Его прелестное лицо было бледнее, чем обычно, и он покусывал изнутри щеки. В его круглых, болотного цвета глазах стоял слепой, безумный ужас.
– У меня все в порядке.
Стивен подавил вздох: все признаки налицо. Он мысленно пробежал свое утреннее расписание и с облегчением вспомнил, что почти до двенадцати у него никаких встреч нет. Если Майк действительно сорвался, а похоже, так оно и было, у него есть время, чтобы привести его в относительно стабильное состояние и при этом не пропустить ничего слишком важного в конторе. Не имело особого смысла задавать вопросы, пока он еще держится; взрыв так и так последует достаточно скоро.
Стивен взял газеты. Верхней в стопке лежала «Дейли Меркьюри», он взглянул на нее с презрением. Это Майк настоял, чтобы они ее выписали, но газета на самом деле представляла собой настоящую помойку.
– Это не одна из твоих учениц? – спросил он, обратив внимание на заголовок. – Шарлотта Уэблок? Дочь богатой банкирши?
Майк лишь судорожно и громко вздохнул, и Стивен снова внимательно посмотрел на него.
– Да, – ответил тот. – И посмотри, там говорится: кто-то ее убил. Посмотри, Стив.
Знающий привычку Майка сгущать краски, Стивен внимательно прочел статью под кричащим заголовком, без труда разобравшись, о чем идет речь.
– Не обязательно, – сказал он, дочитав сообщение. – Она исчезла, беспокоятся за ее безопасность, только и всего. Чего это тебя так разобрало? Понятно, она твоя ученица, но ты же не настолько хорошо ее знал.
Майк покачал головой, но в его глазах по-прежнему стоял ужас.
– Она такая милая малышка, Стив! Если бы ты ее видел, ты бы понял. Свой первый урок она провела сидя на краю бассейна – бледная и дрожащая, но слишком мужественная, чтобы плакать. А теперь она с бортика прыгает прямо ко мне в руки, выныривает с приличной глубины, визжа от удовольствия. Она такая доверчивая, ты не представляешь. И такая милая, Стив. Жаль, ты ее не видел.
Стивен смягчил голос и выражение лица настолько, что никто, даже Майк-паникер, не заметил бы в них и намека на иронию.
– Это ужасно для нее и ее родителей, и я понимаю, тебе неприятно думать о том, что могло с ней случиться, но впадать в такое отчаяние… В чем дело? Давай, Майк, выкладывай!
Глаза Майка наполнились слезами и стали еще более блестящими и трогательными, чем обычно, черные ресницы казались шелковыми.
– Ей всего четыре, Стив.
– И что? – поинтересовался он. В его голосе по-прежнему не слышалось неприязни или хотя бы холодности, но Майк опять принялся кусать изнутри щеки. – Я согласен, что все это очень прискорбно, но разве это имеет какое-то отношение к тебе?
– Нет! Нет! Конечно, не имеет. Как такое может быть? Но разве они мне поверят? Полицейские. Ты же знаешь, какие они. Придут в бассейн. Я давал ей урок всего за пару часов до того, как это случилось. Они наверняка решат, что я… Ты понимаешь.
Стивен обошел стойку и обеими ладонями убрал с лица Майка густые пряди волос, потом идеально отглаженным носовым платком из тонкого льна вытер ему глаза. Майк посмотрел на Стива с тошнотворно знакомым смешанным выражением страха, благодарности и мольбы.
– Не доводи себя до такого состояния. Послушай, Майк, вполне понятно, что у тебя могла быть причина для паники, если бы этот ребенок был мальчиком, но даже самый тупой, самый невежественный полицейский не подумает, что такой человек, как ты, может что-то сделать с четырехлетней девочкой.
– Но большинство из них не видит разницы между геем и педофилом. Они придут ко мне, а потом, возможно, и к тебе и превратят нашу жизнь в ад. Я не только за себя волнуюсь. И за тебя тоже. Тебе не понравится, если они начнут меня обвинять, и это попадет в газеты. Я бы все сделал, Стив, чтобы не создавать тебе проблем. Ты же знаешь.
Стивен вздохнул. Они с Майком жили вместе уже почти три года. Он без памяти любил Майка – и сделал бы для него все, что угодно, – но бывали моменты, когда иррациональные страхи юноши приводили его в бешенство. Длительный опыт подсказывал Стивену, что любой признак гнева лишь усилит истерику Майка – и его собственное раздражение. Сделав глубокий вдох, чтобы привести свой разум в состояние покоя, он принес им обоим еще кофе и насыпал в миску мюсли, которые Майк составлял по особому рецепту, смешивая маленькие пакетики семян и орехов – он покупал их по всему Лондону в одному ему известных магазинчиках, торговавших продуктами для здорового питания, – добавил клюквенного сока и вложил в руку Майка ложку.
– Ешь, – скомандовал он ласково, но при этом твердо. – А пока будешь есть, слушай. Внимательно. Во-первых, не думаю, что им вообще придет в голову поинтересоваться, что эта девочка делала в бассейне в субботу утром, если ее похитили днем, из парка. Во-вторых, не могу представить, чтобы в бассейне тебя хоть раз оставляли с ней наедине. Ведь так?
Майк покачал головой, не донеся до рта капающую полную ложку.
– Кто был с тобой?
– Я давал ей индивидуальные уроки. Няня приводила ее и все время оставалась рядом с бассейном вместе с отчимом девочки. Он не всегда присутствовал на уроках, иногда просто приезжал за ними к концу урока. В этот раз он был там все время.
– Ты видел, как они покидали бассейн?
– Да.
– Все втроем?
– Да.
– Ну вот и нормально. И что ты, скажи на милость, переживаешь? Ешь.
Майк принялся послушно жевать овсяные хлопья, тыквенные семечки и дробленые лесные орехи, пропитанные соком.
– А если полиция придет сюда и начнет задавать вопросы? – спросил он, проглотив.
– Даже если и придут, что с того? Мы здесь не занимаемся ничем противозаконным. По крайней мере я, – сказал Стивен. Он был гражданским служащим администрации министерства внутренних дел и в прошлом несколько раз объяснял Майку со всей жесткостью, какую, по его мнению, мог выдержать юноша, что не потерпит в этой квартире никаких наркотиков. – А ты?
Майк не ответил. Через мгновение Стивен увидел, как его щеки начали заливаться румянцем.
– Майк? – Теперь он позволил глубоко запрятанному раздражению чуть-чуть выплеснуться наружу.
– Как ты можешь спрашивать? – упрекнул его Майк с безмерно обиженным видом. – Я ведь пообещал, что не буду, и не приношу. Ни сюда, ни в бассейн, ни в спортивный зал – никуда. Я чист. Я говорил тебе.
– Хорошо. Потому что я тебя предупреждаю, если ты это сделаешь – по любой причине, – все будет кончено.
– Не надо, Стив, прошу тебя! Только не сейчас, пока надо мной висит весь этот ужас. Сейчас я просто не выдержу. Не выдержу.
– Ничего над тобой не висит, – сказал его любовник, нимало не тронутый этой истерикой, – и ты отнюдь не всегда держал свои обещания.
– Знаю, Стив. Прости. Я… – Он снова посмотрел на Стива, как раненая лиса. Стивен прекрасно сознавал, что должен, в знак прощения, раскрыть объятия. Но лисы, раненые или нет, могут кусаться; кроме того, они могут исчезнуть, чтобы зализывать свои раны в опасной компании. Стивен поставил чашку, принес пиджак и кейс и сунул в него «Таймс» и «Файнэншл таймс».
– Хорошо бы, твои нелепые страхи в отношении того, чего ты не делал, хоть немного научили тебя раскаиваться в мелких преступлениях, которые ты действительно совершаешь, – сказал он вполне спокойно, проверяя содержимое кейса. – Ты идешь сегодня в бассейн?
– Да, на все утро – групповые занятия. А потом у меня дневная тренировка в спортзале. Вечером в бассейне – не умеющие плавать взрослые. Годится?
– Годится. Что ж, береги себя. – Он направился было к двери, но затем все-таки смилостивился. Майк прильнул к нему, и Стивен почувствовал, как его руки гладят юношу по спине, помимо его, Стивена, воли.
– Иногда ты доводишь меня до бешенства, дурачок, – нежно произнес он, отстраняясь.
– Я знаю, – сказал Майк, с сияющей улыбкой, в которой тем не менее был и страх, и желание получить прощение, – но ты же любишь меня, правда?
– Не подлизывайся и не пытайся извлечь из этого выгоду. Будешь хорошим мальчиком?
Майк кивнул и еще раз извинился, как делал всегда. Стивен потрепал его по щеке, он прекрасно сознавал, какие именно черты характера позволяли – или, возможно, даже поощряли – Майка в его излюбленных развлечениях. Затем он покинул свою изысканно обставленную квартиру. Шагая к станции метро «Южный Кенсингтон», он раздумывал, стоит ли поспрашивать в офисе, нет ли у кого-нибудь сведений о пропавшем ребенке. Несмотря на заверения, данные Майку, Стивен прекрасно знал, что в действительности существовало множество людей достаточно невежественных, чтобы прийти к идиотским предположениям именно того типа, которые пугали юношу.
Стивена волновали не столько полицейские, сколько журналисты. Эти могут оказаться гораздо хуже, а в настоящий момент ему меньше всего нужна огласка. Разумеется, некоторые в его конторе знали о нем; глупо скрывать свою сексуальную ориентацию, когда ты проходишь медосмотр. Но если это не грозит скандалом, всем в общем-то наплевать. А вот фотографии в бульварных газетенках и таблоидах – совсем другое дело, они полностью уничтожат всякую надежду на продвижение. Вероятно, ему предложат рано выйти в отставку или – еще того хуже – переведут в министерство сельского хозяйства, рыболовства и продовольствия.
Глава десятая
Триш с головой погрузилась в газеты в поисках чего-нибудь полезного, стараясь при этом не смотреть на собственные фотографии, на которых ее запечатлели, по-видимому, в тот момент, когда она украдкой, с удивительно неприятным выражением лица спешно покидала дом Антонии. Все же она долго смотрела на один из снимков в надежде, что просто плохо удалась. Она была уверена, что у нее вовсе нет этого презрительного взгляда полуприкрытых веками глаз, такого похожего на клюв носа и жесткой линии рта. Сверившись с ближайшим зеркалом и увидев отражение нервного, ранимого существа, она вернулась к газете, гадая, не досадила ли она чем-то редактору, который в отместку решил «улучшить» изображение, как это нередко делалось в отношении многих скандально известных женщин.
Диапазон газетных публикаций был весьма широк – от серьезного анализа шансов найти Шарлотту живой до злорадных заметок, авторы которых почти не скрывали удовлетворения от того, что богатая работающая мать понесла подобающее наказание.
Заметив, что в огромные окна ее квартиры бьет солнце и в комнате стало душно, Триш отбросила мерзкий таблоид и распахнула все окна, впустив сравнительно прохладный, свежий воздух.
– В работе дома есть свои преимущества, – проговорила она вслух, возвращаясь к газетам. Ей давно уже не представлялась возможность проветрить квартиру целиком, ведь она редко бывала здесь днем, а Саутуорк не тот район, где хочется оставлять окна открытыми после наступления темноты.
На Триш красовалась ночная футболка, надпись на которой призывала окунуть ее в мед и бросить лесбиянкам, зубы она еще не почистила, длинные голые ноги были не бриты. Когда в дверь позвонили, Триш убедилась, что футболка, доходившая ей до колен, не измята, и осторожно открыла дверь.
Почтальон вручил ей объемистый пакет, не проходивший в почтовый ящик.
– Спасибо, – игриво сказала Триш, вызывая его на комментарий. Лицо патлатого почтальона расплылось в довольной улыбке.
– Отличная рубашка!
– Спасибо, – еще раз сказала она, но уже совершенно другим тоном. – Недурная, правда? Пока!
Он уже преодолел половину железной лестницы и небрежно взмахнул рукой в знак согласия. Триш положила тяжелую бандероль на стол и принялась разворачивать коричневую бумагу. Внутри находился потрепанный упаковочный пакет, как для книг, а в нем – письмо от издателя и пачка отпечатанных на принтере листов.
Дорогая Триш,
Как дела? Я знаю, ты прочесываешь Сеть, но не уверен, что тебе попались эти материалы. Не волнуйся, я не сошел с ума, чтобы распечатывать их для тебя. Я знаю, что было бы быстрее и дешевле переслать их тебе по e-mail, но по ошибке нажал не на ту клавишу, и, прежде чем успел отменить задание, половина уже выскочила из принтера. Тогда я решил, что можно распечатать и остальное.
Не хочу давить на тебя, но не сообщишь ли ты хотя бы примерно, когда я смогу увидеть какой-нибудь материал? В следующем месяце у нас пройдет совещание по сбыту, и мне бы хотелось что-нибудь показать распространителям. Тема книги специфическая, и если мы хотим заинтересовать ею неспециалистов, нужно подать ее как своего рода сенсацию.
Художественная редакция предложила несколько вариантов обложки. Не могла бы ты выбрать время, чтобы зайти к нам и познакомиться с их идеями? Я хочу, чтобы тебе нравилась обложка, по-настоящему нравилась. Авторы иногда теряются и принимают то, что по их же собственным ощущениям неверно отражает суть их работы, и я не хочу, чтобы нечто подобное произошло с тобой.
Я знаю, что ты ненавидишь телефон, но, может быть, позвонишь мне?
Кристофер.
– Откуда ты знаешь, что я ненавижу телефон? – спросила вслух Триш. – Я никогда тебе не говорила. Я никому никогда об этом не говорила. И звоню тебе так часто, как могу.
Восхищение его проницательностью померкло, когда она перечитала письмо и поняла, что, несмотря на дружеский тон, в нем вообще-то содержится требование представить три главы, которые Триш обещала к началу мая. Они все еще пребывали в состоянии набросков, неотредактированные, переписанные раз двадцать, но по-прежнему не готовые. Написание книги настолько отличалось от составления вступительной и заключительной речей для суда, что Триш удивилась, как авторы вообще умудряются выпустить из рук хоть одну страничку. На суде, наблюдая за выражением лиц присяжных – или судьи, – ты еще можешь что-то изменить во время выступления. Что-то скорректировать, что-то подчеркнуть по ходу дела.
При работе над книгой ей предстояло раз и навсегда сформулировать свои мысли и – что было еще труднее – точно определить, что же она все-таки хочет сказать. Прорабатывая дела других адвокатов и свои собственные, она обнаружила, что вопросы, на которые она надеялась ответить, становятся все более трудными с каждым новым, потраченным на них часом.
Не лучше ли было бы для детей, с которыми жестоко обращаются, если бы их матери сделали в свое время аборт? Не следует ли запретить иметь детей извращенцам и вообще людям неадекватного поведения? И если так, то кто должен решать? Очевидно, суд, но кто должен вносить дела и будут ли когда-нибудь суды в состоянии рассмотреть их все? И каким образом, помимо принудительной стерилизации, которая неприменима в цивилизованном государстве, предотвратить рождение детей у подобных родителей?
Что делать с женщиной едва за двадцать, имеющей уже пятерых детей, которая не способна ни кормить их, ни следить за ними? Будет ли им лучше под так называемой опекой? Или пусть их забирают социальные работники и отдают на усыновление культурным, действующим из лучших побуждений бездетным парам, которые мечтают иметь детей и дадут им все, что дети из благополучных семей воспринимают как должное? И разве родительская любовь – а в этом конкретном случае мать действительно любила своих детей, хотя и не могла о них заботиться, – не важнее чистой одежды и регулярного питания? И был ли хоть один усыновленный ребенок по-настоящему счастлив?
Следует ли удалить ребенка, который подвергся жестокому обращению или сексуальному насилию, из семьи или должен быть изгнан обидчик? И если вы насильно удалили родителя, как убедить ребенка, что семья распалась, а возможно, и обнищала не по его вине?
Как удержать родителей от злобы, плохого обращения с детьми, развращения, эксплуатации, наконец, просто побоев? Кто должен провести границу между тем, что плохо, но все-таки не является делом государства, и тем, чего не потерпят ни в одном цивилизованном обществе? И как наблюдать за соблюдением этой границы? И как можно быть уверенным, что дети, отданные на воспитание в другие семьи, будут там в полной безопасности? И получат ли они все то, чем их не смогли обеспечить в родной семье? И помогут ли им безболезненно выйти в большой мир, а не выпихнут туда без средств, обрекая на безработное, безнадежное, бездомное существование, при котором они легко станут добычей бессовестных эксплуататоров?
Триш уже знала, что на данные вопросы ответа нет. Очень немногие из предложений, появившихся в результате ее адвокатского или личного опыта, потребностей и идей, оказались применимы на практике. И хотя чувства подсказывали ей, что ни одной женщине, если она не достаточно контролирует себя и не достаточно умна, чтобы не вымещать на своем ребенке собственные разочарования и недостатки, нельзя позволять рожать или что мужчины не должны позволять себе зачать ребенка, пока они не достигнут эмоциональной зрелости и финансовой обеспеченности, чтобы стать своим детям достойными отцами, она понимала, что это неправильно.
Триш готова была смириться с этим, если бы ей удалось написать книгу, которая хоть кому-то принесла хоть какую-то пользу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
– У меня все в порядке.
Стивен подавил вздох: все признаки налицо. Он мысленно пробежал свое утреннее расписание и с облегчением вспомнил, что почти до двенадцати у него никаких встреч нет. Если Майк действительно сорвался, а похоже, так оно и было, у него есть время, чтобы привести его в относительно стабильное состояние и при этом не пропустить ничего слишком важного в конторе. Не имело особого смысла задавать вопросы, пока он еще держится; взрыв так и так последует достаточно скоро.
Стивен взял газеты. Верхней в стопке лежала «Дейли Меркьюри», он взглянул на нее с презрением. Это Майк настоял, чтобы они ее выписали, но газета на самом деле представляла собой настоящую помойку.
– Это не одна из твоих учениц? – спросил он, обратив внимание на заголовок. – Шарлотта Уэблок? Дочь богатой банкирши?
Майк лишь судорожно и громко вздохнул, и Стивен снова внимательно посмотрел на него.
– Да, – ответил тот. – И посмотри, там говорится: кто-то ее убил. Посмотри, Стив.
Знающий привычку Майка сгущать краски, Стивен внимательно прочел статью под кричащим заголовком, без труда разобравшись, о чем идет речь.
– Не обязательно, – сказал он, дочитав сообщение. – Она исчезла, беспокоятся за ее безопасность, только и всего. Чего это тебя так разобрало? Понятно, она твоя ученица, но ты же не настолько хорошо ее знал.
Майк покачал головой, но в его глазах по-прежнему стоял ужас.
– Она такая милая малышка, Стив! Если бы ты ее видел, ты бы понял. Свой первый урок она провела сидя на краю бассейна – бледная и дрожащая, но слишком мужественная, чтобы плакать. А теперь она с бортика прыгает прямо ко мне в руки, выныривает с приличной глубины, визжа от удовольствия. Она такая доверчивая, ты не представляешь. И такая милая, Стив. Жаль, ты ее не видел.
Стивен смягчил голос и выражение лица настолько, что никто, даже Майк-паникер, не заметил бы в них и намека на иронию.
– Это ужасно для нее и ее родителей, и я понимаю, тебе неприятно думать о том, что могло с ней случиться, но впадать в такое отчаяние… В чем дело? Давай, Майк, выкладывай!
Глаза Майка наполнились слезами и стали еще более блестящими и трогательными, чем обычно, черные ресницы казались шелковыми.
– Ей всего четыре, Стив.
– И что? – поинтересовался он. В его голосе по-прежнему не слышалось неприязни или хотя бы холодности, но Майк опять принялся кусать изнутри щеки. – Я согласен, что все это очень прискорбно, но разве это имеет какое-то отношение к тебе?
– Нет! Нет! Конечно, не имеет. Как такое может быть? Но разве они мне поверят? Полицейские. Ты же знаешь, какие они. Придут в бассейн. Я давал ей урок всего за пару часов до того, как это случилось. Они наверняка решат, что я… Ты понимаешь.
Стивен обошел стойку и обеими ладонями убрал с лица Майка густые пряди волос, потом идеально отглаженным носовым платком из тонкого льна вытер ему глаза. Майк посмотрел на Стива с тошнотворно знакомым смешанным выражением страха, благодарности и мольбы.
– Не доводи себя до такого состояния. Послушай, Майк, вполне понятно, что у тебя могла быть причина для паники, если бы этот ребенок был мальчиком, но даже самый тупой, самый невежественный полицейский не подумает, что такой человек, как ты, может что-то сделать с четырехлетней девочкой.
– Но большинство из них не видит разницы между геем и педофилом. Они придут ко мне, а потом, возможно, и к тебе и превратят нашу жизнь в ад. Я не только за себя волнуюсь. И за тебя тоже. Тебе не понравится, если они начнут меня обвинять, и это попадет в газеты. Я бы все сделал, Стив, чтобы не создавать тебе проблем. Ты же знаешь.
Стивен вздохнул. Они с Майком жили вместе уже почти три года. Он без памяти любил Майка – и сделал бы для него все, что угодно, – но бывали моменты, когда иррациональные страхи юноши приводили его в бешенство. Длительный опыт подсказывал Стивену, что любой признак гнева лишь усилит истерику Майка – и его собственное раздражение. Сделав глубокий вдох, чтобы привести свой разум в состояние покоя, он принес им обоим еще кофе и насыпал в миску мюсли, которые Майк составлял по особому рецепту, смешивая маленькие пакетики семян и орехов – он покупал их по всему Лондону в одному ему известных магазинчиках, торговавших продуктами для здорового питания, – добавил клюквенного сока и вложил в руку Майка ложку.
– Ешь, – скомандовал он ласково, но при этом твердо. – А пока будешь есть, слушай. Внимательно. Во-первых, не думаю, что им вообще придет в голову поинтересоваться, что эта девочка делала в бассейне в субботу утром, если ее похитили днем, из парка. Во-вторых, не могу представить, чтобы в бассейне тебя хоть раз оставляли с ней наедине. Ведь так?
Майк покачал головой, не донеся до рта капающую полную ложку.
– Кто был с тобой?
– Я давал ей индивидуальные уроки. Няня приводила ее и все время оставалась рядом с бассейном вместе с отчимом девочки. Он не всегда присутствовал на уроках, иногда просто приезжал за ними к концу урока. В этот раз он был там все время.
– Ты видел, как они покидали бассейн?
– Да.
– Все втроем?
– Да.
– Ну вот и нормально. И что ты, скажи на милость, переживаешь? Ешь.
Майк принялся послушно жевать овсяные хлопья, тыквенные семечки и дробленые лесные орехи, пропитанные соком.
– А если полиция придет сюда и начнет задавать вопросы? – спросил он, проглотив.
– Даже если и придут, что с того? Мы здесь не занимаемся ничем противозаконным. По крайней мере я, – сказал Стивен. Он был гражданским служащим администрации министерства внутренних дел и в прошлом несколько раз объяснял Майку со всей жесткостью, какую, по его мнению, мог выдержать юноша, что не потерпит в этой квартире никаких наркотиков. – А ты?
Майк не ответил. Через мгновение Стивен увидел, как его щеки начали заливаться румянцем.
– Майк? – Теперь он позволил глубоко запрятанному раздражению чуть-чуть выплеснуться наружу.
– Как ты можешь спрашивать? – упрекнул его Майк с безмерно обиженным видом. – Я ведь пообещал, что не буду, и не приношу. Ни сюда, ни в бассейн, ни в спортивный зал – никуда. Я чист. Я говорил тебе.
– Хорошо. Потому что я тебя предупреждаю, если ты это сделаешь – по любой причине, – все будет кончено.
– Не надо, Стив, прошу тебя! Только не сейчас, пока надо мной висит весь этот ужас. Сейчас я просто не выдержу. Не выдержу.
– Ничего над тобой не висит, – сказал его любовник, нимало не тронутый этой истерикой, – и ты отнюдь не всегда держал свои обещания.
– Знаю, Стив. Прости. Я… – Он снова посмотрел на Стива, как раненая лиса. Стивен прекрасно сознавал, что должен, в знак прощения, раскрыть объятия. Но лисы, раненые или нет, могут кусаться; кроме того, они могут исчезнуть, чтобы зализывать свои раны в опасной компании. Стивен поставил чашку, принес пиджак и кейс и сунул в него «Таймс» и «Файнэншл таймс».
– Хорошо бы, твои нелепые страхи в отношении того, чего ты не делал, хоть немного научили тебя раскаиваться в мелких преступлениях, которые ты действительно совершаешь, – сказал он вполне спокойно, проверяя содержимое кейса. – Ты идешь сегодня в бассейн?
– Да, на все утро – групповые занятия. А потом у меня дневная тренировка в спортзале. Вечером в бассейне – не умеющие плавать взрослые. Годится?
– Годится. Что ж, береги себя. – Он направился было к двери, но затем все-таки смилостивился. Майк прильнул к нему, и Стивен почувствовал, как его руки гладят юношу по спине, помимо его, Стивена, воли.
– Иногда ты доводишь меня до бешенства, дурачок, – нежно произнес он, отстраняясь.
– Я знаю, – сказал Майк, с сияющей улыбкой, в которой тем не менее был и страх, и желание получить прощение, – но ты же любишь меня, правда?
– Не подлизывайся и не пытайся извлечь из этого выгоду. Будешь хорошим мальчиком?
Майк кивнул и еще раз извинился, как делал всегда. Стивен потрепал его по щеке, он прекрасно сознавал, какие именно черты характера позволяли – или, возможно, даже поощряли – Майка в его излюбленных развлечениях. Затем он покинул свою изысканно обставленную квартиру. Шагая к станции метро «Южный Кенсингтон», он раздумывал, стоит ли поспрашивать в офисе, нет ли у кого-нибудь сведений о пропавшем ребенке. Несмотря на заверения, данные Майку, Стивен прекрасно знал, что в действительности существовало множество людей достаточно невежественных, чтобы прийти к идиотским предположениям именно того типа, которые пугали юношу.
Стивена волновали не столько полицейские, сколько журналисты. Эти могут оказаться гораздо хуже, а в настоящий момент ему меньше всего нужна огласка. Разумеется, некоторые в его конторе знали о нем; глупо скрывать свою сексуальную ориентацию, когда ты проходишь медосмотр. Но если это не грозит скандалом, всем в общем-то наплевать. А вот фотографии в бульварных газетенках и таблоидах – совсем другое дело, они полностью уничтожат всякую надежду на продвижение. Вероятно, ему предложат рано выйти в отставку или – еще того хуже – переведут в министерство сельского хозяйства, рыболовства и продовольствия.
Глава десятая
Триш с головой погрузилась в газеты в поисках чего-нибудь полезного, стараясь при этом не смотреть на собственные фотографии, на которых ее запечатлели, по-видимому, в тот момент, когда она украдкой, с удивительно неприятным выражением лица спешно покидала дом Антонии. Все же она долго смотрела на один из снимков в надежде, что просто плохо удалась. Она была уверена, что у нее вовсе нет этого презрительного взгляда полуприкрытых веками глаз, такого похожего на клюв носа и жесткой линии рта. Сверившись с ближайшим зеркалом и увидев отражение нервного, ранимого существа, она вернулась к газете, гадая, не досадила ли она чем-то редактору, который в отместку решил «улучшить» изображение, как это нередко делалось в отношении многих скандально известных женщин.
Диапазон газетных публикаций был весьма широк – от серьезного анализа шансов найти Шарлотту живой до злорадных заметок, авторы которых почти не скрывали удовлетворения от того, что богатая работающая мать понесла подобающее наказание.
Заметив, что в огромные окна ее квартиры бьет солнце и в комнате стало душно, Триш отбросила мерзкий таблоид и распахнула все окна, впустив сравнительно прохладный, свежий воздух.
– В работе дома есть свои преимущества, – проговорила она вслух, возвращаясь к газетам. Ей давно уже не представлялась возможность проветрить квартиру целиком, ведь она редко бывала здесь днем, а Саутуорк не тот район, где хочется оставлять окна открытыми после наступления темноты.
На Триш красовалась ночная футболка, надпись на которой призывала окунуть ее в мед и бросить лесбиянкам, зубы она еще не почистила, длинные голые ноги были не бриты. Когда в дверь позвонили, Триш убедилась, что футболка, доходившая ей до колен, не измята, и осторожно открыла дверь.
Почтальон вручил ей объемистый пакет, не проходивший в почтовый ящик.
– Спасибо, – игриво сказала Триш, вызывая его на комментарий. Лицо патлатого почтальона расплылось в довольной улыбке.
– Отличная рубашка!
– Спасибо, – еще раз сказала она, но уже совершенно другим тоном. – Недурная, правда? Пока!
Он уже преодолел половину железной лестницы и небрежно взмахнул рукой в знак согласия. Триш положила тяжелую бандероль на стол и принялась разворачивать коричневую бумагу. Внутри находился потрепанный упаковочный пакет, как для книг, а в нем – письмо от издателя и пачка отпечатанных на принтере листов.
Дорогая Триш,
Как дела? Я знаю, ты прочесываешь Сеть, но не уверен, что тебе попались эти материалы. Не волнуйся, я не сошел с ума, чтобы распечатывать их для тебя. Я знаю, что было бы быстрее и дешевле переслать их тебе по e-mail, но по ошибке нажал не на ту клавишу, и, прежде чем успел отменить задание, половина уже выскочила из принтера. Тогда я решил, что можно распечатать и остальное.
Не хочу давить на тебя, но не сообщишь ли ты хотя бы примерно, когда я смогу увидеть какой-нибудь материал? В следующем месяце у нас пройдет совещание по сбыту, и мне бы хотелось что-нибудь показать распространителям. Тема книги специфическая, и если мы хотим заинтересовать ею неспециалистов, нужно подать ее как своего рода сенсацию.
Художественная редакция предложила несколько вариантов обложки. Не могла бы ты выбрать время, чтобы зайти к нам и познакомиться с их идеями? Я хочу, чтобы тебе нравилась обложка, по-настоящему нравилась. Авторы иногда теряются и принимают то, что по их же собственным ощущениям неверно отражает суть их работы, и я не хочу, чтобы нечто подобное произошло с тобой.
Я знаю, что ты ненавидишь телефон, но, может быть, позвонишь мне?
Кристофер.
– Откуда ты знаешь, что я ненавижу телефон? – спросила вслух Триш. – Я никогда тебе не говорила. Я никому никогда об этом не говорила. И звоню тебе так часто, как могу.
Восхищение его проницательностью померкло, когда она перечитала письмо и поняла, что, несмотря на дружеский тон, в нем вообще-то содержится требование представить три главы, которые Триш обещала к началу мая. Они все еще пребывали в состоянии набросков, неотредактированные, переписанные раз двадцать, но по-прежнему не готовые. Написание книги настолько отличалось от составления вступительной и заключительной речей для суда, что Триш удивилась, как авторы вообще умудряются выпустить из рук хоть одну страничку. На суде, наблюдая за выражением лиц присяжных – или судьи, – ты еще можешь что-то изменить во время выступления. Что-то скорректировать, что-то подчеркнуть по ходу дела.
При работе над книгой ей предстояло раз и навсегда сформулировать свои мысли и – что было еще труднее – точно определить, что же она все-таки хочет сказать. Прорабатывая дела других адвокатов и свои собственные, она обнаружила, что вопросы, на которые она надеялась ответить, становятся все более трудными с каждым новым, потраченным на них часом.
Не лучше ли было бы для детей, с которыми жестоко обращаются, если бы их матери сделали в свое время аборт? Не следует ли запретить иметь детей извращенцам и вообще людям неадекватного поведения? И если так, то кто должен решать? Очевидно, суд, но кто должен вносить дела и будут ли когда-нибудь суды в состоянии рассмотреть их все? И каким образом, помимо принудительной стерилизации, которая неприменима в цивилизованном государстве, предотвратить рождение детей у подобных родителей?
Что делать с женщиной едва за двадцать, имеющей уже пятерых детей, которая не способна ни кормить их, ни следить за ними? Будет ли им лучше под так называемой опекой? Или пусть их забирают социальные работники и отдают на усыновление культурным, действующим из лучших побуждений бездетным парам, которые мечтают иметь детей и дадут им все, что дети из благополучных семей воспринимают как должное? И разве родительская любовь – а в этом конкретном случае мать действительно любила своих детей, хотя и не могла о них заботиться, – не важнее чистой одежды и регулярного питания? И был ли хоть один усыновленный ребенок по-настоящему счастлив?
Следует ли удалить ребенка, который подвергся жестокому обращению или сексуальному насилию, из семьи или должен быть изгнан обидчик? И если вы насильно удалили родителя, как убедить ребенка, что семья распалась, а возможно, и обнищала не по его вине?
Как удержать родителей от злобы, плохого обращения с детьми, развращения, эксплуатации, наконец, просто побоев? Кто должен провести границу между тем, что плохо, но все-таки не является делом государства, и тем, чего не потерпят ни в одном цивилизованном обществе? И как наблюдать за соблюдением этой границы? И как можно быть уверенным, что дети, отданные на воспитание в другие семьи, будут там в полной безопасности? И получат ли они все то, чем их не смогли обеспечить в родной семье? И помогут ли им безболезненно выйти в большой мир, а не выпихнут туда без средств, обрекая на безработное, безнадежное, бездомное существование, при котором они легко станут добычей бессовестных эксплуататоров?
Триш уже знала, что на данные вопросы ответа нет. Очень немногие из предложений, появившихся в результате ее адвокатского или личного опыта, потребностей и идей, оказались применимы на практике. И хотя чувства подсказывали ей, что ни одной женщине, если она не достаточно контролирует себя и не достаточно умна, чтобы не вымещать на своем ребенке собственные разочарования и недостатки, нельзя позволять рожать или что мужчины не должны позволять себе зачать ребенка, пока они не достигнут эмоциональной зрелости и финансовой обеспеченности, чтобы стать своим детям достойными отцами, она понимала, что это неправильно.
Триш готова была смириться с этим, если бы ей удалось написать книгу, которая хоть кому-то принесла хоть какую-то пользу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31