Не ахти какое оружие, а для солдата не менее страшное, чем нынешняя ракета или атомная бомба.
Другого опыта лётной работы этот маршал авиации не имел, но у Сталина пользовался большим доверием.
Послушав эти страшные, и не очень страшные, а по большей части забавные рассказы, я на часок заходил в редакцию – тут продолжали лежать без движения мои очерки, и новых от меня никто не ждал, я отправлялся домой, и тут, к великой радости бурно подраставшей дочурки, шёл с ней гулять, а то и в кино, детский театр, Уголок Дурова… И каждый раз мы с ней заходили к нашей маме, которая работала в аптеке кассиром, что была неподалеку от нашего дома. Работы у Надежды было немного, и она могла с нами поболтать.
Однажды после обеда я уложил Светлану спать, а сам подсел к телевизору, но тут меня отвлёк телефонный звонок. Говорила незнакомая женщина:
– Это ваша жена работает в аптеке кассиром? – спросила она тоном, не предвещавшим ничего хорошего.
– Да, это так, а в чём дело?
– Дело тут скверное, можно даже сказать отвратительное: она спуталась с директором аптеки.
Я спросил весело – почти с радостью:
– А он молодой, этот директор?
Наступила пауза, – впрочем, небольшая. В голосе моей незнакомки послышался металл:
– При чём тут возраст – молодой или старый?.. Мужик как мужик.
– Ну, нет, извините – мужики бывают разные. Если директор молодой и красивый – одно дело, а если он старый козёл – другое.
– Странно вы рассуждаете! Ну, положим молодой, и не безобразный…
– Молодой – это хорошо, – отвечаю я уже почти с восторгом. – Если моя жена нравится молодым, да ещё не безобразным, как вы изволили сказать, это разве плохо? Значит, она интересная, я не ошибся в выборе подруги…
– Хороша подруга, если треплется!
– Подождите, подождите – что значит треплется? Вы же сама женщина, и судя по звонкому приятному голосу – молодая и даже, наверное, красивая. Вы лучше скажите: не треплются, а любят друг друга, приглянулись один другому, понравились. А вы должны знать по опыту: если вам понравился мужчина, вы, как я понимаю, тоже не отбежите в сторону.
– Послушайте, хватит скоморошничать! Вы что – чокнутый или от рождения идиот? Я вам говорю: спуталась!.. Вы русские слова понимаете?
– Ну, положим, я вас понял. Что я должен делать?
– Как что?.. Пресечь это безобразие!..
– Вот теперь всё ясно. Но я пресекать ничего не стану, потому как это никакое не безобразие, а любовь. А со своим советом вы обратитесь к его жене. Вот она вам поможет.
На этом месте моя собеседница бросила трубку.
Вечером я подступился к своей супруге с щекотливым разговором:
– Кто у вас директор аптеки?
– А-а… Лысый башмак! Ко всем девчонкам нашим пристаёт. И ко мне тоже. А жена его смотрит на нас как фурия и злится. Наверное, придётся уходить.
– Да, работа твоя мне не очень нравится. Я давно хотел просить тебя оставить её. Ну, что нам твои шестьсот рублей, если я за очерк получаю в два раза больше? Прошли времена, когда нам было трудно.
– Но я вижу, и у тебя начались какие-то затруднения.
– С чего ты взяла? У меня всё нормально. Ну, сняли командующего. Я от него далеко и в штате состою редакционном. Нет, у меня всё нормально.
– Сдаётся мне, что ты меня успокаиваешь. Я ведь не слепая и вижу, когда у тебя вдруг плохое настроение. Слышу сердцем, что не всё и не всегда у тебя ладится на работе. Вот и теперь какая-то полоса началась, ты и спать стал хуже, что-то во сне говоришь. Раньше газеты приносил с твоими очерками – я читала их и вместе с тобой радовалась. А теперь вроде бы и печатать тебя перестали. Уж не рассердился ли на тебя редактор? Заметила и другое я: машина по утрам к тебе не подходит, ты вроде бы, как и мы – под дугой ездишь, только без колокольчиков. А?.. Поделись со мной, открой душу.
– Ты, Надежда, мудрая стала, как-то вдруг повзрослела. Столица, что ли, на тебя так действует. Настроение – да, конечно, разное бывает. Жизнь она полосами идёт: нынче светлая полоса, завтра чуть темнее. Машину мне генерал давал, а сегодня его нет, отстранили от дела. Да ведь без машины-то жили мы с тобой, и теперь не пропадём. Я и вообще думаю, что машины персональные нашим чиновникам зря дают. Больно уж дорогое это удовольствие. А к тому же от людей отдаляет, червячок какой-то фанаберистый в тебе заводится. Везут тебя по улице, а ты будто свысока на людей посматриваешь: вы вот, дескать, пешочком шлёпаете, а меня на машине везут. Кто-то мне говорил, что машин персональных в нашем государстве миллион насчитывается, а водителей и того больше, иной-то начальник двух шоферов имеет. На громадном заводе Магнитке пятьдесят тысяч рабочих трудится, а тут – миллион! Сколько же таких Магниток! Ну, вот, – а ты говоришь, машина. На фронте у меня мотоцикл был – я там батареей командовал, а тут что я за птица?..
Но Надежда от меня не отступалась:
– Слышала я, Василий Сталин под следствием. За что это его?
– В народе говорят: был бы человек, а статья найдётся. Следователь ему растраты клеит – будто бы одиннадцать миллионов рублей в карман положил, но мы-то знаем, что копейки народной он на себя не тратил. Я ему коньяк из своих кровных покупал. А ещё будто и пятьдесят восьмую статью пришили – это антисоветская пропаганда. Сын-то Сталина против советской власти агитировал? Чушь собачья! Но ты об этом не распространяйся – меня подведёшь. Каждый скажет, от меня такая информация идёт.
– Что ты – господь с тобой! Не враг же я себе, чтобы болтать об этом. И тебя прошу: молчи ты больше. Я и так боюсь, что не оставят тебя в покое. Будут вызывать, спрашивать – о чём шли разговоры, да что видел.
Долго мы этак говорили с Надеждой, я насилу успокоил её, сказал, что ни о чём меня не спрашивали, да и не знаю я ничего. Надя с тревогой спросила:
– Квартиру у нас не отберут?
– Вот ещё что надумала! На квартиру ордер дали, навсегда она. Живи спокойно.
Квартира в Москве – это, конечно, богатство. Да и не квартира, а комната небольшая, а всё равно – называли квартирой.
Настрадалась без собственного угла моя Надежда – квартира для неё казалась счастьем неземным, почти фантастикой.
– Ну, хорошо. Тогда я уйду с работы и буду заниматься со Светланой. Скоро она пойдёт в школу, и её надо готовить.
Это был разговор-предчувствие.
Именно в эти дни ломалась вся моя судьба, заканчивался мирный период жизни, начиналось время сплошных постоянных тревог и даже катаклизмов. Этот момент своей жизни я бы сравнил с состоянием, погоды: ясные солнечные дни радовали своей благодатью, но вот на горизонте появились тучки – сначала небольшие, и не очень тёмные, но на глазах они разрастались, темнели; подул ветер, порывы его становились чаще, сильнее – и вот уже заволокло всё небо, началось ненастье.
Уже на второй день после нашего разговора нам объявили: газету нашу закрывают. Никаких оснований для этого не было – закрывают и всё. Очевидно, новому хозяину Кремля не нравилось название газеты «Сталинский сокол». Да, это было так: толстый шарообразный человек чувствовал себя неловко в лучах солнцеподобного имени. Он был неприятен и даже смешон. Нужен был грандиозный скандал, на обломках которого он мог бы подняться и заявить о себе. И он начал подбираться к имени Сталина, подтачивать и крушить всё, что напоминало людям вчерашнего Владыку. Имя Сталина выветривалось.
Семьдесят человек вдруг остались без работы. Я пошёл в штаб округа. На столе у меня лежала записка: «Позвоните Войцеховскому». На мой звонок ответил полковник Шлихман:
– Пожалуйста, сдайте ключи от кабинета и сейфа. Вам будет предоставлено другое место.
– Я бы хотел поговорить с генералом Войцеховским.
– Генерал переведён в Главный штаб, он получил повышение. Вы разве не знали?
– Да, да – я всё понял. За ключами пришлите, пожалуйста, секретаря или порученца.
– Товарищ капитан! Исполняйте приказание!
Со мной говорил полковник – по уставу я обязан был выполнить его приказ. И я сказал:
– Хорошо. Я разберу бумаги и принесу ключи.
Шлихман фальцетом прокричал:
– Даю вам час времени!
Я вошёл к нему через полчаса. Отдавая ключи, сказал:
– Вы, очевидно, новенький? Я вас в штабе не видел.
– Да, меня срочно вызвали из Львова. И со мной переводятся в Москву ещё двенадцать офицеров – интенданты, мои бывшие подчинённые. Все они получают квартиры в Москве.
Полковник проговорил это подчёркнуто громко, в голосе его слышалось торжество полководца, одержавшего победу над вражеской армией. И, проговорив это, он ещё долго смотрел на меня тёмными широко открытыми глазами, словно спрашивал: как вам это нравится?.. Я пожал плечами и, не простившись, вышел. Шлихмана я больше никогда не видел, но не сомневаюсь, что очень скоро он стал генералом и заместил место Войцеховского, который, в свою очередь, получил новое назначение, ещё более высокое. Судьба меня крутила по орбите, где звёздочки на погоны мне не давались, но зато я мог собственными глазами наблюдать нового Владыку и не однажды убеждался в наличии у него двух основных свойств: убогости интеллекта и нежных пристрастий к соплеменникам Шлихмана.
С таинственной и никому не понятной яростью Хрущёв увеличивал производство спиртного в стране, рушил православные храмы, – кажется, он порушил их десять тысяч, – и продолжал теснить русских с ключевых постов и заменять их сродственниками Шлихмана и своего зятя Аджубея, которого, как нам рассказывали, он любил больше, чем собственную дочь Раду.
Дней пять мы занимались ликвидацией газеты. Я работал в отделе боевой подготовки, помогал Деревнину и Кудрявцеву складывать в папки документы, составлять списки, скреплять их подписями начальников, редактора. Никитин и Добровский распределяли работу, устанавливали сроки, подгоняли нас. Я зашёл в отдел информации – там сидела одна Панна. Турушин к тому времени уволился, работал в каком-то спортобществе тренером, на моём месте сидел Сеня Гурин, но ни он, ни Фридман, ни Игнатьев в редакцию не являлись, и Панне приходилось одной трудиться за весь отдел.
– А где же ваши? – спросил я, принимаясь вместе с ней сортировать папки.
– Они, как зайцы, бегают по Москве, ищут новую работу.
– И как – находят?
– За них не беспокойся, не пройдёт и недели, как все они расползутся по редакциям газет и журналов. Моему супругу уж навязали двух наших, – и, кажется, среди них Фридман.
– Но он же и заметки путевой написать не может, как же будет работать в иллюстрированно-художественном журнале? Сказала б ты об этом мужу, зачем же берёт его?
Панна молчала, а я вдруг вспомнил примерно такой же разговор с майором Макаровым по поводу Серединского. И подумал: наверное, и тут навязывают сверху. И Панна ответила:
– Мой муж редкого сотрудника может взять по своей воле. Чуть случится вакансия, тут же следуют звонки – и звонят всё больше жёны или референты, но попробуй им откажи. Недавно прислали парня, страдающего болезнью Дауна. Головой трясёт, языком едва ворочает – сказали: «Найдите должность». Пришлось увольнять способного журналиста, который писал прекрасные репортажи и даже очерки. Ты, Иван, не удивляйся: поток евреев в столичные города теперь усилится. Русских будут выдавливать изо всех редакций. Банки они захватили ещё до войны, теперь пойдут на штурм газет, журналов и министерств.
– Да что вы, в самом деле! – не выдержал я. – Всюду только и слышишь: бесшумная война, оккупация… А мы-то – спим, что ли?.. если уж всё это так, то надо же действовать!
– Успокойся и сиди тихо. Ты вот уже на мушку попал и не знаешь, когда грянет выстрел. Не хотела я тебе говорить, да лучше уж, чтобы ты знал.
Слова её тихие, и даже будто бы нежно участливые, точно обухом ударили по голове. Кровь хлынула в лицо, в висках застучало. Понял, о чём она говорит: я попал в списки «окружения», и над всеми нами нависла угроза. Но откуда она знает? Неужели и в такие дела муж её посвящается?
– Тебе муж говорил?
– У мужа Фридман был – он и рассказал. Евреи всё знают. Васе-то вашему антисоветчину шьют. Одиннадцать миллионов растрат. Он ровно бы кабинет свой превратил в клуб антисоветчиков, и они там регулярно собирались.
– Я в его кабинете раза три был.
– Но ты дружишь с Воронцовым, а Воронцов – ближайший человек к Василию. Коньяком снабжал генерала, пил с ним…
– Пил?
– Да, пил. Никто не видел, как вы там в академии пили, но из академии ты вышел пьяненький. Всё это зафиксировано.
– Подозреваю, кто помог зафиксировать.
– Это неважно – кто помог, важнее, что всё это было.
Я возмутился:
– Ты так говоришь об этом, будто рада.
Я смотрел на папки, но уже не видел надписей, номеров и не знал, какую и куда класть. Сердце, как мотор, набирало обороты, и я боялся, что вот-вот меня хватит удар. Подумал: ну, и вояка, чуть на горизонте опасность появилась, а ты уже и в истерику. И ещё пришла мысль: а как же на фронте-то?.. Там едва ли не каждый день бомбы сыпались на батарею, снаряды рвались – и ничего, не было такого страха, а тут пустую болтовню услышал, и весь расклеился. Даже стыдно сидеть возле Панны. Вот как сейчас посмотрит мне в глаза, а в них ужас и растерянность.
Но Панна на меня не смотрела. Тихо и спокойно проговорила:
– Могла бы и промолчать, но лучше принять меры.
– Какие?
– Уехать куда-нибудь. Работы нет, начальников нет – тут самый раз и скрыться.
– Да куда? Я же военный!
– И что, что военный. Что же тебя Устинов, что ли, искать будет? А кому надо будет – пусть поищет. Раз придут, другой раз, а там и отстанут.
– Куда я скроюсь? Что ты говоришь, Панна?
– Я тебе достану путёвку в дом отдыха – под Москвой он, рядом тут. Укроешься там. А я каждый день буду позванивать твоей Надежде, спрашивать, кто и когда тобой интересовался. Если интересуются из органов – приеду к тебе, придумаем вместе что-нибудь, а если кто по службе – тоже к тебе приеду.
– Да неужели всё так серьёзно?
– Да, Иван. Если попадёшь на зуб Лубянки – очень серьёзно. Ты сейчас иди домой и всё время будь у телефона. А я поеду в редакцию к мужу и там куплю для тебя путёвку.
– Ладно, Панна. Спасибо за участие.
Собрал кучу папок и понёс их в отдел кадров. Тут поговорил с майором Макаровым. Этот ещё больше подсыпал жару.
– Ну, что Василий? Кажется, ему шьют антисоветчину? Тебя на допрос не вызывали?
– А меня зачем?
– Как свидетеля. Ты, если вызовут – говори правду. Что видел, что знаешь – то и говори.
– А что я видел? Что знаю? Странно вы рассуждаете!
– Вызывать будут многих. Следователь к нему прицепился дошлый – Николай Фёдорович Чистяков. Он будет всё трясти.
От него, не заходя в отдел, пошёл на выход, поймал такси и поехал домой. В голове, словно метроном, звучала фамилия: Чистяков, Чистяков…
Никогда я не имел дело со следователями, а вот Чистяков… Мир тесен. И с ним меня судьба всё-таки свела на жизненной дороге, но произошло это много лет спустя. Я уже был писателем, почти каждая книга моя встречалась в штыки критиками. Но однажды, как мне рассказали, Александр Чаковский, редактор «Литературной газеты», на совещании сказал сотрудникам: «Поэта Сергея Викулова и прозаика Дроздова чтобы в газете не было – ни с хорошей, ни с плохой стороны». Но и чугунная плита замалчивания не отвратила меня от литературы, сидел себе и писал романы. И вдруг однажды – звонок:
– С вами говорит начальник разведуправления Комитета государственной безопасности генерал-лейтенант Чистяков.
– Николай Фёдорович? – вспомнил я.
– Да, он самый. А вы меня знаете?
– Не то что знаю, а слышал. Так чем я могу быть вам полезен?
– Хочу с вами встретиться.
– Я должен к вам приехать? – спросил я упавшим голосом.
– Да нет, если позволите – я к вам приеду. Назначьте время, место встречи, и я буду у вас.
Я пригласил его домой. И вот у меня в квартире грозный человек, которого лагерники называют «главным крючком страны». Перед ним трепещет вся скрытая от наших глаз армия резидентов и диверсантов, все хитрецы, наладившие хищение народных богатств в особо крупных размерах. К такому роду расхитителей в своё время причислили Василия Сталина. Он уже тогда распутывал такие дела, а сейчас-то – генерал-лейтенант! Начальник Управления комитета государственной безопасности. Не скрою: холодок по спине бежал так, будто я на Северном полюсе и меня раздели догола. Зачем же он ко мне пожаловал?..
Чистяков был одет в строгий чёрный костюм, белая рубашка, неброский, но свежий галстук. Высок, строен, волосы и глаза чёрные, обличье славянское. И – улыбается. Пожимая протянутую руку, я подумал: «Вот так же и нашему генералу он улыбался. Улыбался и задавал свои вопросы. Сейчас и я услышу первый вопрос». И услышал:
– Я к вам по рекомендации из ЦК партии. Мне вашу фамилию Суслов Михаил Андреевич назвал. Вы помогали маршалу Красовскому писать мемуары. Я тоже написал. И мне нужна помощь.
У меня отлегло от сердца. Но Суслов? Серый кардинал! Меня даже знает Суслов! А Чистяков продолжал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Другого опыта лётной работы этот маршал авиации не имел, но у Сталина пользовался большим доверием.
Послушав эти страшные, и не очень страшные, а по большей части забавные рассказы, я на часок заходил в редакцию – тут продолжали лежать без движения мои очерки, и новых от меня никто не ждал, я отправлялся домой, и тут, к великой радости бурно подраставшей дочурки, шёл с ней гулять, а то и в кино, детский театр, Уголок Дурова… И каждый раз мы с ней заходили к нашей маме, которая работала в аптеке кассиром, что была неподалеку от нашего дома. Работы у Надежды было немного, и она могла с нами поболтать.
Однажды после обеда я уложил Светлану спать, а сам подсел к телевизору, но тут меня отвлёк телефонный звонок. Говорила незнакомая женщина:
– Это ваша жена работает в аптеке кассиром? – спросила она тоном, не предвещавшим ничего хорошего.
– Да, это так, а в чём дело?
– Дело тут скверное, можно даже сказать отвратительное: она спуталась с директором аптеки.
Я спросил весело – почти с радостью:
– А он молодой, этот директор?
Наступила пауза, – впрочем, небольшая. В голосе моей незнакомки послышался металл:
– При чём тут возраст – молодой или старый?.. Мужик как мужик.
– Ну, нет, извините – мужики бывают разные. Если директор молодой и красивый – одно дело, а если он старый козёл – другое.
– Странно вы рассуждаете! Ну, положим молодой, и не безобразный…
– Молодой – это хорошо, – отвечаю я уже почти с восторгом. – Если моя жена нравится молодым, да ещё не безобразным, как вы изволили сказать, это разве плохо? Значит, она интересная, я не ошибся в выборе подруги…
– Хороша подруга, если треплется!
– Подождите, подождите – что значит треплется? Вы же сама женщина, и судя по звонкому приятному голосу – молодая и даже, наверное, красивая. Вы лучше скажите: не треплются, а любят друг друга, приглянулись один другому, понравились. А вы должны знать по опыту: если вам понравился мужчина, вы, как я понимаю, тоже не отбежите в сторону.
– Послушайте, хватит скоморошничать! Вы что – чокнутый или от рождения идиот? Я вам говорю: спуталась!.. Вы русские слова понимаете?
– Ну, положим, я вас понял. Что я должен делать?
– Как что?.. Пресечь это безобразие!..
– Вот теперь всё ясно. Но я пресекать ничего не стану, потому как это никакое не безобразие, а любовь. А со своим советом вы обратитесь к его жене. Вот она вам поможет.
На этом месте моя собеседница бросила трубку.
Вечером я подступился к своей супруге с щекотливым разговором:
– Кто у вас директор аптеки?
– А-а… Лысый башмак! Ко всем девчонкам нашим пристаёт. И ко мне тоже. А жена его смотрит на нас как фурия и злится. Наверное, придётся уходить.
– Да, работа твоя мне не очень нравится. Я давно хотел просить тебя оставить её. Ну, что нам твои шестьсот рублей, если я за очерк получаю в два раза больше? Прошли времена, когда нам было трудно.
– Но я вижу, и у тебя начались какие-то затруднения.
– С чего ты взяла? У меня всё нормально. Ну, сняли командующего. Я от него далеко и в штате состою редакционном. Нет, у меня всё нормально.
– Сдаётся мне, что ты меня успокаиваешь. Я ведь не слепая и вижу, когда у тебя вдруг плохое настроение. Слышу сердцем, что не всё и не всегда у тебя ладится на работе. Вот и теперь какая-то полоса началась, ты и спать стал хуже, что-то во сне говоришь. Раньше газеты приносил с твоими очерками – я читала их и вместе с тобой радовалась. А теперь вроде бы и печатать тебя перестали. Уж не рассердился ли на тебя редактор? Заметила и другое я: машина по утрам к тебе не подходит, ты вроде бы, как и мы – под дугой ездишь, только без колокольчиков. А?.. Поделись со мной, открой душу.
– Ты, Надежда, мудрая стала, как-то вдруг повзрослела. Столица, что ли, на тебя так действует. Настроение – да, конечно, разное бывает. Жизнь она полосами идёт: нынче светлая полоса, завтра чуть темнее. Машину мне генерал давал, а сегодня его нет, отстранили от дела. Да ведь без машины-то жили мы с тобой, и теперь не пропадём. Я и вообще думаю, что машины персональные нашим чиновникам зря дают. Больно уж дорогое это удовольствие. А к тому же от людей отдаляет, червячок какой-то фанаберистый в тебе заводится. Везут тебя по улице, а ты будто свысока на людей посматриваешь: вы вот, дескать, пешочком шлёпаете, а меня на машине везут. Кто-то мне говорил, что машин персональных в нашем государстве миллион насчитывается, а водителей и того больше, иной-то начальник двух шоферов имеет. На громадном заводе Магнитке пятьдесят тысяч рабочих трудится, а тут – миллион! Сколько же таких Магниток! Ну, вот, – а ты говоришь, машина. На фронте у меня мотоцикл был – я там батареей командовал, а тут что я за птица?..
Но Надежда от меня не отступалась:
– Слышала я, Василий Сталин под следствием. За что это его?
– В народе говорят: был бы человек, а статья найдётся. Следователь ему растраты клеит – будто бы одиннадцать миллионов рублей в карман положил, но мы-то знаем, что копейки народной он на себя не тратил. Я ему коньяк из своих кровных покупал. А ещё будто и пятьдесят восьмую статью пришили – это антисоветская пропаганда. Сын-то Сталина против советской власти агитировал? Чушь собачья! Но ты об этом не распространяйся – меня подведёшь. Каждый скажет, от меня такая информация идёт.
– Что ты – господь с тобой! Не враг же я себе, чтобы болтать об этом. И тебя прошу: молчи ты больше. Я и так боюсь, что не оставят тебя в покое. Будут вызывать, спрашивать – о чём шли разговоры, да что видел.
Долго мы этак говорили с Надеждой, я насилу успокоил её, сказал, что ни о чём меня не спрашивали, да и не знаю я ничего. Надя с тревогой спросила:
– Квартиру у нас не отберут?
– Вот ещё что надумала! На квартиру ордер дали, навсегда она. Живи спокойно.
Квартира в Москве – это, конечно, богатство. Да и не квартира, а комната небольшая, а всё равно – называли квартирой.
Настрадалась без собственного угла моя Надежда – квартира для неё казалась счастьем неземным, почти фантастикой.
– Ну, хорошо. Тогда я уйду с работы и буду заниматься со Светланой. Скоро она пойдёт в школу, и её надо готовить.
Это был разговор-предчувствие.
Именно в эти дни ломалась вся моя судьба, заканчивался мирный период жизни, начиналось время сплошных постоянных тревог и даже катаклизмов. Этот момент своей жизни я бы сравнил с состоянием, погоды: ясные солнечные дни радовали своей благодатью, но вот на горизонте появились тучки – сначала небольшие, и не очень тёмные, но на глазах они разрастались, темнели; подул ветер, порывы его становились чаще, сильнее – и вот уже заволокло всё небо, началось ненастье.
Уже на второй день после нашего разговора нам объявили: газету нашу закрывают. Никаких оснований для этого не было – закрывают и всё. Очевидно, новому хозяину Кремля не нравилось название газеты «Сталинский сокол». Да, это было так: толстый шарообразный человек чувствовал себя неловко в лучах солнцеподобного имени. Он был неприятен и даже смешон. Нужен был грандиозный скандал, на обломках которого он мог бы подняться и заявить о себе. И он начал подбираться к имени Сталина, подтачивать и крушить всё, что напоминало людям вчерашнего Владыку. Имя Сталина выветривалось.
Семьдесят человек вдруг остались без работы. Я пошёл в штаб округа. На столе у меня лежала записка: «Позвоните Войцеховскому». На мой звонок ответил полковник Шлихман:
– Пожалуйста, сдайте ключи от кабинета и сейфа. Вам будет предоставлено другое место.
– Я бы хотел поговорить с генералом Войцеховским.
– Генерал переведён в Главный штаб, он получил повышение. Вы разве не знали?
– Да, да – я всё понял. За ключами пришлите, пожалуйста, секретаря или порученца.
– Товарищ капитан! Исполняйте приказание!
Со мной говорил полковник – по уставу я обязан был выполнить его приказ. И я сказал:
– Хорошо. Я разберу бумаги и принесу ключи.
Шлихман фальцетом прокричал:
– Даю вам час времени!
Я вошёл к нему через полчаса. Отдавая ключи, сказал:
– Вы, очевидно, новенький? Я вас в штабе не видел.
– Да, меня срочно вызвали из Львова. И со мной переводятся в Москву ещё двенадцать офицеров – интенданты, мои бывшие подчинённые. Все они получают квартиры в Москве.
Полковник проговорил это подчёркнуто громко, в голосе его слышалось торжество полководца, одержавшего победу над вражеской армией. И, проговорив это, он ещё долго смотрел на меня тёмными широко открытыми глазами, словно спрашивал: как вам это нравится?.. Я пожал плечами и, не простившись, вышел. Шлихмана я больше никогда не видел, но не сомневаюсь, что очень скоро он стал генералом и заместил место Войцеховского, который, в свою очередь, получил новое назначение, ещё более высокое. Судьба меня крутила по орбите, где звёздочки на погоны мне не давались, но зато я мог собственными глазами наблюдать нового Владыку и не однажды убеждался в наличии у него двух основных свойств: убогости интеллекта и нежных пристрастий к соплеменникам Шлихмана.
С таинственной и никому не понятной яростью Хрущёв увеличивал производство спиртного в стране, рушил православные храмы, – кажется, он порушил их десять тысяч, – и продолжал теснить русских с ключевых постов и заменять их сродственниками Шлихмана и своего зятя Аджубея, которого, как нам рассказывали, он любил больше, чем собственную дочь Раду.
Дней пять мы занимались ликвидацией газеты. Я работал в отделе боевой подготовки, помогал Деревнину и Кудрявцеву складывать в папки документы, составлять списки, скреплять их подписями начальников, редактора. Никитин и Добровский распределяли работу, устанавливали сроки, подгоняли нас. Я зашёл в отдел информации – там сидела одна Панна. Турушин к тому времени уволился, работал в каком-то спортобществе тренером, на моём месте сидел Сеня Гурин, но ни он, ни Фридман, ни Игнатьев в редакцию не являлись, и Панне приходилось одной трудиться за весь отдел.
– А где же ваши? – спросил я, принимаясь вместе с ней сортировать папки.
– Они, как зайцы, бегают по Москве, ищут новую работу.
– И как – находят?
– За них не беспокойся, не пройдёт и недели, как все они расползутся по редакциям газет и журналов. Моему супругу уж навязали двух наших, – и, кажется, среди них Фридман.
– Но он же и заметки путевой написать не может, как же будет работать в иллюстрированно-художественном журнале? Сказала б ты об этом мужу, зачем же берёт его?
Панна молчала, а я вдруг вспомнил примерно такой же разговор с майором Макаровым по поводу Серединского. И подумал: наверное, и тут навязывают сверху. И Панна ответила:
– Мой муж редкого сотрудника может взять по своей воле. Чуть случится вакансия, тут же следуют звонки – и звонят всё больше жёны или референты, но попробуй им откажи. Недавно прислали парня, страдающего болезнью Дауна. Головой трясёт, языком едва ворочает – сказали: «Найдите должность». Пришлось увольнять способного журналиста, который писал прекрасные репортажи и даже очерки. Ты, Иван, не удивляйся: поток евреев в столичные города теперь усилится. Русских будут выдавливать изо всех редакций. Банки они захватили ещё до войны, теперь пойдут на штурм газет, журналов и министерств.
– Да что вы, в самом деле! – не выдержал я. – Всюду только и слышишь: бесшумная война, оккупация… А мы-то – спим, что ли?.. если уж всё это так, то надо же действовать!
– Успокойся и сиди тихо. Ты вот уже на мушку попал и не знаешь, когда грянет выстрел. Не хотела я тебе говорить, да лучше уж, чтобы ты знал.
Слова её тихие, и даже будто бы нежно участливые, точно обухом ударили по голове. Кровь хлынула в лицо, в висках застучало. Понял, о чём она говорит: я попал в списки «окружения», и над всеми нами нависла угроза. Но откуда она знает? Неужели и в такие дела муж её посвящается?
– Тебе муж говорил?
– У мужа Фридман был – он и рассказал. Евреи всё знают. Васе-то вашему антисоветчину шьют. Одиннадцать миллионов растрат. Он ровно бы кабинет свой превратил в клуб антисоветчиков, и они там регулярно собирались.
– Я в его кабинете раза три был.
– Но ты дружишь с Воронцовым, а Воронцов – ближайший человек к Василию. Коньяком снабжал генерала, пил с ним…
– Пил?
– Да, пил. Никто не видел, как вы там в академии пили, но из академии ты вышел пьяненький. Всё это зафиксировано.
– Подозреваю, кто помог зафиксировать.
– Это неважно – кто помог, важнее, что всё это было.
Я возмутился:
– Ты так говоришь об этом, будто рада.
Я смотрел на папки, но уже не видел надписей, номеров и не знал, какую и куда класть. Сердце, как мотор, набирало обороты, и я боялся, что вот-вот меня хватит удар. Подумал: ну, и вояка, чуть на горизонте опасность появилась, а ты уже и в истерику. И ещё пришла мысль: а как же на фронте-то?.. Там едва ли не каждый день бомбы сыпались на батарею, снаряды рвались – и ничего, не было такого страха, а тут пустую болтовню услышал, и весь расклеился. Даже стыдно сидеть возле Панны. Вот как сейчас посмотрит мне в глаза, а в них ужас и растерянность.
Но Панна на меня не смотрела. Тихо и спокойно проговорила:
– Могла бы и промолчать, но лучше принять меры.
– Какие?
– Уехать куда-нибудь. Работы нет, начальников нет – тут самый раз и скрыться.
– Да куда? Я же военный!
– И что, что военный. Что же тебя Устинов, что ли, искать будет? А кому надо будет – пусть поищет. Раз придут, другой раз, а там и отстанут.
– Куда я скроюсь? Что ты говоришь, Панна?
– Я тебе достану путёвку в дом отдыха – под Москвой он, рядом тут. Укроешься там. А я каждый день буду позванивать твоей Надежде, спрашивать, кто и когда тобой интересовался. Если интересуются из органов – приеду к тебе, придумаем вместе что-нибудь, а если кто по службе – тоже к тебе приеду.
– Да неужели всё так серьёзно?
– Да, Иван. Если попадёшь на зуб Лубянки – очень серьёзно. Ты сейчас иди домой и всё время будь у телефона. А я поеду в редакцию к мужу и там куплю для тебя путёвку.
– Ладно, Панна. Спасибо за участие.
Собрал кучу папок и понёс их в отдел кадров. Тут поговорил с майором Макаровым. Этот ещё больше подсыпал жару.
– Ну, что Василий? Кажется, ему шьют антисоветчину? Тебя на допрос не вызывали?
– А меня зачем?
– Как свидетеля. Ты, если вызовут – говори правду. Что видел, что знаешь – то и говори.
– А что я видел? Что знаю? Странно вы рассуждаете!
– Вызывать будут многих. Следователь к нему прицепился дошлый – Николай Фёдорович Чистяков. Он будет всё трясти.
От него, не заходя в отдел, пошёл на выход, поймал такси и поехал домой. В голове, словно метроном, звучала фамилия: Чистяков, Чистяков…
Никогда я не имел дело со следователями, а вот Чистяков… Мир тесен. И с ним меня судьба всё-таки свела на жизненной дороге, но произошло это много лет спустя. Я уже был писателем, почти каждая книга моя встречалась в штыки критиками. Но однажды, как мне рассказали, Александр Чаковский, редактор «Литературной газеты», на совещании сказал сотрудникам: «Поэта Сергея Викулова и прозаика Дроздова чтобы в газете не было – ни с хорошей, ни с плохой стороны». Но и чугунная плита замалчивания не отвратила меня от литературы, сидел себе и писал романы. И вдруг однажды – звонок:
– С вами говорит начальник разведуправления Комитета государственной безопасности генерал-лейтенант Чистяков.
– Николай Фёдорович? – вспомнил я.
– Да, он самый. А вы меня знаете?
– Не то что знаю, а слышал. Так чем я могу быть вам полезен?
– Хочу с вами встретиться.
– Я должен к вам приехать? – спросил я упавшим голосом.
– Да нет, если позволите – я к вам приеду. Назначьте время, место встречи, и я буду у вас.
Я пригласил его домой. И вот у меня в квартире грозный человек, которого лагерники называют «главным крючком страны». Перед ним трепещет вся скрытая от наших глаз армия резидентов и диверсантов, все хитрецы, наладившие хищение народных богатств в особо крупных размерах. К такому роду расхитителей в своё время причислили Василия Сталина. Он уже тогда распутывал такие дела, а сейчас-то – генерал-лейтенант! Начальник Управления комитета государственной безопасности. Не скрою: холодок по спине бежал так, будто я на Северном полюсе и меня раздели догола. Зачем же он ко мне пожаловал?..
Чистяков был одет в строгий чёрный костюм, белая рубашка, неброский, но свежий галстук. Высок, строен, волосы и глаза чёрные, обличье славянское. И – улыбается. Пожимая протянутую руку, я подумал: «Вот так же и нашему генералу он улыбался. Улыбался и задавал свои вопросы. Сейчас и я услышу первый вопрос». И услышал:
– Я к вам по рекомендации из ЦК партии. Мне вашу фамилию Суслов Михаил Андреевич назвал. Вы помогали маршалу Красовскому писать мемуары. Я тоже написал. И мне нужна помощь.
У меня отлегло от сердца. Но Суслов? Серый кардинал! Меня даже знает Суслов! А Чистяков продолжал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57