фронт.– Если умеешь, голубчик, обворовывать пленных, – говорил он, добродушно улыбаясь, – умей их и в плен брать.К несчастью пленных, он упал с лошади, разбился, и доктора держали его все время дома, разрешая ему только на минутку заглядывать в свою канцелярию. Все чиновники решили, что раз кота нет дома, то мыши могут заняться делом, и в тот же день воинское управление в Омске сделалось таким же, как и во всей России. В жизнь был проведён лозунг: «Красть и не бояться». Воровали бельё, воровали сапоги и мундиры, воровали муку, просо, крупу, мясо, мыло, были повышены цены в лагерной лавочке, пленных обирали на каждом шагу, и постепенно бараки превращались в берлоги.В день прибытия Швейка полковнику фон Клагену доложили, что в лагерь прибыло тысяча пятьсот австрийских пленных. Полковник, посмотрев на распоряжения, сделанные им накануне, приказал:– Завтра до обеда выдайте пленным по четверти мыла за декабрь…– За январь, – заметил адъютант, смотря на календарь.– За декабрь, – сердито повторил полковник, – Прикажите, пусть с обеда будут натоплены бани. Из гарнизона будет мыться только один батальон, идущий на фронт. От семи часов пускать туда пленных. Выдайте им белья, сколько нужно, ведь у нас его достаточно?– Так точно, ваше высокоблагородие. – И адъютант щёлкнул шпорами.Чтобы пленные не пришли в баню поздно, их разбудили и выгнали во двор в половине пятого. До шести часов они бегали, топали ногами на трескучем морозе перед канцелярией, а затем фельдфебель пришёл выдавать им мыло, которое два солдата, работая ножами, разрезали всю ночь. Вместо четверти каждый получил небольшой кусочек мягкого, жидкого мыла, и затем солдаты повели пленных побарачно в баню, за две версты от города. По дороге их догнал нарочный, принёсший дополнительный приказ полковника, чтобы пленным была дана возможность постираться и чтобы их мундиры, прежде чем они вымоются, были продезинфицированы.Но в банях были уже русские солдаты, и пленные вынуждены были снова топтаться на одном месте, чтобы согреться. В баню их пустили только два часа спустя.– Скорее раздевайтесь – воды мало! – приказал им взводный, дежуривший в бане.Он хлестал их ремнём по спинам, чтобы они поторопились; они раздевались на лестнице, затем их гнали в дверь, из которой валил пар. Едва успевали они налить там воды в шайки, как другой взводный опять их понукал и ремнём гнал в другие двери, так что они еле-еле ухитрялись сполоснуть себя водой.Когда полковник сидел за обедом, адъютант передал ему по телефону, что весь лагерь пленных уже вымылся, и барон фон Клаген мог сказать своей молодой жене, красивой, дородной, высокой венке:– Дорогая, если тебе нужен портной, иди сегодня в лагерь и выбери. Гавриил Михайлович тебя проводит. Люди там сегодня чистые, их можно не бояться.И баронесса фон Клаген в ответ на это сложила губки бантиком:– Мерси, как ты заботлив, но ведь это мне ещё не так спешно, я подожду, пока ты сможешь выйти со мной. Ведь мы должны поехать туда с делегацией Красного креста? Ах, как бы я хотела знать, не будет ли среди делегации кто из моих знакомых дам. Вот если бы там была баронесса Гюнт!Воспоминания об этой подруге, с которой она была в пансионе, где они поверяли друг другу тайны о том, что никакой лейтенант не может так обнимать, как старый священник, к которому они ходили исповедоваться, – воспоминания эти так взволновали её, что она захлопала в ладоши и подошла поцеловать мужа, сожалея, что он не обладает талантами того духовного отца.Когда пленные входили в ограду бараков, у одного из них, куда направлялись доктор и офицеры, столпилась группа русских солдат.Со вчерашнего вечера в пустой барак снесли всех инвалидов и оставили их – слепых, безногих и безруких – без всякого внимания, без услуг, без пищи. Те договорились между собою и, помогая друг другу, расположились на верхних нарах. Но один из них, безногий и безрукий, упал вниз, лицом в грязь, и в ней задохся.Марек со Швейком протолкались к самому бараку. Руки и лица изуродованных были черны от множества облепивших их голодных блох, которые набросились на них со всего помещения; над умершим наклонился русский доктор, растерянно всовывал градусник в пустой рукав и бормотал что-то о том, что градусник показывает плохо. Потом он снял шапку и печально произнёс:– Кажется, он ещё не мёртв. Нет сомнения в том, что искусственное дыхание его спасло бы. Но как я ему сделаю искусственное дыхание, раз у него нет рук?!А бравый солдат Швейк посмотрел на доктора, на мёртвого и сказал, обращаясь к последнему:– Ну вот, это тебе наказание за то, что ты разрешил себе отрезать обе руки. Теперь умирай без врачебной помощи и без искусственного дыхания. Что же, разве тебя, глупца, в школе не учили, что сбережённые вещи всегда пригодятся?– Молчать! – закричал на него доктор, а солдат выгнал Швейка и Марека вон.Доктор ещё с минуту постоял, а затем посмотрел на офицеров и с горечью сказал:– На будущей мирной конференции необходимо сделать предложение об усовершенствовании гранат так, чтобы они отрывали руки только до локтей. Наука не может допустить, чтобы люди умирали в таком вот положении.В другом бараке пискун заявил, что этот инвалид удушил себя нарочно, и что он поступил правильно, единственно правильно, как должен в этой ужасной войне сделать каждый.Дни, один за другим, серо и однообразно проходили в бараках. Люди жили, почти не зная друг друга. Целый день ловили насекомых, рассказывали фронтовые случаи, обсуждали военное положение по телеграммам, которые ежедневно приносил в лагерь мальчик.И только хорошие рассказчики или шутники становились всем известны. Одни специально ходили слушать сказки, а другие собирались вокруг пискуна, шипевшего, подобно бомбе, готовой вот-вот разорваться.Швейк стал популярен своими разговорами и быстро освоился с новым положением. Горжин ходил в лавку, одевался в штатское платье и бегал в рестораны удивлять русских коллег знаниями и ловкостью, а возвращался с ворохом булок, колбасы, махорки, чаю и тем пополнял свой бюджет.Марек, задавленный однообразием и грязью, страдал и раздумывал. Целый день он проводил в обществе пискуна. Пискун никогда не говорил, как его имя, откуда он, но видно было, что он человек, видавший виды и побывавший во многих странах. Иногда он бросал свой вечно шутовской тон, и тогда видно было его глубокое отчаяние.Марека начинал мучить ревматизм. Ноги болели, в руках кололо и, когда он пожаловался на это пискуну, тот сказал:– Меня тоже колет. Утром поедем в амбулаторию.Три доктора, один русский и два австрийца, осматривали их, осторожно дотрагиваясь кончиками пальцев до грязных распухших колен и икр. Затем им предложили:– Идите туда, там вас фельдшер намажет, и болезнь пройдёт.На скамейке сидел человек, очевидно, исполнявший приказания докторов. В одной руке у него была бутылка с глицерином, в другой кусок грязной ваты.Этой ватой он смазывал все. У кого были обмёрзшие ноги – он мазал глицерином. Те, кто обращался за советом помочь против головных болей, уходил от него с капающим с волос за воротник глицерином. При болезнях зубов он проводил ватой по лицу, при катаре желудка он натирал глицерином пупок, а больному воспалением среднего уха он натирал глицерином ушные раковины. В сифилитические язвы он тоже втирал глицерин, как священник, делавший последнее помазание. Он делал что мог. Перед ним стояла очередь пациентов, отправленных к нему докторами, возле которых потел, расспрашивая и записывая, писарь:– В каком году родился? Женат или холост? Отчего умерли родители, не знаешь? Сколько умерло сестёр и братьев и почему? Были ли здоровы до самой смерти?И когда все показания, необходимые для отсылки в Красный крест, бывали сняты и можно было заключить, как часто ревматизм появляется у солдат, у которых тридцать лет тому назад умерла двухлетняя сестра, и в какой причинной связи находится это с настоящей болезнью, он передавал их жрецам науки, а те, убедившись, что человек, который показывает им грязные ноги или искусанное вшами, красное, в сыпи, брюхо, что-то собой представляет, посылали его к фельдшеру Пантелеймону Тимофеевичу, чтобы он натёр их универсальным глицерином из своей чудесной бутылки.Благодаря международной связи врачей, наука приобрела немало хорошего, так как в это время можно было обменяться разными системами терапии. Военные врачи в Австрии лечили все внутренние болезни аспирином и хинином, и, напротив, их коллеги в России считали наилучшим средством лекарства для наружного употребления, например глицерин.Когда они вернулись в барак, пискун заявил, что чем человек ученее, тем он больший преступник и мерзавец, Марек показывал, что у него глицерин течёт из брюк в сапоги, а Швейк подошёл, намазал им себе ладонь и с чувством сказал:– Ну да, скоро ведь приедет графиня, и они хотят, чтобы у нас был чистый, белый цвет лица. Ревматизма она не понимает, но будет смотреть, как мы выглядим, и все зависит от хорошего впечатления от нашего вида.И они в радужных красках рисовали себе ангела, которого для утешения послало к ним их отечество. МИЛОСЕРДИЕ КРАСНОГО КРЕСТА Обязанности мужчины и женщины во всяком деле разграничены. Так, например, когда мужчина совершает зверские поступки или поручает другим совершать их, женщина выступает в роли сестры милосердия, ангела-утешителя, спускающегося в белом одеянии с облачных высот к измученным и окровавленным страдальцам. Мужчина наносит раны, а женщина приходит потом зализывать их кошачьим языком; она старается охладить их, залечить, чтобы скорее о них забыли; она приходит к несчастному, на которого она раньше не обратила бы никакого внимания, и трётся о него споим мягким, приятным и для него недосягаемым телом.Наступила война, и владельцы имений, банков, фабрик принялись фотографироваться в формах офицеров или с орденами на груди, чтобы мир видел, как они стоят за государство, которое ведёт войну в их интересах. А их жены, почтённые и благородные дамы, которые ещё вчера таскали за волосы горничных и подносили к носу лакея хлыст, надевают платье сестры милосердия, повязывают голову белыми и чёрными косынками, нашивают красный крест и идут по лазаретам убеждать солдат в том, что главное в войне – не её кровь и грязь и возможность безнаказанно совершать преступления, а возможность совершать добро, как, например: оправить больному подушку, промыть гноящиеся глаза, задавать бесконечные вопросы о том, сколько дома осталось детей, и уговаривать не заботиться о них в случае смерти, потому что над всем, что совершается, довлеет господь Бог, который не позволит погибнуть ни нам, ни детям нашим. Но так как в армии есть и более тонкие души, которые не могут удовлетвориться одной духовной стороной дела (например, поправка подушки), встречающиеся главным образом среди офицеров и докторов, то самоотверженная сестра милосердия приносит себя целиком в жертву общественному делу. В результате такой лазарет отличается от публичного дома только тем, что перед ним не светит красный фонарь и отсутствует подобающая в таких случаях вывеска: «Чёрный кофе. Дистиллированная содовая вода доктора Фр. Затки».Во время войны одни живут настоящим, других поддерживают надежды на будущее. Слово «завтра» становится чудесным эликсиром; люди делают все возможное, чтобы сохранить веру в завтра, в то, что завтра всякому мучению и страданию настанет конец и что жизнь их вновь войдёт в обычную колею. Доктора, имея в виду то обстоятельство, что среди солдат и пленных наблюдалось сравнительно мало самоубийств, говорят о закалке, об укреплении нервов во время войны. Но все те, кто не набросил на шею петлю или не бросился одетым в какую-нибудь сибирскую реку, были сохранены для своих семей только одним словом – «завтра!».Баронесса Аустерлиц и графиня Таксиль, посланные для осмотра лагерей пленных в России австрийским Красным крестом, принадлежали к лучшему венскому обществу. Они охотно, не боясь огромного расстояния, вызвались сами поехать в Россию утешить людей, оказавшихся там потому, что проливали или не хотели проливать свою кровь за то, чтобы в Австрии стали дороже пшеница, уголь, сахар, железо и спирт.Графиня Таксиль ехала в Россию, считая, что задача приславшей её организации состоит в том, чтобы раздать пленным по рублю и мягкой материнской рукой утереть их слезы, льющиеся от тоски по Австрии. Это была старая католическая обезьяна, которая предполагала, что она увидит всех пленных стоящими на коленях, молящимися и просящими Бога, чтобы он послал победу австрийскому оружию.В противоположность ей, баронесса Аустерлиц была молодой, свежей, привлекательной дамой, в жилах которой текло немного восточной крови (её дедушка был еврей, разбогатевший во время наполеоновских войн), и эта кровь, частенько загоравшаяся и не дававшая ей спать спокойно, заставила её так охотно согласиться на поездку в Россию.К пленным она относилась с большим сочувствием, но все её симпатии были направлены на русских офицеров, которые это чувствовали и всюду сопровождали её толпой и усердствовали в услугах и галантности.Особенно нравившихся ей она награждала тем, что после ужина брала их с собой в отель, чтобы они помогли ей уснуть, и ночью она убедительно просила и даже приказывала им, чтобы они и с пленными были так же нежны, внимательны и предупредительны, как с ней. После такой беседы утром она чувствовала себя приятно утомлённой, более приятно, чем когда в Вене рядом с ней спал её супруг, поставлявший на сербский фронт сено и кроме баронессы заботившийся также о нескольких балеринах и одной придворной даме, которая была посредницей между ним и штабом.Вполне естественно, что предстоящее посещение высокопоставленными венскими дамами – сёстрами милосердия – лагеря города Омска оживило его, и все разговоры в бараке стали вращаться вокруг этого вопроса. Делались различные предположения о том, что они будут говорить, что они будут раздавать, привезут ли с собой письма из дому, какие предпримут шаги в пользу пленных и какую позицию займут по отношению к ним русские власти.– Только бы они не посылали нам какую-нибудь старую каргу, – сказал однажды вечером охающий и стенающий Гудечек. – Братцы, знаете ли вы, что я уже шесть месяцев в лагере, ещё ни разу никуда не вылезал и только один раз увидел в щёлку забора женское существо? Она остановилась и немного постояла, расставив ноги. Ну да ведь это же бывает! Ах, что я в тот момент, когда образовалась под ней лужа, пережил! Я её, собственно, не видал, но мне кажется, она была молодая. Ох, дорогие друзья, как же прыгал песок из-под её ног, чуть в глаз мне не попал! – Гудечек немного помолчал и, когда ему никто не ответил, снова принялся охать. – Я превращаюсь в свинью. Честное слово, у меня одни грязные мысли! Моя бедная жена! Ах я свинья, ах я осел!– Она тебе глаза выцарапает, когда ты приедешь, – сказал Швейк. – Нужно всегда надеяться, а не отчаиваться.– Они приедут, пройдут по бараку и опять уедут к черту, – заявил Марек. – Не подумайте, что они заглядятся на вас. Была у нас однажды тоже такая птица в Пардубице, я тогда лежал там в больнице. В полночь она телеграфировала, что приедет, и доктора подняли суматоху. Всех солдат согнали с коек, все чистились и переодевались. Люди с сорока градусами температуры начищали пол песком и известью, и утром к шести часам мы повысовывали языки. В десять утра она прилетает, суёт свой нос в кухню и говорит: «Гут, зер гут! Прахтфоль, вундербар!» Вот вы увидите, и тут начнётся суматоха, когда придёт от них с дороги телеграмма!– Конечно, будет, – утвердительно сказал пискун, – Они должны найти все в лучшем порядке. А я к ним готовлюсь. – Он неожиданно повысил голос: – Я их, гадов, не отпущу так, я их уничтожу! ~ пропищал он угрожающе.– Неужели у тебя хватит духа обижать женщин? – удивился Швейк. – Братец, я тебе говорю, что и ты будешь доволен их добротой. Такая дама, раз она за что-либо возьмётся, всю себя приносит в жертву и не заслуживает того, чтобы какой-то оборванец её высмеивал. Вот когда я лежал в гарнизонном госпитале – а там было много раненых, – был там один Паздерка из Бревнова, лежал с простреленным брюхом; ему его удачно зашили, он уже выздоравливал и скоро опять готовился отправиться на фронт. Так вот за ним ухаживали такие вот «фрейлины» из Красного креста. Раз вечером приходит одна новая, в первый раз, и садится возле Паздерки на койку. Женщина – как ангел, смотрит с горестью на него и спрашивает: «Солдатик, не хочешь ли ты чего?» А его взяла досада, что рядом такая красивая девочка, а ему шевелиться нельзя, он качает головой и говорит, что ничего не надо. А она смотрит на него ещё жалостнее и опять говорит: «Можно вам поправить подушечку?» А он отвечает: «Нельзя».У неё от жалости уже капают слезы, и она уже шепчет, как раненая лань:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40