В «Известия» я возвращался смущенный. Досадно, что не мог разгрызть такого пустякового «семечка». А впрочем, плевать я хотел на лысую макушку Потапова! Пускай хоть диссертацию пишет о своем светофоре.
«Ну что, в самом деле, можно было сделать? — мысленно хорохорился я, вступая с кем-то в спор. — Не приставлять же Потапову нож к горлу? Да и какая разница? Пришлет ведь статью! Чего газета теряет?»
Опасения мои оправдались. Лифшиц выслушал меня холодно. Он, правда, ничем не выказал своего неудоволь-
ствия, только его тонкая рыжая бровь слегка вздрагивала, когда он говорил, не повышая тона:
— Очевидно, вы забыли, товарищ Авдеев, в каком отделе работаете? Мы — информация. Ясно? Так вы и должны были заявить инженеру Потапову. Мы — «Известия», наш авторитет нельзя ронять, и вы обязаны были выжать из него порученные вам двадцать строк о светофоре. Статья нам не нужна, это уже другой отдел газеты. Понимаете? Вы должны были это разъяснить изобретателю. А когда он отказал — следовало бы обратиться к руководителю учреждения, в крайнем случае позвонить мне. Жаль, что вы не сумели выполнить своего первого задания.
Каждое слово Лифшица казалось мне плевком в лицо. Я считал, что писатели стоят гораздо выше газетчиков и редакционных «чиновников».
«С кем ты, конопатая крыса, так разговариваешь? — думал я, боясь поднять глаза, чувствуя себя маленьким и несчастным. — Да я как прославлюсь, сам будешь ко мне за информацией бегать».
Больше я ничего не мог придумать для посрамления заведующего отделом. Как поддержать свое достоинство?
Сотрудники навострили уши, я поймал несколько веселых взглядов. Затем опять застучала пишущая машинка, принесли пачку новых телеграмм, кто-то громко заговорил по телефону, зашуршали бумагой, зачиркали перьями, и жизнь в отделе пошла обычным ходом.
— Тоже изобретение! — насмешливо заметил я, стараясь показать, что ничуть не смущен. — На улицах автомобильные пробки.
— Это нас с вами не касается. Вы же не начальник транспортного отдела Моссовета? Кому надо, разберутся. Наше дело поместить на четвертой полосе коротенькую информацию. — Лифшиц посмотрел на часы.— Сегодня уже поздно. Придите завтра или послезавтра, мы дадим вам новое задание.
«На хрен ты мне сдался, — решил я, идя домой по шумной вечереющей московской улице. — Зря только везде растрепался, что сотрудничаю в «Известиях». Как теперь явлюсь в деревню к жене? Как посмотрю в ее милые, правдивые глаза? Как вывернусь? Признаться, что оказался бездарным?»
А на Малом Гнездниковском еще Лида встретит вопросительным взглядом: «Оформился?» Наверно, уже Андриян Иванович вернулся из Зарядья, и, возможно, «нагруженный». Племянница плачет. Да и какая вечером работа? Я решил погулять по Тверскому бульвару, чтобы немножко успокоиться.
Как я мог так позорно провалиться? Неужто я настолько ничтожен? Или слишком несерьезно отнесся к заданию редакции? За что меня преследуют несчастья? Я не заметил, как уперся в Арбатскую площадь. Ого сколько отмахал! Повернул обратно, пошел тише.
«Конечно, обтерханное пальтишко, туфли худые... какая уж тут представительность? Развязности нету, моложавая морда. Творец светофора и выпятился фертом».
Часа два спустя я устало отдыхал на скамейке против Камерного театра и подводил итог пережитому:
«Ладно. Бывают срывы покруче, этот еще полбеды. Напишу Тасе, что сам отказался сотрудничать в «Известиях». Она любит меня, поймет. Объясню, что работа в газете съедала все мое время, я не мог взяться ни за новый рассказ, ни почитать интересную книгу. Тут еще затянувшаяся редактура «Карапета», надо же было заболеть Болотиной! Вот и бросил репортерство. Собственно, что произошло? Не сумел вытянуть сведения из надутого «изобретателя». Подумаешь! Вот если бы не сумел сделать о нем материал. Еще что? Потерял дополнительный заработок? Тоже мне трагедия! Мало ли я сидел на голодушке? Потерплю еще».
Во всем мире молодые писатели всегда ютились по мансардам и обедали надеждой, приправленной мечтой. Искусство — и жирный гусь! Что между ними общего? Не зря я заколебался, когда Цыпин пригласил меня в «Известия». Размениваться на поденку в газете! «Сочинитель бедный» должен вдохновенно скрипеть пером, а затем поразить мир своим творением! Иначе какой он
талант?А вот выйдет «Карапет», и «Известиям» еще придется печатать о нем хвалебную статью. Может, именно Натан Левик и даст ее туда.
Прошла неделя с того дня, как я узнал о согласии Ульяна Углонова взять надо мной литературное шефство.
«Наверно, уже успел прочитать «Карапета» и ждет. Можно, пожалуй, и звякнуть ему?»
Мне и хотелось позвонить, и я боялся сам не знаю чего, откладывал, тянул.
День бежал за днем, наконец я решился. Из будки автомата с волнением набрал номер телефона, записанный в книжечку. Трубка горела в моей руке, я втиснул ее в ухо, а то еще чего-нибудь недослышу. Длинные гудки. Свободно. Значит, уже соединился с тем парнасским, творческим миром, в котором обитал маститый писатель. Я почувствовал холодок над бровями. Ответил женский голос:
— Кто будете? Откудова?
Затем меня спросили, по какому вопросу звоню. «Как в приемной у наркома», — удивленно подумал я.
— Сейчас гляну, дома ль Ульян Мартыныч. Кто это со мной говорит? Секретарша?
Минуты через две в трубке раздался спокойный бас:
— Вы по рекомендации Цыпина? Что ж, приезжайте. Да, да, прямо сейчас.
Ого, вон как! Я ожидал, что Углонов назначит мне один из ближайших дней, а тут сразу. Как это понимать? Прочитал «Карапета», оценил по достоинству и захотел познакомиться? А как еще иначе? Я уже знал: Углонов хоть и написал «Кражу», но блатным никогда не был, так что не мог во мне видеть «своего».
Жил Ульян Углонов у Никитских ворот, на Малом Кисловском. Сыпал промозглый октябрьский дождик, калош у меня не было, туфли с худыми подметками вскоре совершенно промокли. Меня это мало огорчило, я не замечал непогоды, редких прохожих, бежавших навстречу.
«Тут, может, житуха меняется! Начинают признавать самые знаменитые писатели».
Перед дверью квартиры я отряхнул кепку от дождевых капель, раза два, словно пес, встряхнулся сам. Вроде теперь выгляжу прилично, вот только туфли хлюпают и оставляют мокрые следы. Лишь бы не держали
долго в передней: может натечь лужица. Скорее бы сесть и сунуть ноги под стол, там не заметят.
Открыла мне домработница с румяными, сытыми щеками, в белом накрахмаленном переднике.
— Забыл дома калоши, — пробормотал я, проходя следом за ней через переднюю, не очень надеясь, что мне поверят.
— Раздевайтесь, — снисходительно пригласила она. Голос был тот самый, который отвечал мне по телефону.
Без кепки и пальто с левым протертым рукавом я почувствовал себя гораздо уверенней: костюм хоть и лоснится, особенно сзади на штанах, зато совершенно сухой. Если бы еще и разуться— совсем лафа! Ну да не будет же знаменитый писатель осматривать мои ноги? Я ведь тоже писатель, хоть и молодой, и стою на пороге славы. Неужели подумает, что хожу без калош?
Углонов встретил меня в двери кабинета, протянул руку.
— Дождик на улице? — сказал он, глянув на мои ноги.
— Немножко.
Раньше я Углонова видел только на портретах. Он оказался высоким, плечистым, здоровенным. Про таких говорят — молодец, кровь с молоком. Темные, волнистые волосы, густые изломистые брови, пухлые, румяные губы, тщательно выбрит. (Впоследствии я узнал, что к нему на дом каждый день приходит парикмахер и даже раз увидел его.) От Углонова так и веяло силищей, довольством. Как бы наследить поменьше?
Углонов пригласил меня в кабинет, указал на стул у письменного стола. Сам уселся напротив под большим портретом Достоевского в золоченой раме.
— Мне Цыпин о вас говорил. Вы что, беспризорником были?
Я коротко рассказал о себе, потихоньку оглядывая кабинет. Он поразил меня размерами — хоть на роликах катайся. Вдоль стен тянулись великолепные застекленные стеллажи с книгами, похожие на шкафы, стоял большой заграничный радиоприемник — тогда редкость. Мохнатый ковер покрывал натертый до блеска паркетный пол. Ничего подобного я никогда и нигде не видел. Громадный
письменный стол, за которым я сидел, был из красного дерева, резной.
Когда я еще проходил через переднюю, то видел открытые двери в другие комнаты, заставленные бархатной мебелью, кадками с цветами. Вот это да-а!
«И ведь всего лет на десять старше меня, — думал я, подавленный обаянием знаменитого хозяина, великолепием обстановки, чувствуя непонятную горечь. — Когда успел написать целую полку толстенных романов? Вот уж не думал, что на гонорар можно попакупить столько хурды-мурды».
— Что вас заставило взяться за перо? — вдруг спросил меня Углонов.
«А что вас заставило?» — неожиданно про себя спросил я. В самом деле, что заставило меня? Черт его разберет. Разве я раньше задумывался: что такое искусство, «изящная словесность»? Разве заранее намечал, какую выбрать профессию? Потянуло, да и все. Хотел стать художником, а завернуло к сочинительству. Будто невидимой цепью приковало к столу с белым листом бумаги и чернильницей. Ну и по молодости лестно было: вдруг случится чудо и напечатают мою книжку, да еще с портретом?
Разве так Углонову скажешь?
— Почувствовал непреодолимое влечение к литературе.
Моя «интеллигентная» фраза не произвела на Угло-нова никакого впечатления.
— Отдаете ли вы себе полный отчет в том, какую профессию выбрали? —проницательно глядя на меня умными красивыми глазами, заговорил он.—Хватит ли у вас силенки? Не раскаетесь потом? Литература — как и вообще искусство — требует от человека всей жизни. Сумеете ли философски осмыслить то, что видели? Подняться на уровень века? В состоянии ли вы уловить дух времени, начертать типичные для эпохи характеры? Наконец, достанет ли у вас наблюдательности, запаса мыслей, тем, сюжетов, чтобы выдавать книгу за книгой... ну этак в течение тридцати — сорока лет?
О таких вопросах я никогда не задумывался и вдруг увидел под ногами пропасть, в которую и заглянуть страшно. Вон как глубоко настоящие, большие писатели
смотрят на свое «ремесло»! Вот тебе и «влечение»! Что это он: экзаменует меня? Или хочет прочитать лекцию о литературе?
— Видели, как муха садится на липучку? Вот так же литература, музыка, театр, живопись не отпускают тех наивных молодых людей, которые очертя голову бросаются «пробовать» в них свои силы. Сколько их потом вешается, попадает в дома умалишенных, спивается... просто остается никчемными людишками на задворках у Мусагета и девяти предводительствуемых им богинь! Искусство действует, как наркотики: кто однажды вкусил их горькую сладость — отравлен навеки. Вы об этом не подумали?
На что он намекает? Неужели такая участь и меня ждет? Значит... «Карапет» ему не понравился? Подготавливает к разгрому? Может, во мне и действительно нет яркого таланта? Вон с простым газетным заданием не справился. Тут еще «задворки какого-то Мусагета и девяти богинь». Кто они? Надо бы узнать. Я сжался на стуле, чувствуя, как совсем стушевываюсь.
— Писатель меньше всего должен сочинять,— лился голос Углонова, проникая мне в самую душу. — Писать надо лишь о том, что отлично знаешь, изучил, что тебя волнует, о чем непременно хочется высказаться... а не о том, что сейчас выгодно продать. Лишь тогда выйдет хорошо. Произведение свое надо отделывать до тех пор, пока сам не почувствуешь: больше нечего добавить. На литературу нельзя смотреть как на прибыльное дело, с которого можно стричь купоны. Денег нет? Или грузи уголь на станцию. Пили, коли дрова, но не торопись нести сырье в редакцию. — Он открыл шагреневую тисненую папку, в которой лежала толстая рукопись, отлично
перепечатанная на белейшей бумаге. — Вот новый роман. Его ждут журналы всей Советской России. Любой напечатает в таком виде, в каком он есть. Переведут на иностранные языки. Но я лучше в поденщики пойду, а не отдам его, пока не отшлифую окончательно.
«Ну насчет поденщика это вы загнули», — подумал я, пытаясь выкарабкаться из-под влияния Углонова,, сохранить хоть остатки самостоятельности. Квартиру украшало столько дорогих вещей, что можно было пять лет продавать, не испытывая нужды.
— Смотрите, что у меня все есть? — угадав мои мысли, продолжал Углонов. — А это потому, что я не гнался за легким успехом. Двадцатилетним парнем, бывало, заберусь в угол, положу на колени доску с бумагой и пишу, а хозяева рядом за столом самогон хлещут, гогочут. Вот. как приходилось. На хлеб зарабатывал фельетонами в газете. Подписывался «Васька Лапоть». Учился, овладевал мастерством. И лишь когда почувствовал в себе силу— стал широко печататься. В литературе надо жить, как Федор Михаилович. — И Углонов кивнул на портрет Достоевского.
Я с жадностью ловил каждое его слово: не знаю, может, у меня и рот был разинут. Слушать Углонова было даже интересней, чем читать его книги. Какие «башки» есть на свете, теперь ясно, почему они знаменитости. А я хочу сразу проскочить в «звезды» с одной тощей книжечкой!
Между прочим, оп «Карапета» не ругает. Зря перепугался. Вообще и не обмолвился о нем. Почему? Несмотря на то что Углонова я слушал с крайним напряжением, я ни на минуту не забывал о цели прихода: как он оценил мою повесть? Раз так долго разговаривает, значит, понравилась. Что же он не разбирает ее? (Конечно, в душе я надеялся, что он похвалит «Карапета».) Может, какой совет даст? Углонов — не Болотина, к нему есть полный смысл прислушаться. А то, что он заливает насчет «угла», — удивил! Я сам сейчас в подвале «угол» снимаю, по ночам гоняю крыс. Да это что! Попробовал бы вот он писать в ночлежном изоляторе, как я, или в московском общежитии бывшей фабрики Гознак на Лужнецкой набережной, где нас, студентов, в бывшем цехе спало до шестисот человек.
— Писатель должен быть широко образован, — говорил Углонов. — Ему нельзя сидеть как таракану за печкой и шевелить оттуда усиками. Писатель обязан быть на уровне идей века. Например, знать физику... вплоть до Эйнштейна. Вы, конечно, не знакомы с его теорией относительности? Астрономию. Вам, разумеется, не известна теория Джинса о происхождении солнечной системы? Философию от Сократа до Шпенглера... Вероятно, вы не слышали таких имен? Писатель должен разбираться в музыке, особенно в живописи, это чрезвычайно помогает в работе. Вы когда-нибудь бывали на симфони-
чёском концерте в Консерватории? В Третьяковской галерее, в Музее изящных искусств?
Больше я уже не ершился. Меня все ниже пригибало к столу, словно сверху на голову, на плечи давил пресс. Из всех названных имен я действительно слышал только об одном Сократе, да и то из третьих рук, а сам его раньше называл — Стократ. Какого черта Углонов сыплет на меня этими величинами? Вон у него какая библиотсчи-ща, а у меня в чемодане всего одна «теоретическая» книжонка Крайского «Что нужно знать начинающему писателю». Откуда мне взять монеты на покупку? Правда, еще давно, рабфаковцем, на студенческие гроши я пытался приобрести «что-нибудь из философии»: «Основные начала» Спенсера, о которой вычитал у Джека Лондона в «Мартине Идене», Шопенгауэра, Монтескье, знакомых понаслышке, но во всех магазинах ответ был один: «Таких книг в продаже не имеем».
Что я сюда, на допрос пришел? Литературные проповеди выслушивать? Я сам решил спросить Углонова о том, что меня мучило, «тормозило» творчество.
— Скажите, Ульян Мартынович, как надо строить сюжет?
— У каждого писателя свой метод,— сочным басом, немного пришлепывая пухлыми губами, ответил он.—• Какой метод считаю лучшим я — поясню. Недавно я вернулся из Бельгии и Голландии, и вот в Амстердамском музее мое внимание привлек художник... ну да вы его все равно не знаете. У него есть картина, сюжет которой построен настолько замечательно, что на нем можно учиться мастерству. Посередине полотна, на централь-ком плане, нарисован мужчина. Он только что вошел в комнату и растерянно, с ужасом смотрит вправо. В правой стороне картины стоит молодая женщина и вся перегнулась, словно хочет броситься вперед: лицо ее выражает отчаяние, из глаз готовы брызнуть слезы, смотрит она в левую сторону картины на старуху. Эта старуха осторожно движется, почти крадется еще дальше, в самый угол комнаты, А в углу маленький белокурый мальчонка с улыбкой приставил к горлу раскрытую бритву. Ему весело, он играет. Одно неосторожное движение, и это может стоить ему жизни. Все замерли. Сумеет ли бабушка не напугать его, ласково отнять бритву? Понимаете? Художник заставил вас осмотреть всю картину, и
осмотреть не так, как вам бы хотелось, а как он сам подиктовал. И все время держит зрителя в неослабном напряжении. Вот так надо строить сюжет произведения. И Федор Михайлович умел это лучше всех, — снова кивнул Углонов на великолепный портрет классика над головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24