет и пил с судьями.
– Кто ты? Тебя мы не знаем! – изумлялись судьи, уже надравшиеся за счёт Блудова.
– Ещё узнаете! – успокаивал граф в белом библейском кафтане.
– Давайте познакомимся, – предлагали судьи.
– Ещё познакомимся, – пообещал граф.
Судьи смотрели отчаявшимися глазами на пистолет, а граф мирно и свято сидел и вязал деревянными спицами белые перчатки, часто-часто посматривая на судей. Граф Блудов был небезызвестный шулер и валютчик и на всякий случай пил со всеми судьями.
Хозяин Коняхин сидел за ширмой и записывал все разговоры посетителей. Писал он грамотно и скорописью, поэтому ни одно постороннее слово, вовремя сказанное, не пропадало даром. Потом Коняхин приносил свои дневниковые записи Н. И. Панину. Красномордый Коняхин был ещё и неплохим графиком. Поскольку тогда не существовало фотографии, он делал моментальные наброски неизвестных лиц, а Тайная канцелярия разыскивала их впоследствии.
Пиво, раки, солёные огурцы, солёные сухарики, спаржа, вобла, маринованная свёкла, свиные ножки, мочёный горох, – потом вся компания отправлялась в городок Валдай.
– Гусар должен знать только саблю и лошадь, как земледелец – плуг и волов, остальные науки – муть, милая моя!
Валдайские баранки были знамениты по всей России, не менее знамениты были и валдайские девки. Девки торговали баранками и изобретали мази для румянца, а также снадобья любви для отдыхающих путешественников. Торговля баранками не останавливала и не тормозила девичьих страстей. Девки продавали в гостиницах баранки и хитренько распространялись о своём целомудрии. Путешественники хитренько сомневались. Чтобы рассеять сомнения, девки приглашали вечером в баню. Там никого не будет. Никто не узнает. Нужно только хорошенько отдышаться днём и отоспаться! Путешественник спал весь день. Сон был несладок и мечтателен, какой там сон, человек предвкушал вечернее целомудрие. Вечером приходила суровая старуха в чёрном, требовала денег и приводила взволнованного юношу или мужа в тёмную баню. Там уже сидели на белых деревянных полках две-три девки. Они раздевали путешественника, а сами уже были нагие. Зажигали свечи. Затягивали окна бычьими пузырями. Не потому, что не было стёкол, потому, что пузыри чуть-чуть прозрачны, пусть для случайного постороннего глаза чуть-чуть брезжит огонёк, людей – не видно, и что там в бане девки делают – неизвестно. Вместо воды на парильные камни бросали пиво (из ковшиков!) и парились в пивном пару. Путешественник лежал, как Нерон, и не шевелился. Девки без всякого смеха переворачивали его распаренное тело, хлестали (для здоровья!) берёзовыми вениками, обмывали с торжественностью, как мертвеца, мазали тело мазями, и человек со всей активностью ощущал радость жизни и прелесть женщин. В бане была полутьма, колебались и мигали синенькие огоньки нескольких свечей, ОН забывал пошлый реализм службы и семьи, он чувствовал себя, как на небе с небесными принцессами, – теперь все смеялись и хохотали, все вместе веселились, грызли грецкие орехи, кусали конфеты, флиртовали в фантики, ну и до тех пор, пока обессиленный ОН, совсем больной, ослабленный, без карманов, не убегал на последней коляске в Петербург, с радостью уступая баню следующему.
Страсти страстями, но ростовщики тоже не дремали.
«Съестной трактир город Лейпциг» посещали все лучшие ростовщики Петербурга. Эти-то не пили и не играли. Они дышали и ждали. Когда кто-то проигрывался, ростовщики успокаивали его и давали в долг деньги. Проигравшийся подписывал вексель. Цирюльник Преображенского полка Мишка Евсевьев быстрым глазом оценивал фраки, камзолы, сапоги. Он платил наличными – серебром и медью. Он платил примерно в двадцать раз меньше настоящей стоимости, но игра крутилась, никто на такие пустяки не обращал внимания, у всех горели глаза, тряслись руки. Цирюльник Мишка Евсевьев уезжал из трактира на специальной фуре по полкам – распродавать барахло, палаши и пистолеты. Офицеры и генералы с лихорадочной поспешностью проигрывали последние нитки и, бесперспективно тоскуя, ожидали наступления темноты (сидели в шерстяных шезлонгах в комнатах хозяина Коняхина, сидели с закрытыми глазами и цедили сквозь судорожные зубы ругательства и матерщину в адрес правительства и Российской империи, а Коняхин ходил за ширмы и записывал).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95