Ходил по квартирам, набирал отделение переводчиков. И привёз одиннадцать человек – футбольную команду, их будут экзаменовать – да? Они уже зачислены! Россельс знал, кто и кого должен переводить на русский язык.
– Видел я этих молодцов, – гудел чернявый парень с помятым и небритым лицом. – Они прямо с поезда прошли к директору института.
– И все евреи, – подал кто-то голос.
– А кого же ещё привезёт Россельс, – чертыхнулся длинный. – Киргизов? Да?..
Будучи евреем, он громко говорил о евреях, что для русских людей несвойственно. Я потом в этом буду постоянно убеждаться. И сейчас, едва лишь включишь телевизор и на экран выпрыгнет политик вроде Хакамады, Явлинского, Черномырдина, то и непременно услышишь знакомый пароль: «Я человек русский…» и так далее. Одна только эта фраза говорит о нерусскости человека. Но, конечно же, главная черта национальности – это дела. Не скажу, что русские не замечены в неблаговидных поступках, но если они подличают или говорят то, что требуют от них хозяева, то делают это нелегко и непросто; у них в этих случаях я напряжение слышу – и в лице и в голосе. У еврея любая ложь и подлость с языка точно пушинка срывается, он даже возгорается при этом, чувствует одушевление. Русский же, если несёт вам подлость, то кряхтит при этом и краснеет; сразу видно, ему нелегко, его мнёт и теснит какая-то внутренняя сила, он готов тотчас провалиться в преисподнюю. Это потому, что у него совесть. Она его камнем давит, глотку сжимает – ему в этом случае говорить трудно.
Крашенная под славянку, которую привёл Паустовский, вышла из института и сразу очутилась в кругу девушек. К ней слетелся почти весь женский контингент абитуриентов, но я заметил: в этом кружке не было той чёрненькой; она стояла поблизости от нас, привалившись к стволу тополя. Её сразу же окружили ребята, и я вскоре потерял её из поля зрения. Потом увидел, как она решительно вышла из кружка парней и, похоже чем-то недовольная, направилась в нашу сторону. Проходила мимо меня. Я предложил сесть на моё место. Она пристально на меня посмотрела и, улыбнувшись, поблагодарила. И села. Я подивился той безыскусственности, с которой она приняла моё приглашение. Ребята, увидев эту сцену, потеснились и освободили мне место. Мы теперь сидели с ней рядом. Я спросил:
– Ну, как ваши дела? Вас уже, наверное, приняли?
Она повернулась ко мне, вскинув длинные ресницы, устремив на меня детски-доверчивые глаза.
– Почему?.. Я только сдала документы.
Я понял: сказал глупость и решил поправиться:
– Девушек мало, им, говорят, делают предпочтение.
– Хорошо бы, – сказала она просто, не уловив моего лукавства. – Я очень боюсь.
– А я знаю, что не пройду, так и бояться нечего.
– Почему же? – искренне удивилась она. – Надо верить и тогда пройдёте. Непременно пройдёте. Вы же взрослый!
Она сказала это так простодушно, что я почувствовал себя неловко. Словами «Вы же взрослый!» она окончательно меня сразила. Обескураженный, я замолчал надолго. Но она вновь ко мне обратилась:
– Когда будет первый экзамен?
Я достал записную книжку и предложил ей переписать порядок сдачи всех экзаменов и собеседований. Она охотно переписала. А я поднялся и сказал ей:
– Ну, ладно, до свидания. Пойду домой.
Она тоже поднялась и пошла со мной к выходу.
– А вы здешний, живёте в Москве?
– Да. А вы?
Она смешалась.
– Извините, вы можете не отвечать.
– Никакого секрета нет. Я издалека – из латиноамериканской страны. Мой дедушка посол, и я с ним живу.
Я больше ни о чём не спрашивал, и мы шли молча. А она, дойдя со мной до театра имени Пушкина, остановилась.
– Ну, до свидания. Я попробую купить на вечер билет в театр. Для себя и для дедушки.
Мы простились, и я отправился на автобусную остановку.
С этой восточной девушкой, которая казалась даже моложе своих восемнадцати лет, я встретился через неделю, когда уже были сданы все экзамены и мы с волнением ждали собеседования: она подошла ко мне и, не здороваясь, спросила:
– Как ваша фамилия?
Я сказал. Она захлопала в ладоши:
– Пляшите, пляшите!..
– Зачем я должен плясать?
– У меня для вас хорошая весть: писатель Алексей Колосов дал отличный отзыв на вашу повесть. Он так и заключил: «Повесть написана профессионально, её можно предлагать к изданию».
– А вы откуда знаете?
Девушка смутилась, покраснела и закрутила головой. Я подумал: «Она ещё совсем ребёнок, ей, пожалуй, и шестнадцати нет».
– Мой рассказ тоже к нему посылали.
– Ну, и…
– Одобрил. Сказал, что написан ласковой рукой.
– Поздравляю!.. Вот это совсем хорошо. Считайте, вы уже прошли.
– Да почему я должна так считать? Конкурс-то вон какой!
– Конкурс для ребят, а вашего брата мало. А если ещё и похвалил вас такой писатель!..
– А он хороший писатель? Я, к своему стыду, не читала.
– Да, он работает в «Правде» и пишет для газеты чудесные рассказы. Это вроде Чехова. Антон Павлович тоже работал в газете. Так что вы…
– Но нет, вы мне больше ничего не говорите. Я суеверная. Но, конечно, я очень рада. Девочки из приёмной комиссии обещали снять копию с рецензии. Я покажу её дедушке. Вот он обрадуется!
Она смотрела мне в глаза и готова была разрыдаться от счастья. Я в эту минуту был ей очень нужен. Очевидно, по той причине, что я, как она сказала, взрослый, она мне первому и открыла свою радость. Я уже заметил, как пристают к ней ребята, окружают, заговаривают, а она всё время вырывается из их плена. Моё положение «взрослого» давало нам свободу, и мы могли общаться. Впрочем, и меня она скоро застеснялась, замкнулась и глаз не поднимала.
И лишь сказала:
– Хотите, я и вам закажу копию отзыва на вашу повесть?
– Да, конечно, я бы очень хотел, но это, наверное, чего-нибудь стоит? Я готов, вы мне только скажите.
– Нет, нет! Они сделают нам любезность.
Я не настаивал, и мы разошлись.
Прошло ещё две недели, и нам сказали, что завтра вывесят списки принятых.
Я пришёл домой, во дворе разыскал дочек и позвал их гулять по городу. У входа в Ипподром купили мороженое, а для мамы и бабушки целый кулёк пирожных, и всем по большой плитке шоколада. Потом встретили маму и дома устроили целое пиршество. Надежда смотрела на меня и не могла понять, что со мной происходит. Я, кажется, делал возможное и невозможное, чтобы скрыть от неё творившуюся в моей душе бурю, но уже по опыту знал, что даже и малейшую тревогу или волнение скрыть от Надежды никогда не удавалось. И когда мы вышли с ней погулять перед сном, я сбивчиво и косноязычно залепетал:
– Да вот… надо бы посоветоваться: в газетах объявили о приёме в Литературный институт. Как ты думаешь…
– Тут и думать нечего: поступай и учись.
– Ладно, завтра схожу, узнаю.
– Артист ты и ломака – вот что я тебе скажу! Давно уж разузнал обо всём и ходил туда не раз, – говори лучше, что там и как?
Строгим тоном напал на неё:
– Ничего не узнал! Институт-то не простой, там конкурс творческий, его пройти надо. А на место, поди, человек тридцать приедут. Вот тут и подумаешь: поступать или нет? Чай, не очень хочется, чтоб мордой об стол стукнули.
Надежда схватила меня за уши и стала трепать, как мальчишку.
– Нет уж, если ты заговорил, значит уверен. Ну, ладно: иди, поступай. Книгу-то кончишь скоро. Деньги есть – сиди себе за партой спокойно. Если уж писателем стать решил – тут, конечно, знания нужны большие. Книгу-то все читают: и школьник, и генерал, и академик. Писатель всех должен уму-разуму наставлять.
Успокоила меня Надежда, но сон ко мне в ту ночь долго не приходил. Ни перед каким боем не думал я столько и так сильно не волновался. Кажется, ничего бы в жизни больше не хотел, а только пусть бы моя фамилия объявилась среди принятых в институт.
Назавтра встал поздно, долго собирался – не хотел подойти к спискам в числе первых, лучше уж последним, чтобы никто не видел кислой физиономии в случае неудачи.
Я был почти уверен: фамилии своей в ряду счастливцев не найду.
Пришёл в институт поздно, после обеда, но и в этот час возле списка толкалось много народа. Кто-то о чём-то говорил, но я ничего не слышал; затаив дыхание, подходил к доске объявлений, думал о том, как бы спокойнее и достойнее принять удар судьбы, не раскваситься, а повернуться и отойти – так, будто ничего и не случилось; подумаешь, какой пустяк: не приняли в институт. Да если не примут в этот, подам бумаги в университет. Возраст только-только перевалил за тридцать, ещё не поздно…
Издали, поверх голов, бросилась в глаза моя фамилия. Шагнул ближе: она, моя! И имя моё, и отчество. Горят, точно освещённые солнцем. Открытым ртом глотнул воздух, будто даже застонал тихо. И оглянулся: не услышал ли кто? Но нет, ребята толкаются, галдят, кто-то кого-то обругал. Но постой! А эта девочка?.. Восточная, сливовоглазая?..
Я шарю взглядом по списку: Щипахина, Фазу Алиева… – вот чудак! Ни имени, ни фамилии её не знаю. Но, может, она и есть, Фазу Алиева?.. А вот ещё: Каримова Ольга Олжасовна. Она это! Помню, кто-то из ребят кричал ей: Ольга! Оля!.. И я снова обрадовался. Больше, чем за себя. Странно это: незнакомая девочка, почти совсем незнакомая, а я радуюсь. Но, может, эта радость за неё влилась в общий поток хлынувшего на меня счастья?.. Я студент самого престижного в мире института! Я буду учиться на отлично, только на отлично. Если уж сел в таком возрасте за парту, то учись не как школьник, а как взрослый, серьёзный человек. И уж тогда непременно станешь писателем. Не зря же Горький добивался создания такого института.
Подумал о евреях. Все тут начальники – евреи, три заместителя директора, да и сам директор Виталий Алексеевич Озеров – и про него говорят, «белый еврей». А – ничего, меня, Ивана, пропустили. Значит, есть какая-то справедливость.
Правда, тут, как я узнал недавно, заведует учебной частью Иван Николаевич Серёгин, он фронтовик, без руки, – так, может, он помог?.. Но это уже неважно, а важно, что я студент Литературного института, и не какого-то экстерната, как было в академии, а очного, дневного, настоящего. Да и что значит Политическая академия, да ещё военная? Чему там учат? История партии, философия, а здесь!.. История и теория литературы, и не только нашей, а всей мировой! Опять же история и теория русского языка. Уж язык-то буду знать! Слышал я, что на язык тут отпущено шестьсот часов. Ничего себе – шестьсот часов! Я буду ходить на все занятия, слушать все лекции и записывать в толстые красивые тетради. Сегодня же я их куплю…
Шёл по московским улицам как пьяный. Впервые был пьян отчаянно, от распиравшей меня радости. И на каждого прохожего смотрел так, будто сто лет искал его и теперь вот встретил. Из первой же телефонной будки позвонил Надежде. И сказал:
– Можешь меня поздравить. Я – студент Литинститута.
– Поздравляю!.. Солнце моё ненаглядное, поздравляю.
Я повесил трубку, шагнул на тротуар. И шёл и шёл до самого Садового кольца, а здесь сел на автобус, поехал домой.
И вот чудо: Надя уже дома, она открывает дверь и бросается мне на шею. Тянут ручонки Светлана и Леночка. Я беру их на руки и делаю с ними круги по комнате. Давно у нас не было такого светлого праздничного дня.
Тем временем Красовский дочитывал приготовленную мною рукопись. В ней было пятьсот пятьдесят машинописных страниц.
Замечаний по тексту почти не было. Возвращая рукопись, маршал сказал:
– Складно, только не думаю, чтобы они это напечатали.
– Почему?
– Это как роман. Не похоже, что пишет военный начальник. Однако сдавайте. Может, и пронесёт.
На последней странице размашисто поставил свою подпись.
В редакции её сразу же стал читать сам Зотов. Прочёл за один день. И позвонил мне:
– Иван! Я знал, что ты справишься с этим делом. Именно такую книгу я и хотел иметь.
И уже потом, подписывая рукопись к печати и давая распоряжение бухгалтерии о выплате мне денег, говорил:
– Я хотя и взялся за эту редакцию, но боюсь скукоты. Засушат генералы всю эту серию. Уже сейчас требуют, чтобы в их книгах оставались документы, приказы, планы военных операций. Но твоя рукопись… Её даже можно назвать документальным романом. И заглавие хорошее: «Жизнь в авиации».
А вскоре вышла и книга – в красивом оформлении, в супер-обложке. Это была первая книга, написанная моей рукой. По случаю её опубликования я купил самый дорогой и самый красивый складной ножик; он и теперь лежит у меня на письменном столе, напоминая о том эпизоде моей жизни, когда я поверил, что смогу написать и другие книги, на обложке которых будет стоять уже моя фамилия.
В институт пришёл за полчаса до начала занятий, положил портфель на стол в углу у задней стены. Рядом дверь, в неё студенты влетают и следуют мимо этого самого заднего и самого углового стола аудитории, проскакивают, не успев даже заметить, кто там сидит и сидит ли кто-нибудь вообще. А если выйти за дверь, тут задняя стена коридора с широким венецианским окном. Из окна виден двор, а за ним улица со множеством особняков, в которых разместились посольства небольших государств и лишь одного большого – Германии.
Я сразу же оценил: здесь будет мой наблюдательный пункт; отсюда я буду видеть всё происходящее вокруг.
Возле меня тотчас же появился высокий плечистый парень лет двадцати трёх с кудлатой льняной головой и синими пронзительными глазами. Я кивнул на раскрытую дверь аудитории:
– Здесь будешь учиться?
– Здесь, а ты?
– Тоже. Ты пензенский что ли?
– Почему пензенский?
– Это у нас там у всех такие синие глаза.
– Да, это так. Туда степняки редко затекали. Но я не пензенский, а тамбовский.
– Так это рядом. У вас там Цна, а у нас Хопёр. Одного мы с тобой поля ягоды.
– Да? Это хорошо. Давай знакомиться. Ну, вот – Иван, значит. А я Николай Сергованцев. Принят на отделение критики. А ты?.. Прозаик? Совсем хорошо. Буду твоим карманным критиком, подниму выше небес. Ты где сел?.. А-а, это твой там портфель? И я свою папку бросил рядом. А ещё на одно место тетрадь с ручкой положил, чтоб, значит, нам просторнее было.
– Хорошо. Будем вдвоём сидеть.
По коридору летящей походкой, сияющая и прекрасная, шла та самая… восточная… Увидев меня, растворила улыбку, а подойдя, сказала:
– Я знала, что вы пройдёте. Была уверена.
– Наверное, потому, что я взрослый?
– Ещё и поэтому.
Зазвенел звонок. В аудиторию вошёл преподаватель античной литературы. Это был молодой, лет сорока, профессор, автор учебника по зарубежной литературе. Он был хорош собой, одет во всё самое-самое и, как мы узнаем позже, не женат. А ещё скоро нам сообщит вездесущий Сергованцев: Артамонов – абсолютный трезвенник, но при этом большой гурман. У него в ресторане «Русская кухня», расположенном невдалеке от института, есть персональный повар, который каждый день готовит ему обед.
Сергей Дмитриевич внимательно нас оглядывает и ничего не говорит, а только загадочно улыбается. На Ольгу, сидящую в первом ряду, он смотрит особенно долго и с нескрываемым удивлением. Спрашивает:
– Как ваша фамилия?
– Каримова.
– А какая ваша национальность?
– Русская.
– Русская?
– Да, я русская.
– Но почему Каримова?
– Такая фамилия у моего дедушки, а мой другой дедушка и обе мои бабушки русские. Потому и я русская.
– М-да-а, интересно. А тот дедушка, который Каримов, – у него какая национальность?
– У него… Он – дунганин. Эта народность живёт на границе Китая и Киргизии.
– М-да-да, интересно. По всему видно, это очень красивая народность. Я слышал, что на свете есть такая национальность. В древности у вас был поэт Ахмет Шим. И я читал Шима, но встречаться с дунганами мне не приходилось. А скажите, пожалуйста, сколько вам лет?
– Моих лет вполне хватило для поступления в институт.
– Остроумно. Очень даже остроумно. Тогда и мне позвольте вам представиться…
Он повернулся к аудитории.
Так начались наши занятия.
В моей жизни началась полоса относительного спокойствия: тот самый психологический климат, о котором всегда мечтал Пушкин. Я поставил перед собой две главные задачи: хорошо учиться и писать рассказы. Оборудовал у окна рабочее место, приходил с занятий в одно и то же время, часок дремал на диване, а потом садился читать или писать. Так побежали дни моей жизни.
Однажды я на своём диване крепко заснул и проспал долго. Разбудил меня разговор Надежды с каким-то мужчиной. Открыл глаза: Михаил! Могучий Михаил Панов. Он был в новом парадном мундире, при орденах и всех знаках отличия. Тряс мою руку, говорил:
– Не видишь, что ли? А?..
– Тебя-то? Вижу, конечно.
– Да нет, не видишь, если не поздравляешь.
– А-а-а, ты уже полковник. Поздравляю.
Я крепко его обнял. И, потом, отстранившись:
– Но постой: разве такие молодые, как мы с тобой, бывают полковники?
– Если будешь служить и не лениться, и не спать после обеда, как Обломов, то можно в тридцать лет и генерала получить.
– Да, да, конечно. Рад за тебя. Я всегда был уверен, что ты далеко пойдёшь. Ещё тогда, в школе… Ты был секретарём комсомольского бюро. И как ты ещё не стыдился дружить со мной?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
– Видел я этих молодцов, – гудел чернявый парень с помятым и небритым лицом. – Они прямо с поезда прошли к директору института.
– И все евреи, – подал кто-то голос.
– А кого же ещё привезёт Россельс, – чертыхнулся длинный. – Киргизов? Да?..
Будучи евреем, он громко говорил о евреях, что для русских людей несвойственно. Я потом в этом буду постоянно убеждаться. И сейчас, едва лишь включишь телевизор и на экран выпрыгнет политик вроде Хакамады, Явлинского, Черномырдина, то и непременно услышишь знакомый пароль: «Я человек русский…» и так далее. Одна только эта фраза говорит о нерусскости человека. Но, конечно же, главная черта национальности – это дела. Не скажу, что русские не замечены в неблаговидных поступках, но если они подличают или говорят то, что требуют от них хозяева, то делают это нелегко и непросто; у них в этих случаях я напряжение слышу – и в лице и в голосе. У еврея любая ложь и подлость с языка точно пушинка срывается, он даже возгорается при этом, чувствует одушевление. Русский же, если несёт вам подлость, то кряхтит при этом и краснеет; сразу видно, ему нелегко, его мнёт и теснит какая-то внутренняя сила, он готов тотчас провалиться в преисподнюю. Это потому, что у него совесть. Она его камнем давит, глотку сжимает – ему в этом случае говорить трудно.
Крашенная под славянку, которую привёл Паустовский, вышла из института и сразу очутилась в кругу девушек. К ней слетелся почти весь женский контингент абитуриентов, но я заметил: в этом кружке не было той чёрненькой; она стояла поблизости от нас, привалившись к стволу тополя. Её сразу же окружили ребята, и я вскоре потерял её из поля зрения. Потом увидел, как она решительно вышла из кружка парней и, похоже чем-то недовольная, направилась в нашу сторону. Проходила мимо меня. Я предложил сесть на моё место. Она пристально на меня посмотрела и, улыбнувшись, поблагодарила. И села. Я подивился той безыскусственности, с которой она приняла моё приглашение. Ребята, увидев эту сцену, потеснились и освободили мне место. Мы теперь сидели с ней рядом. Я спросил:
– Ну, как ваши дела? Вас уже, наверное, приняли?
Она повернулась ко мне, вскинув длинные ресницы, устремив на меня детски-доверчивые глаза.
– Почему?.. Я только сдала документы.
Я понял: сказал глупость и решил поправиться:
– Девушек мало, им, говорят, делают предпочтение.
– Хорошо бы, – сказала она просто, не уловив моего лукавства. – Я очень боюсь.
– А я знаю, что не пройду, так и бояться нечего.
– Почему же? – искренне удивилась она. – Надо верить и тогда пройдёте. Непременно пройдёте. Вы же взрослый!
Она сказала это так простодушно, что я почувствовал себя неловко. Словами «Вы же взрослый!» она окончательно меня сразила. Обескураженный, я замолчал надолго. Но она вновь ко мне обратилась:
– Когда будет первый экзамен?
Я достал записную книжку и предложил ей переписать порядок сдачи всех экзаменов и собеседований. Она охотно переписала. А я поднялся и сказал ей:
– Ну, ладно, до свидания. Пойду домой.
Она тоже поднялась и пошла со мной к выходу.
– А вы здешний, живёте в Москве?
– Да. А вы?
Она смешалась.
– Извините, вы можете не отвечать.
– Никакого секрета нет. Я издалека – из латиноамериканской страны. Мой дедушка посол, и я с ним живу.
Я больше ни о чём не спрашивал, и мы шли молча. А она, дойдя со мной до театра имени Пушкина, остановилась.
– Ну, до свидания. Я попробую купить на вечер билет в театр. Для себя и для дедушки.
Мы простились, и я отправился на автобусную остановку.
С этой восточной девушкой, которая казалась даже моложе своих восемнадцати лет, я встретился через неделю, когда уже были сданы все экзамены и мы с волнением ждали собеседования: она подошла ко мне и, не здороваясь, спросила:
– Как ваша фамилия?
Я сказал. Она захлопала в ладоши:
– Пляшите, пляшите!..
– Зачем я должен плясать?
– У меня для вас хорошая весть: писатель Алексей Колосов дал отличный отзыв на вашу повесть. Он так и заключил: «Повесть написана профессионально, её можно предлагать к изданию».
– А вы откуда знаете?
Девушка смутилась, покраснела и закрутила головой. Я подумал: «Она ещё совсем ребёнок, ей, пожалуй, и шестнадцати нет».
– Мой рассказ тоже к нему посылали.
– Ну, и…
– Одобрил. Сказал, что написан ласковой рукой.
– Поздравляю!.. Вот это совсем хорошо. Считайте, вы уже прошли.
– Да почему я должна так считать? Конкурс-то вон какой!
– Конкурс для ребят, а вашего брата мало. А если ещё и похвалил вас такой писатель!..
– А он хороший писатель? Я, к своему стыду, не читала.
– Да, он работает в «Правде» и пишет для газеты чудесные рассказы. Это вроде Чехова. Антон Павлович тоже работал в газете. Так что вы…
– Но нет, вы мне больше ничего не говорите. Я суеверная. Но, конечно, я очень рада. Девочки из приёмной комиссии обещали снять копию с рецензии. Я покажу её дедушке. Вот он обрадуется!
Она смотрела мне в глаза и готова была разрыдаться от счастья. Я в эту минуту был ей очень нужен. Очевидно, по той причине, что я, как она сказала, взрослый, она мне первому и открыла свою радость. Я уже заметил, как пристают к ней ребята, окружают, заговаривают, а она всё время вырывается из их плена. Моё положение «взрослого» давало нам свободу, и мы могли общаться. Впрочем, и меня она скоро застеснялась, замкнулась и глаз не поднимала.
И лишь сказала:
– Хотите, я и вам закажу копию отзыва на вашу повесть?
– Да, конечно, я бы очень хотел, но это, наверное, чего-нибудь стоит? Я готов, вы мне только скажите.
– Нет, нет! Они сделают нам любезность.
Я не настаивал, и мы разошлись.
Прошло ещё две недели, и нам сказали, что завтра вывесят списки принятых.
Я пришёл домой, во дворе разыскал дочек и позвал их гулять по городу. У входа в Ипподром купили мороженое, а для мамы и бабушки целый кулёк пирожных, и всем по большой плитке шоколада. Потом встретили маму и дома устроили целое пиршество. Надежда смотрела на меня и не могла понять, что со мной происходит. Я, кажется, делал возможное и невозможное, чтобы скрыть от неё творившуюся в моей душе бурю, но уже по опыту знал, что даже и малейшую тревогу или волнение скрыть от Надежды никогда не удавалось. И когда мы вышли с ней погулять перед сном, я сбивчиво и косноязычно залепетал:
– Да вот… надо бы посоветоваться: в газетах объявили о приёме в Литературный институт. Как ты думаешь…
– Тут и думать нечего: поступай и учись.
– Ладно, завтра схожу, узнаю.
– Артист ты и ломака – вот что я тебе скажу! Давно уж разузнал обо всём и ходил туда не раз, – говори лучше, что там и как?
Строгим тоном напал на неё:
– Ничего не узнал! Институт-то не простой, там конкурс творческий, его пройти надо. А на место, поди, человек тридцать приедут. Вот тут и подумаешь: поступать или нет? Чай, не очень хочется, чтоб мордой об стол стукнули.
Надежда схватила меня за уши и стала трепать, как мальчишку.
– Нет уж, если ты заговорил, значит уверен. Ну, ладно: иди, поступай. Книгу-то кончишь скоро. Деньги есть – сиди себе за партой спокойно. Если уж писателем стать решил – тут, конечно, знания нужны большие. Книгу-то все читают: и школьник, и генерал, и академик. Писатель всех должен уму-разуму наставлять.
Успокоила меня Надежда, но сон ко мне в ту ночь долго не приходил. Ни перед каким боем не думал я столько и так сильно не волновался. Кажется, ничего бы в жизни больше не хотел, а только пусть бы моя фамилия объявилась среди принятых в институт.
Назавтра встал поздно, долго собирался – не хотел подойти к спискам в числе первых, лучше уж последним, чтобы никто не видел кислой физиономии в случае неудачи.
Я был почти уверен: фамилии своей в ряду счастливцев не найду.
Пришёл в институт поздно, после обеда, но и в этот час возле списка толкалось много народа. Кто-то о чём-то говорил, но я ничего не слышал; затаив дыхание, подходил к доске объявлений, думал о том, как бы спокойнее и достойнее принять удар судьбы, не раскваситься, а повернуться и отойти – так, будто ничего и не случилось; подумаешь, какой пустяк: не приняли в институт. Да если не примут в этот, подам бумаги в университет. Возраст только-только перевалил за тридцать, ещё не поздно…
Издали, поверх голов, бросилась в глаза моя фамилия. Шагнул ближе: она, моя! И имя моё, и отчество. Горят, точно освещённые солнцем. Открытым ртом глотнул воздух, будто даже застонал тихо. И оглянулся: не услышал ли кто? Но нет, ребята толкаются, галдят, кто-то кого-то обругал. Но постой! А эта девочка?.. Восточная, сливовоглазая?..
Я шарю взглядом по списку: Щипахина, Фазу Алиева… – вот чудак! Ни имени, ни фамилии её не знаю. Но, может, она и есть, Фазу Алиева?.. А вот ещё: Каримова Ольга Олжасовна. Она это! Помню, кто-то из ребят кричал ей: Ольга! Оля!.. И я снова обрадовался. Больше, чем за себя. Странно это: незнакомая девочка, почти совсем незнакомая, а я радуюсь. Но, может, эта радость за неё влилась в общий поток хлынувшего на меня счастья?.. Я студент самого престижного в мире института! Я буду учиться на отлично, только на отлично. Если уж сел в таком возрасте за парту, то учись не как школьник, а как взрослый, серьёзный человек. И уж тогда непременно станешь писателем. Не зря же Горький добивался создания такого института.
Подумал о евреях. Все тут начальники – евреи, три заместителя директора, да и сам директор Виталий Алексеевич Озеров – и про него говорят, «белый еврей». А – ничего, меня, Ивана, пропустили. Значит, есть какая-то справедливость.
Правда, тут, как я узнал недавно, заведует учебной частью Иван Николаевич Серёгин, он фронтовик, без руки, – так, может, он помог?.. Но это уже неважно, а важно, что я студент Литературного института, и не какого-то экстерната, как было в академии, а очного, дневного, настоящего. Да и что значит Политическая академия, да ещё военная? Чему там учат? История партии, философия, а здесь!.. История и теория литературы, и не только нашей, а всей мировой! Опять же история и теория русского языка. Уж язык-то буду знать! Слышал я, что на язык тут отпущено шестьсот часов. Ничего себе – шестьсот часов! Я буду ходить на все занятия, слушать все лекции и записывать в толстые красивые тетради. Сегодня же я их куплю…
Шёл по московским улицам как пьяный. Впервые был пьян отчаянно, от распиравшей меня радости. И на каждого прохожего смотрел так, будто сто лет искал его и теперь вот встретил. Из первой же телефонной будки позвонил Надежде. И сказал:
– Можешь меня поздравить. Я – студент Литинститута.
– Поздравляю!.. Солнце моё ненаглядное, поздравляю.
Я повесил трубку, шагнул на тротуар. И шёл и шёл до самого Садового кольца, а здесь сел на автобус, поехал домой.
И вот чудо: Надя уже дома, она открывает дверь и бросается мне на шею. Тянут ручонки Светлана и Леночка. Я беру их на руки и делаю с ними круги по комнате. Давно у нас не было такого светлого праздничного дня.
Тем временем Красовский дочитывал приготовленную мною рукопись. В ней было пятьсот пятьдесят машинописных страниц.
Замечаний по тексту почти не было. Возвращая рукопись, маршал сказал:
– Складно, только не думаю, чтобы они это напечатали.
– Почему?
– Это как роман. Не похоже, что пишет военный начальник. Однако сдавайте. Может, и пронесёт.
На последней странице размашисто поставил свою подпись.
В редакции её сразу же стал читать сам Зотов. Прочёл за один день. И позвонил мне:
– Иван! Я знал, что ты справишься с этим делом. Именно такую книгу я и хотел иметь.
И уже потом, подписывая рукопись к печати и давая распоряжение бухгалтерии о выплате мне денег, говорил:
– Я хотя и взялся за эту редакцию, но боюсь скукоты. Засушат генералы всю эту серию. Уже сейчас требуют, чтобы в их книгах оставались документы, приказы, планы военных операций. Но твоя рукопись… Её даже можно назвать документальным романом. И заглавие хорошее: «Жизнь в авиации».
А вскоре вышла и книга – в красивом оформлении, в супер-обложке. Это была первая книга, написанная моей рукой. По случаю её опубликования я купил самый дорогой и самый красивый складной ножик; он и теперь лежит у меня на письменном столе, напоминая о том эпизоде моей жизни, когда я поверил, что смогу написать и другие книги, на обложке которых будет стоять уже моя фамилия.
В институт пришёл за полчаса до начала занятий, положил портфель на стол в углу у задней стены. Рядом дверь, в неё студенты влетают и следуют мимо этого самого заднего и самого углового стола аудитории, проскакивают, не успев даже заметить, кто там сидит и сидит ли кто-нибудь вообще. А если выйти за дверь, тут задняя стена коридора с широким венецианским окном. Из окна виден двор, а за ним улица со множеством особняков, в которых разместились посольства небольших государств и лишь одного большого – Германии.
Я сразу же оценил: здесь будет мой наблюдательный пункт; отсюда я буду видеть всё происходящее вокруг.
Возле меня тотчас же появился высокий плечистый парень лет двадцати трёх с кудлатой льняной головой и синими пронзительными глазами. Я кивнул на раскрытую дверь аудитории:
– Здесь будешь учиться?
– Здесь, а ты?
– Тоже. Ты пензенский что ли?
– Почему пензенский?
– Это у нас там у всех такие синие глаза.
– Да, это так. Туда степняки редко затекали. Но я не пензенский, а тамбовский.
– Так это рядом. У вас там Цна, а у нас Хопёр. Одного мы с тобой поля ягоды.
– Да? Это хорошо. Давай знакомиться. Ну, вот – Иван, значит. А я Николай Сергованцев. Принят на отделение критики. А ты?.. Прозаик? Совсем хорошо. Буду твоим карманным критиком, подниму выше небес. Ты где сел?.. А-а, это твой там портфель? И я свою папку бросил рядом. А ещё на одно место тетрадь с ручкой положил, чтоб, значит, нам просторнее было.
– Хорошо. Будем вдвоём сидеть.
По коридору летящей походкой, сияющая и прекрасная, шла та самая… восточная… Увидев меня, растворила улыбку, а подойдя, сказала:
– Я знала, что вы пройдёте. Была уверена.
– Наверное, потому, что я взрослый?
– Ещё и поэтому.
Зазвенел звонок. В аудиторию вошёл преподаватель античной литературы. Это был молодой, лет сорока, профессор, автор учебника по зарубежной литературе. Он был хорош собой, одет во всё самое-самое и, как мы узнаем позже, не женат. А ещё скоро нам сообщит вездесущий Сергованцев: Артамонов – абсолютный трезвенник, но при этом большой гурман. У него в ресторане «Русская кухня», расположенном невдалеке от института, есть персональный повар, который каждый день готовит ему обед.
Сергей Дмитриевич внимательно нас оглядывает и ничего не говорит, а только загадочно улыбается. На Ольгу, сидящую в первом ряду, он смотрит особенно долго и с нескрываемым удивлением. Спрашивает:
– Как ваша фамилия?
– Каримова.
– А какая ваша национальность?
– Русская.
– Русская?
– Да, я русская.
– Но почему Каримова?
– Такая фамилия у моего дедушки, а мой другой дедушка и обе мои бабушки русские. Потому и я русская.
– М-да-а, интересно. А тот дедушка, который Каримов, – у него какая национальность?
– У него… Он – дунганин. Эта народность живёт на границе Китая и Киргизии.
– М-да-да, интересно. По всему видно, это очень красивая народность. Я слышал, что на свете есть такая национальность. В древности у вас был поэт Ахмет Шим. И я читал Шима, но встречаться с дунганами мне не приходилось. А скажите, пожалуйста, сколько вам лет?
– Моих лет вполне хватило для поступления в институт.
– Остроумно. Очень даже остроумно. Тогда и мне позвольте вам представиться…
Он повернулся к аудитории.
Так начались наши занятия.
В моей жизни началась полоса относительного спокойствия: тот самый психологический климат, о котором всегда мечтал Пушкин. Я поставил перед собой две главные задачи: хорошо учиться и писать рассказы. Оборудовал у окна рабочее место, приходил с занятий в одно и то же время, часок дремал на диване, а потом садился читать или писать. Так побежали дни моей жизни.
Однажды я на своём диване крепко заснул и проспал долго. Разбудил меня разговор Надежды с каким-то мужчиной. Открыл глаза: Михаил! Могучий Михаил Панов. Он был в новом парадном мундире, при орденах и всех знаках отличия. Тряс мою руку, говорил:
– Не видишь, что ли? А?..
– Тебя-то? Вижу, конечно.
– Да нет, не видишь, если не поздравляешь.
– А-а-а, ты уже полковник. Поздравляю.
Я крепко его обнял. И, потом, отстранившись:
– Но постой: разве такие молодые, как мы с тобой, бывают полковники?
– Если будешь служить и не лениться, и не спать после обеда, как Обломов, то можно в тридцать лет и генерала получить.
– Да, да, конечно. Рад за тебя. Я всегда был уверен, что ты далеко пойдёшь. Ещё тогда, в школе… Ты был секретарём комсомольского бюро. И как ты ещё не стыдился дружить со мной?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57