..
Он гневно посмотрел на Мирнова и продолжал:
– У одного из них ночная кукушка из лекторов, другого за гонорар и за большой тираж глупой книги купили…
– Я попрошу!.. – вскричал Мирнов.
– Нет, это я буду вас просить удалиться к себе в деревню, иначе выгоним из партии, как злостного предателя её интересов… Вертухаев расплодили в Москве, шабес-гои, масоны и сионисты!.. Залезли во все щели, подмяли газеты, журналы, – всю культуру!..
Он поднялся и стал в волнении ходить возле стола. Поднимал над головой кулаки, и говорил, говорил… Но что он говорил, я не разбирал.
Мирнов вдруг ойкнул, схватился за сердце, захрипел:
– Я этого не прощу, я участник Гражданской войны, у меня орден…
И он стал валиться на спины сидящих возле него членов бюро. Двое подхватили его, понесли к двери. Кто-то тянул руку:
– Таблетка нитроглицерина. Суньте под язык.
Секретарь кивнул сидящему с ним рядом молодому человеку, очевидно референту:
– Срочно организуйте врача. А то ещё окочурится…
Оглядел всех нас, представителей, института. И обратился к сидящим за столом:
– Думаю, с институтом всё ясно. А?.. Как вы считаете?..
Раздались голоса:
– До какого безобразия всё дошло!..
– Надо гнать к чёртовой матери!..
– Сейчас же принять решение! А насчёт секретарей Союза писателей доложить своё мнение в Политбюро. Куда там смотрят Фурцева, Поспелов… Им поручена идеология.
– Что вы хотите от Фурцевой? Она замуж вышла… за Фирюбина. А Фирюбин, заместитель министра иностранных дел… сами знаете: он ещё почище будет Россельса и ему подобных.
– Но Поспелов?..
Кто-то проговорил тихо, на ухо сидящему рядом:
– Матушка-то у него… Да он с пеной у рта защищает этих самых… Россельсов.
Сидевший возле меня полный и седой мужчина наклонился к соседу и совсем тихо проговорил:
– Суслов там… серый кардинал сидит. От него всё идёт.
Сосед ему ответил:
– Да и сам Никита Сергеевич Хрущёв… Первородная-то фамилия у него Перелмутр. Сионистская гидра во все щели заползла. С ней и Сталин не совладал.
Егорычев, обращаясь к нам, институтским, сказал:
– Прошу запомнить: если и впредь позволите нарушать принципы национальной политики – спросим строго. А сейчас вы свободны. Нам всё ясно.
Оглушённый, выходил я из горкома партии. С товарищами не говорил. Они шли, опустив головы, и тоже молчали. Я между тем думал: «Но если он, Егорычев, и эти, сидящие за столом, допустили такое… Что же нас ожидает?..»
Забегая вперёд, замечу: скоро состоится Пленум ЦК партии или очередной съезд, на нём с резкой критикой Хрущёва выступил Егорычев, и тут же был снят с поста секретаря Московского горкома партии. Один за другим «ушли» со своих постов первый секретарь ЦК комсомола Павлов и Месяцев. На их места приходили «серые мыши», которых никто не знал, но которые национальную политику партии понимали примерно так же, как понимали её директор нашего института и три его заместителя.
Впрочем, трёх заместителей Егорычев всё-таки успел вымести из нашего института, а несколько позже убрали и Озерова. На его место поставили Ивана Николаевича Серёгина – человека русского, порядочного, инвалида Великой Отечественной войны. Приличные люди пришли и на место трёх «лихих мушкетёров».
С тех пор в институте начались благие перемены. Приёмную комиссию составили из русских; они стали принимать студентов по справедливости: учитывались способности и соблюдался баланс по национальностям. Я перешёл на третий курс, когда случилось особо важное событие в студенческой жизни: нам разрешили издавать печатный журнал. Меня вызвала секретарь ЦК партии по идеологии Екатерина Алексеевна Фурцева.
Кабинет у неё был небольшой, строгим квадратом. Под портретом Ленина стоял старинный стол, и за ним сидела она – женщина среднего роста с красивой головкой и причёской, в чёрном жакете, поверх которого сиял кружевной воротник белой кофты. Она не поднялась при моём появлении, смотрела на меня выразительными серо-зелёными глазами и лёгким движением руки показала на стул. Между нами произошёл такой разговор:
– Сбылась давняя мечта студентов, мы приняли решение ЦК об издании журнала при Литературном институте. Он будет так и называться: «Журнал молодых». Вас мы решили назначить редактором.
Я повёл плечом и головой, что означало: если решили, я возражать не стану. Екатерина Алексеевна вдруг заговорила строже, в её голосе я уже слышал жёсткость и какую-то дозу недовольства:
– Вы не возражаете, но мне известно, что вы никогда не работали редактором.
– Да, я редактором не работал, но я доволен тем, что редактором назначаете студента. Если назначите другого студента – я возражать не стану.
– Но почему должны возражать? Вы студент.
– Да, студент, но я ещё и исполняю роль секретаря партийной организации.
– Ах, да – извините. Я совсем забыла. Но перейдём к делу: прошу вас отнестись с большой осторожностью к формированию редакции. Вы, очевидно, уж поняли атмосферу, царящую в писательском мире. Там, видите ли, доминирует народ одной небольшой национальности. Они будут следить и при малейшем вашем усилии потеснить их истерично завизжат.
Лукаво сощурила свои прекрасные глаза, ждала моей реакции. И она последовала в следующих моих рискованных словах:
– Екатерина Алексеевна! Я попал к вам по какой-то редкой счастливой случайности; и наверняка другого подобного случая у меня не будет. Позволю задать вам вопрос: почему в стране, где живёт восемьдесят два процента русских, писательская организация сформирована из… этих… лиц небольшой национальности? Известно ли вам, что их в писательском справочнике больше семидесяти процентов?
Влажные блестящие глаза русской красавицы потемнели – стали ещё прекраснее. Невольно мне в голову влетела мысль: а этот безобразный лысый толстяк, который носит русскую фамилию, но на самом деле Перелмутр, – он, будучи секретарём Московского горкома партии, где-то увидел эту чудную, изящную женщину и сделал её вначале секретарём райкома партии, а затем вытащил и на самый верх партийной иерархии… Понимает толк в женской красоте. Мысль промелькнула мгновенно и завершилась выводом: однако и умна она, и тактична. И вот… русского парня решила сделать редактором.
А она заговорила тихо, доверительно:
– Да, так у нас вышло. А уж как это произошло, сказать вам не могу. Говорят, это пошло ещё от Горького. Он к этой самой небольшой национальности благоволил и на все командные посты в литературе ставил только их. Вы, наверное, знаете первых главарей: Лилевич, Авербах… Оттуда всё пошло.
Фурцева помолчала, а затем, блеснув молодыми глазами, заговорила:
– Вопрос такой будто бы задавал Сталину Фадеев. А наш папа, поправив ус и раскуривая трубку, сказал:
– Вам придётся работать с этими писателями. Других писателей у меня для вас нет.
– Я слышал эту присказку, – правда, в другом варианте. Сталин будто бы говорил о настоящих писателях.
– Да, это так. Членов Союза писателей у нас много, а таких, которые бы книги писали, – таких мало. Ну, так вот: прошу быть дипломатичным и тактичным при подборе сотрудников в редакцию.
Я поднялся, поблагодарил за доверие и советы. Выходил из ЦК в самом радужном настроении. Фурцева произвела на меня хорошее впечатление, но главное: я – редактор журнала! Это походило на сказку или самый сладостный романтический сон.
К месту будет рассказать о дальнейшей судьбе Фурцевой. Пройдёт несколько лет, Хрущёва в Кремле заменит Леонид Брежнев – близкий приятель, не удержавшийся от соблазна дать пинка своему шефу и благодетелю, человек столь же бесцветный и малограмотный, лишённый и малых признаков русского самосознания. Екатерину Алексеевну переместят на должность министра культуры. Здесь она будто бы сохраняла свою первородно славянскую суть, как могла сдерживала напор разрушительных сил «небольшой национальности», но муженёк Фирюбин всё больше корёжил её русскую душу и, как мне рассказывали Александр Огнивцев и Константин Иванов, мои близкие товарищи, всё чаще «отбрасывала коленца», непредсказуемые и трудно объяснимые с точки зрения русских национальных интересов.
Это она вдруг санкционировала смещение Иванова с поста главного дирижёра Большого симфонического оркестра СССР, бывшего на протяжении десятилетий славой и гордостью русской музыки и культуры, она же создала в Большом оперном театре обстановку, невыносимую для великого певца Огнивцева… И много других «чёрных» дел потянулось за нею, – видимо, работал у неё под боком иудей Фирюбин. Впрочем, и не совсем ещё она сдавалась. И в результате сыпалась на неё критика справа и слева, а с критикой выплёскивалась и клевета. Помнится мне, всё чаще и всё горячее закипали толки и кривотолки вокруг её личности, пошла гулять по свету весть или клевета о какой-то сверхроскошной даче… А однажды влетела нам в уши и весть чёрная: будто залегла она в ванну, вскрыла вену и – тихо умерла.
Ничто не берусь отстаивать и защищать: материалы следствия по её делу, конечно, лежат в архивах, но я здесь свидетельствую о том, что слышали мы, её современники, что думали и переживали, наблюдая взлёт на вершину власти этой незаурядной русской женщины, а затем драму ломки её мировоззрения, а уж потом и трагедию её конца. И пусть простят меня мои соотечественники за то, что мой рассказ не всегда совпадает с официальной версией, но если есть тут что-то от легенды и устного фольклора, но ведь и то верно: легенда зачастую бывает правдивее самых правдивых жизненных ситуаций. Недаром же Пушкин восклицал: «Над вымыслом слезами обольюсь!» Легенда не только несёт нам сюжет истории, но ещё и душу исторических фактов, чувственную и нравственную окраску судеб людей, живших в одно и то же с нами время.
Итак, я редактор журнала! Печатного, толстого, литературно-художественного! Да уж правда ли это, а может, всего лишь фантастически смелый, химерический сон?.. Мне хочется выйти на улицу и кричать об этом, кричать. Великий Александр Герцен, родившийся в той же комнате, где размещается наше партийное бюро и где я имею честь часы и дни проводить вот уже третий год, в моём возрасте вынужден был скитаться в ссылке и жить в холодном номере владимирской гостиницы; Михаил Булгаков, ещё более великий писатель, жил в том же доме, где будет наша редакция, и работал дворником; Марина Цветаева, ярчайшая из русских поэтесс, мыла туалеты в Центральном доме литераторов; Блока заморили голодом, Горького отравили, Маяковский и Есенин мыкались по Москве в поисках жилого угла, а затем одного за другим их отправили на тот свет… Да можно ли сосчитать страдания и муки русских литераторов! А тут… на тебе – редактор!.. Нет, нет – не может быть такого наяву! Какой-то механизм испортился у наших недругов, что-то они недоглядели.
Потом-то я пойму: они хотя и привели на место Сталина своего человека, но на все-то командные кресла своих не посадили. Срабатывал синдром недостаточности, нехватки сатанинских кадров – наконец, спасительный эффект огромности нашей страны, могущества народа русского; тот самый эффект, который в начале двадцатых годов остроумно подметил отец писателя Куприна, приехавший в Париж и сказавший репортёрам: для установления советской власти на всю Россию жидов не хватает.
Вот и тут: сидела ещё в ЦК партии русская женщина и, как бы её ни крутил и ни вертел муженёк Фирюбин, русский дух в ней тогда ещё оставался. Русский дух меня и вынес на кресло редактора – вот в чём была причина.
Велика была моя радость, но я делал вид, что ничего не случилось. Даже Надежде своей открыл эту новость не сразу. А лишь через несколько дней, чтобы объяснить мои частые задержки в институте, во время прогулки сказал:
– Нам разрешили выпускать свой институтский журнал. Могу похвастать: меня назначили редактором.
– О-о! Приятная новость. И деньги будешь получать?
– Насчёт денег не знаю – будто бы положили какую-то зарплату. И на сотрудников выделяют три тысячи рублей в месяц.
Проницательная Надежда, подумав, заметила:
– Трудно тебе будет: в партбюро работаешь, и теперь вот в журнале, а ещё и учиться на отлично хочешь. Боюсь, не сдюжишь. Отказался бы от чего-нибудь. А?..
На том наш разговор о журнале закончился. Были в гостях у Михаила. И там мы снова увиделись с его друзьями. Тот генерал, которому я помог устроиться в академию, встретил меня как родного. Я и с ним хотел поделиться своей радостью, да удержался.
Помещение нам отвели в двухэтажном особняке, примыкавшем справа к институту. Раньше это была людская, то есть дом для прислуги богача и аристократа Яковлева, дяди Александра Ивановича Герцена. На дверях комнаты, соседней с моим кабинетом, я повесил объявление: «Производится набор сотрудников журнала». И предложил старшекурснику Владимиру Титаренко, моему заместителю, ведать кадрами. Он раньше редактировал рукописный журнал с тем же названием, знал студентов и со многими из них уже работал, – он охотно взялся за трудное поручение. В первый же день во все пять комнат редакции, как сельдей, набилось народу. Казалось, весь институт пожелал работать в редакции. А я уже назначил заведующих отделами. На прозу мы поставили члена партийного бюро украинца Вячеслава Марченко, на поэзию – Анциферова, на критику – Сергованцева. Важное место ответственного секретаря предложил Якову Райхману. Отдел оформления предложил Файбергу. Взял и ещё несколько евреев, предпочтение отдавал обладателям первородных фамилий. Создавалось впечатление, что у нас их много.
Институт бурлил, как растревоженный дымарём пчелиный улей. У меня без умолку трещал телефон: важные лица пытались устроить то своего человечка, а то и рукопись. Я вежливо, но настойчиво отвечал:
– Мест у нас тридцать, а в институте студентов двести пятьдесят. И каждый хочет работать в журнале.
Впрочем, обещал подумать, посмотреть.
Расклад по национальностям получился примерно такой: двадцать русских, пять националов и пять евреев.
Ко мне пришёл студент-заочник Петя Курков. Это был командир эскадрильи штурмовиков, служивший в полку, где был легендарный герой-североморец Сафонов. Он был в отставке, но продолжал носить форму подполковника со множеством орденов и медалей. Лет ему было далеко за сорок, но студенты любовно называли его Петей. Его одного приняли в институт в таком почтенном возрасте, и все знали строки его стихотворения: «Он задержался, он ли виноват?..» Вечный балагур и пересмешник Сергованцев и встречал Куркова и провожал, напевая эту строку. Курков не обижался. Пётр мне говорил:
– Надо будет выбивать бумагу, типографию – пусть они мне откажут!
И ещё сказал, что зарплаты ему не надо, у него хорошая пенсия.
Зарплата была больным местом. В Союзе писателей положили так: мне платить двести рублей в месяц, а сотрудникам по сто.
Было много студентов, которым не помогали родители; таких мы старались брать в редакцию в первую очередь. Именно по этой причине я пригласил на должность технического секретаря Нонну Болдину, яркую шумную поэтессу, любившую всем и каждому читать свои стихи. С ней в первые же три-четыре дня произошёл приятный для неё и для меня казус: к ней подошла Оля и сказала:
– Вставай, я буду сидеть на твоём месте.
– А я?
– А ты пойдёшь в отдел поэзии. Там тебе интереснее.
– Но зарплата? Я же тут буду получать сто рублей.
– Зарплата твоя останется. Я буду работать бесплатно.
Я этого диалога не слышал, а только вдруг ко мне перестали идти посетители. И когда кабинет совсем опустел, я вышел в приёмную и увидел на месте Нонны Каримову.
– Ольга! Как ты сюда попала?
– Я прогнала Нонну в отдел поэзии. Она не может работать секретарём; всех к тебе пропускает. А я все вопросы стараюсь решать сама, а если не могу, отсылаю посетителя в отдел. Ты должен иметь свободное время, иначе они тебя заездят.
– Да, но зарплата? У меня нет свободной ставки.
– Не беда. Я буду работать бесплатно.
Я не стал возражать. И это оказалось для меня спасительной операцией: Ольга со своей обаятельной внешностью, со звонким певучим голосом, – культурная, тактичная и вместе с тем строгая, властная, – выполняла роль диспетчера, и я почувствовал себя почти совершенно свободным. Времени же мне, ох, как не хватало. Некоторым преподавателям не нравилось, что я забрал такую власть в институте, и они стали ко мне придираться. Не однажды завернул меня при сдаче квартального экзамена профессор Поспелов Геннадий Николаевич. Он был автором учебника по теории литературы, а кроме того, родным братом секретаря ЦК Петра Николаевича Поспелова, – его в институте боялись, с ним не спорили. Я всегда у него получал пятёрки, но на этот раз он меня забрасывал вопросами и, наконец, сказал:
– Могу поставить вам тройку.
Я взял со стола зачётную книжку:
– Если позволите, приду пересдавать.
Профессор ничего не сказал и вышел из аудитории.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Он гневно посмотрел на Мирнова и продолжал:
– У одного из них ночная кукушка из лекторов, другого за гонорар и за большой тираж глупой книги купили…
– Я попрошу!.. – вскричал Мирнов.
– Нет, это я буду вас просить удалиться к себе в деревню, иначе выгоним из партии, как злостного предателя её интересов… Вертухаев расплодили в Москве, шабес-гои, масоны и сионисты!.. Залезли во все щели, подмяли газеты, журналы, – всю культуру!..
Он поднялся и стал в волнении ходить возле стола. Поднимал над головой кулаки, и говорил, говорил… Но что он говорил, я не разбирал.
Мирнов вдруг ойкнул, схватился за сердце, захрипел:
– Я этого не прощу, я участник Гражданской войны, у меня орден…
И он стал валиться на спины сидящих возле него членов бюро. Двое подхватили его, понесли к двери. Кто-то тянул руку:
– Таблетка нитроглицерина. Суньте под язык.
Секретарь кивнул сидящему с ним рядом молодому человеку, очевидно референту:
– Срочно организуйте врача. А то ещё окочурится…
Оглядел всех нас, представителей, института. И обратился к сидящим за столом:
– Думаю, с институтом всё ясно. А?.. Как вы считаете?..
Раздались голоса:
– До какого безобразия всё дошло!..
– Надо гнать к чёртовой матери!..
– Сейчас же принять решение! А насчёт секретарей Союза писателей доложить своё мнение в Политбюро. Куда там смотрят Фурцева, Поспелов… Им поручена идеология.
– Что вы хотите от Фурцевой? Она замуж вышла… за Фирюбина. А Фирюбин, заместитель министра иностранных дел… сами знаете: он ещё почище будет Россельса и ему подобных.
– Но Поспелов?..
Кто-то проговорил тихо, на ухо сидящему рядом:
– Матушка-то у него… Да он с пеной у рта защищает этих самых… Россельсов.
Сидевший возле меня полный и седой мужчина наклонился к соседу и совсем тихо проговорил:
– Суслов там… серый кардинал сидит. От него всё идёт.
Сосед ему ответил:
– Да и сам Никита Сергеевич Хрущёв… Первородная-то фамилия у него Перелмутр. Сионистская гидра во все щели заползла. С ней и Сталин не совладал.
Егорычев, обращаясь к нам, институтским, сказал:
– Прошу запомнить: если и впредь позволите нарушать принципы национальной политики – спросим строго. А сейчас вы свободны. Нам всё ясно.
Оглушённый, выходил я из горкома партии. С товарищами не говорил. Они шли, опустив головы, и тоже молчали. Я между тем думал: «Но если он, Егорычев, и эти, сидящие за столом, допустили такое… Что же нас ожидает?..»
Забегая вперёд, замечу: скоро состоится Пленум ЦК партии или очередной съезд, на нём с резкой критикой Хрущёва выступил Егорычев, и тут же был снят с поста секретаря Московского горкома партии. Один за другим «ушли» со своих постов первый секретарь ЦК комсомола Павлов и Месяцев. На их места приходили «серые мыши», которых никто не знал, но которые национальную политику партии понимали примерно так же, как понимали её директор нашего института и три его заместителя.
Впрочем, трёх заместителей Егорычев всё-таки успел вымести из нашего института, а несколько позже убрали и Озерова. На его место поставили Ивана Николаевича Серёгина – человека русского, порядочного, инвалида Великой Отечественной войны. Приличные люди пришли и на место трёх «лихих мушкетёров».
С тех пор в институте начались благие перемены. Приёмную комиссию составили из русских; они стали принимать студентов по справедливости: учитывались способности и соблюдался баланс по национальностям. Я перешёл на третий курс, когда случилось особо важное событие в студенческой жизни: нам разрешили издавать печатный журнал. Меня вызвала секретарь ЦК партии по идеологии Екатерина Алексеевна Фурцева.
Кабинет у неё был небольшой, строгим квадратом. Под портретом Ленина стоял старинный стол, и за ним сидела она – женщина среднего роста с красивой головкой и причёской, в чёрном жакете, поверх которого сиял кружевной воротник белой кофты. Она не поднялась при моём появлении, смотрела на меня выразительными серо-зелёными глазами и лёгким движением руки показала на стул. Между нами произошёл такой разговор:
– Сбылась давняя мечта студентов, мы приняли решение ЦК об издании журнала при Литературном институте. Он будет так и называться: «Журнал молодых». Вас мы решили назначить редактором.
Я повёл плечом и головой, что означало: если решили, я возражать не стану. Екатерина Алексеевна вдруг заговорила строже, в её голосе я уже слышал жёсткость и какую-то дозу недовольства:
– Вы не возражаете, но мне известно, что вы никогда не работали редактором.
– Да, я редактором не работал, но я доволен тем, что редактором назначаете студента. Если назначите другого студента – я возражать не стану.
– Но почему должны возражать? Вы студент.
– Да, студент, но я ещё и исполняю роль секретаря партийной организации.
– Ах, да – извините. Я совсем забыла. Но перейдём к делу: прошу вас отнестись с большой осторожностью к формированию редакции. Вы, очевидно, уж поняли атмосферу, царящую в писательском мире. Там, видите ли, доминирует народ одной небольшой национальности. Они будут следить и при малейшем вашем усилии потеснить их истерично завизжат.
Лукаво сощурила свои прекрасные глаза, ждала моей реакции. И она последовала в следующих моих рискованных словах:
– Екатерина Алексеевна! Я попал к вам по какой-то редкой счастливой случайности; и наверняка другого подобного случая у меня не будет. Позволю задать вам вопрос: почему в стране, где живёт восемьдесят два процента русских, писательская организация сформирована из… этих… лиц небольшой национальности? Известно ли вам, что их в писательском справочнике больше семидесяти процентов?
Влажные блестящие глаза русской красавицы потемнели – стали ещё прекраснее. Невольно мне в голову влетела мысль: а этот безобразный лысый толстяк, который носит русскую фамилию, но на самом деле Перелмутр, – он, будучи секретарём Московского горкома партии, где-то увидел эту чудную, изящную женщину и сделал её вначале секретарём райкома партии, а затем вытащил и на самый верх партийной иерархии… Понимает толк в женской красоте. Мысль промелькнула мгновенно и завершилась выводом: однако и умна она, и тактична. И вот… русского парня решила сделать редактором.
А она заговорила тихо, доверительно:
– Да, так у нас вышло. А уж как это произошло, сказать вам не могу. Говорят, это пошло ещё от Горького. Он к этой самой небольшой национальности благоволил и на все командные посты в литературе ставил только их. Вы, наверное, знаете первых главарей: Лилевич, Авербах… Оттуда всё пошло.
Фурцева помолчала, а затем, блеснув молодыми глазами, заговорила:
– Вопрос такой будто бы задавал Сталину Фадеев. А наш папа, поправив ус и раскуривая трубку, сказал:
– Вам придётся работать с этими писателями. Других писателей у меня для вас нет.
– Я слышал эту присказку, – правда, в другом варианте. Сталин будто бы говорил о настоящих писателях.
– Да, это так. Членов Союза писателей у нас много, а таких, которые бы книги писали, – таких мало. Ну, так вот: прошу быть дипломатичным и тактичным при подборе сотрудников в редакцию.
Я поднялся, поблагодарил за доверие и советы. Выходил из ЦК в самом радужном настроении. Фурцева произвела на меня хорошее впечатление, но главное: я – редактор журнала! Это походило на сказку или самый сладостный романтический сон.
К месту будет рассказать о дальнейшей судьбе Фурцевой. Пройдёт несколько лет, Хрущёва в Кремле заменит Леонид Брежнев – близкий приятель, не удержавшийся от соблазна дать пинка своему шефу и благодетелю, человек столь же бесцветный и малограмотный, лишённый и малых признаков русского самосознания. Екатерину Алексеевну переместят на должность министра культуры. Здесь она будто бы сохраняла свою первородно славянскую суть, как могла сдерживала напор разрушительных сил «небольшой национальности», но муженёк Фирюбин всё больше корёжил её русскую душу и, как мне рассказывали Александр Огнивцев и Константин Иванов, мои близкие товарищи, всё чаще «отбрасывала коленца», непредсказуемые и трудно объяснимые с точки зрения русских национальных интересов.
Это она вдруг санкционировала смещение Иванова с поста главного дирижёра Большого симфонического оркестра СССР, бывшего на протяжении десятилетий славой и гордостью русской музыки и культуры, она же создала в Большом оперном театре обстановку, невыносимую для великого певца Огнивцева… И много других «чёрных» дел потянулось за нею, – видимо, работал у неё под боком иудей Фирюбин. Впрочем, и не совсем ещё она сдавалась. И в результате сыпалась на неё критика справа и слева, а с критикой выплёскивалась и клевета. Помнится мне, всё чаще и всё горячее закипали толки и кривотолки вокруг её личности, пошла гулять по свету весть или клевета о какой-то сверхроскошной даче… А однажды влетела нам в уши и весть чёрная: будто залегла она в ванну, вскрыла вену и – тихо умерла.
Ничто не берусь отстаивать и защищать: материалы следствия по её делу, конечно, лежат в архивах, но я здесь свидетельствую о том, что слышали мы, её современники, что думали и переживали, наблюдая взлёт на вершину власти этой незаурядной русской женщины, а затем драму ломки её мировоззрения, а уж потом и трагедию её конца. И пусть простят меня мои соотечественники за то, что мой рассказ не всегда совпадает с официальной версией, но если есть тут что-то от легенды и устного фольклора, но ведь и то верно: легенда зачастую бывает правдивее самых правдивых жизненных ситуаций. Недаром же Пушкин восклицал: «Над вымыслом слезами обольюсь!» Легенда не только несёт нам сюжет истории, но ещё и душу исторических фактов, чувственную и нравственную окраску судеб людей, живших в одно и то же с нами время.
Итак, я редактор журнала! Печатного, толстого, литературно-художественного! Да уж правда ли это, а может, всего лишь фантастически смелый, химерический сон?.. Мне хочется выйти на улицу и кричать об этом, кричать. Великий Александр Герцен, родившийся в той же комнате, где размещается наше партийное бюро и где я имею честь часы и дни проводить вот уже третий год, в моём возрасте вынужден был скитаться в ссылке и жить в холодном номере владимирской гостиницы; Михаил Булгаков, ещё более великий писатель, жил в том же доме, где будет наша редакция, и работал дворником; Марина Цветаева, ярчайшая из русских поэтесс, мыла туалеты в Центральном доме литераторов; Блока заморили голодом, Горького отравили, Маяковский и Есенин мыкались по Москве в поисках жилого угла, а затем одного за другим их отправили на тот свет… Да можно ли сосчитать страдания и муки русских литераторов! А тут… на тебе – редактор!.. Нет, нет – не может быть такого наяву! Какой-то механизм испортился у наших недругов, что-то они недоглядели.
Потом-то я пойму: они хотя и привели на место Сталина своего человека, но на все-то командные кресла своих не посадили. Срабатывал синдром недостаточности, нехватки сатанинских кадров – наконец, спасительный эффект огромности нашей страны, могущества народа русского; тот самый эффект, который в начале двадцатых годов остроумно подметил отец писателя Куприна, приехавший в Париж и сказавший репортёрам: для установления советской власти на всю Россию жидов не хватает.
Вот и тут: сидела ещё в ЦК партии русская женщина и, как бы её ни крутил и ни вертел муженёк Фирюбин, русский дух в ней тогда ещё оставался. Русский дух меня и вынес на кресло редактора – вот в чём была причина.
Велика была моя радость, но я делал вид, что ничего не случилось. Даже Надежде своей открыл эту новость не сразу. А лишь через несколько дней, чтобы объяснить мои частые задержки в институте, во время прогулки сказал:
– Нам разрешили выпускать свой институтский журнал. Могу похвастать: меня назначили редактором.
– О-о! Приятная новость. И деньги будешь получать?
– Насчёт денег не знаю – будто бы положили какую-то зарплату. И на сотрудников выделяют три тысячи рублей в месяц.
Проницательная Надежда, подумав, заметила:
– Трудно тебе будет: в партбюро работаешь, и теперь вот в журнале, а ещё и учиться на отлично хочешь. Боюсь, не сдюжишь. Отказался бы от чего-нибудь. А?..
На том наш разговор о журнале закончился. Были в гостях у Михаила. И там мы снова увиделись с его друзьями. Тот генерал, которому я помог устроиться в академию, встретил меня как родного. Я и с ним хотел поделиться своей радостью, да удержался.
Помещение нам отвели в двухэтажном особняке, примыкавшем справа к институту. Раньше это была людская, то есть дом для прислуги богача и аристократа Яковлева, дяди Александра Ивановича Герцена. На дверях комнаты, соседней с моим кабинетом, я повесил объявление: «Производится набор сотрудников журнала». И предложил старшекурснику Владимиру Титаренко, моему заместителю, ведать кадрами. Он раньше редактировал рукописный журнал с тем же названием, знал студентов и со многими из них уже работал, – он охотно взялся за трудное поручение. В первый же день во все пять комнат редакции, как сельдей, набилось народу. Казалось, весь институт пожелал работать в редакции. А я уже назначил заведующих отделами. На прозу мы поставили члена партийного бюро украинца Вячеслава Марченко, на поэзию – Анциферова, на критику – Сергованцева. Важное место ответственного секретаря предложил Якову Райхману. Отдел оформления предложил Файбергу. Взял и ещё несколько евреев, предпочтение отдавал обладателям первородных фамилий. Создавалось впечатление, что у нас их много.
Институт бурлил, как растревоженный дымарём пчелиный улей. У меня без умолку трещал телефон: важные лица пытались устроить то своего человечка, а то и рукопись. Я вежливо, но настойчиво отвечал:
– Мест у нас тридцать, а в институте студентов двести пятьдесят. И каждый хочет работать в журнале.
Впрочем, обещал подумать, посмотреть.
Расклад по национальностям получился примерно такой: двадцать русских, пять националов и пять евреев.
Ко мне пришёл студент-заочник Петя Курков. Это был командир эскадрильи штурмовиков, служивший в полку, где был легендарный герой-североморец Сафонов. Он был в отставке, но продолжал носить форму подполковника со множеством орденов и медалей. Лет ему было далеко за сорок, но студенты любовно называли его Петей. Его одного приняли в институт в таком почтенном возрасте, и все знали строки его стихотворения: «Он задержался, он ли виноват?..» Вечный балагур и пересмешник Сергованцев и встречал Куркова и провожал, напевая эту строку. Курков не обижался. Пётр мне говорил:
– Надо будет выбивать бумагу, типографию – пусть они мне откажут!
И ещё сказал, что зарплаты ему не надо, у него хорошая пенсия.
Зарплата была больным местом. В Союзе писателей положили так: мне платить двести рублей в месяц, а сотрудникам по сто.
Было много студентов, которым не помогали родители; таких мы старались брать в редакцию в первую очередь. Именно по этой причине я пригласил на должность технического секретаря Нонну Болдину, яркую шумную поэтессу, любившую всем и каждому читать свои стихи. С ней в первые же три-четыре дня произошёл приятный для неё и для меня казус: к ней подошла Оля и сказала:
– Вставай, я буду сидеть на твоём месте.
– А я?
– А ты пойдёшь в отдел поэзии. Там тебе интереснее.
– Но зарплата? Я же тут буду получать сто рублей.
– Зарплата твоя останется. Я буду работать бесплатно.
Я этого диалога не слышал, а только вдруг ко мне перестали идти посетители. И когда кабинет совсем опустел, я вышел в приёмную и увидел на месте Нонны Каримову.
– Ольга! Как ты сюда попала?
– Я прогнала Нонну в отдел поэзии. Она не может работать секретарём; всех к тебе пропускает. А я все вопросы стараюсь решать сама, а если не могу, отсылаю посетителя в отдел. Ты должен иметь свободное время, иначе они тебя заездят.
– Да, но зарплата? У меня нет свободной ставки.
– Не беда. Я буду работать бесплатно.
Я не стал возражать. И это оказалось для меня спасительной операцией: Ольга со своей обаятельной внешностью, со звонким певучим голосом, – культурная, тактичная и вместе с тем строгая, властная, – выполняла роль диспетчера, и я почувствовал себя почти совершенно свободным. Времени же мне, ох, как не хватало. Некоторым преподавателям не нравилось, что я забрал такую власть в институте, и они стали ко мне придираться. Не однажды завернул меня при сдаче квартального экзамена профессор Поспелов Геннадий Николаевич. Он был автором учебника по теории литературы, а кроме того, родным братом секретаря ЦК Петра Николаевича Поспелова, – его в институте боялись, с ним не спорили. Я всегда у него получал пятёрки, но на этот раз он меня забрасывал вопросами и, наконец, сказал:
– Могу поставить вам тройку.
Я взял со стола зачётную книжку:
– Если позволите, приду пересдавать.
Профессор ничего не сказал и вышел из аудитории.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57