Так плохо, что лучше отказаться от той короткой радости, что заклубится вроде бы в тумане иллюзий.
— Не оправдывайся. Потому что ты права. И еще потому, что я такая же — не знаю, как насчет ума, но жестка до жестокости. И про иллюзии знаю все не хуже тебя. Так вот, отвечаю на твой вопрос: нет, это было не искренне. Притом вдвойне. Или даже втройне.
— И откуда такая множественность?
— А вот давай считать.
— Интерес первый. «Записаться» в гетеросексуалы.
— Я б даже сказала — мачо. Трахнуть жену босса, да еще такого босса, как Лемех, — можно сказать, у всех на виду. И утром… Как это… «лепестками белых роз наше ложе устелю…» Это мачо. Чистейшей воды мачо, независимо ни от какой ориентации.
— Или альфонс.
— Я, говоришь, злая?
— И умная.
— И что же, он у тебя денег попросил?
— Не денег — протекции. Но какая разница. Но это пусть будет в-третьих, потому что разговор будет долгим.
— Ладно. Интерес второй.
— Вот. Я ведь его первый интерес — разумеется, спьяну, — но какая разница-то, в конце концов, — приняла близко к сердцу. Жалко мальчика стало настолько, что решила подыграть.
— Ты что-то путаешься в показаниях, матушка, то — захотелось переспать, то подыграть.
— Ну, это последовательно. И не важно. Утром, в кувшинках, пусть и без кофе и шампанского, я решила, что подыграю ему, как смогу. Публика — как ты понимаешь, что там, что здесь — со всем своим гламурным рафинадом волнует меня мало. Совсем не волнует, если быть честной. Ну, пять-шесть человек максимум, мнением которых дорожу. Ты — в команде, кстати, хотя тебе это может быть глубоко безразлично.
— Премного благодарны, барыня. Идем дальше. На народ — плевать с высокой колокольни. И это правильно. А Лемех?
— С Лемехом я хотела говорить. И надеялась договориться. Ну, есть у меня в рукаве пара тузов — иначе какая бы я была умная жена, — в обмен на которые он закрыл глаза и на ориентацию, и на мое — якобы — похождение. И в благородном порыве я посвятила в свои планы бедного мальчика.
— И он заплакал и снова стал целовать тебе колени, а потом так увлекся, что исключительно из благодарности все же трахнул тебя на ложе, устланном белыми кувшинками.
— Мимо. Спокойно и вежливо, даже — ласково, он разъяснил мне, что господин Лемех в курсе его сексуальных увлечений.
— И сам…?
— Нет, до этого дело не дошло. По крайней мере, мне про то ничего сказано не было. И неизвестно. Хотя поручиться — как ты понимаешь — не могу. Время теперь такое.
— Да и кого это волнует на самом-то деле?
— В данном контексте — меня. То есть не волновало поначалу — смешило. Потом — почти умиляло. Какое благородное дело творю — прямо что-то из сентиментальных голливудских историй. Потом мне стало интересно. Лемех знает? Тогда к чему весь этот спектакль?
— Потому что он гений, ваш муж. Это — собственно — его идея. Разумеется, малыш рассказал мне ее другими словами. Запинаясь. И пересыпая текст превосходными степенями.
Но сказано было — уж я-то знаю, что как и кому говорит Лемех — примерно следующее: приедет Лиза, она дама приятная во всех отношениях. Еще молода вполне, красавица, да будь хоть Бабой-Ягой, — моя жена. Приударь. Она дама тонкая, ценит разные изощренные красивости. Короче — сумеешь изобразить свою пылкую влюбленность, а с ее стороны пусть даже легкий флирт, будем считать, тема закрыта. Да и ей пойдет на пользу история про молодого влюбленного Вертера. Я так думаю. Для поднятия общего тонуса.
— Только не говори мне, что и кувшинки придумал Лемех.
— Нет, кувшинки были чистой воды — прости за дурной каламбур — импровизацией. Другое дело — и это меня веселит несказанно — Лемех никак не мог предположить, что я напьюсь какого-то деревенского пойла и с энтузиазмом прыгну в постель несчастного гея. Представляю его физиономию. Но сказать ему особо мне будет нечего — сам виноват, не предупредил. Что до супружеской верности — вообще. Этой темы он не касается принципиально. Себе дороже.
— И это, как я понимаю, был второй интерес твоего романтичного альфонса — угодить Лемеху.
— Да. А вот теперь третий — самый интересный. Слушай. Мальчик был, конечно, неглуп, но легкий успех, как ты понимаешь, притупляет бдительность. Ну, и жадность — как сильный побудительный мотив. Так уж все хорошо сложилось у него нынче, что он решил рискнуть, а вдруг повезет и в большем. И попросил. Не денег, нет. Карьерной протекции.
— Подумаешь.
— Еще как подумаешь — он просил продвижения в системе, о которой я даже не имела понятия.
— Ну, мало ли о чем в империи Лемеха ты не имеешь понятия.
— Нет, это была та самая система, куда меня определили свадебной генеральшей. Но оказывается, я и понятия не имела, что это за структура на самом деле. И для чего — собственно — ее создали и готовят. Вот что было главное. С этого — собственно — все и началось.
1993 ГОД. ВАШИНГТОН
Он заснул только около четырех и надеялся проспать до обеда — но при этом он непременно должен был один раз проснуться ровно в половине десятого утра — в это время борт номер один, по его расчетам, должен был занять положенное место в начале взлетной полосы. Именно в этот момент — ни секундой раньше и ни секундой позже — попутчики президента, занявшие места в первом салоне, выключат свои мобильные телефоны. Это был своего рода ритуал и некий признак, говорящий о том, что персона знакома с тем, как ведут себя при дворе. Вроде длины панталон во времена каких-то там Людовиков — ни на сантиметр длиннее или короче. Иначе — всеобщее, молчаливое разумеется, осмеяние. Он даже подумал, засыпая, что смешные и на первый взгляд нелепые обыкновения современных аппаратчиков — из тех, к примеру, что своя секретарша ни за что не имела права переключить аппарат на шефа, пока на другом конце провода другой шеф не взял бы трубку, чтобы свой — упаси боже — не унизился до того, что услышал голос чужой секретарши, — средневековый, в сущности, ритуал. И пришел наверняка из Средневековья и тамошних придворных традиций.
Словом, вассал моего вассала, как и прежде, никак не мог быть моим вассалом. И с этой — почти счастливой мыслью — он заснул. Проснулся, как и предполагалось, оглушенный будильником. И практически рефлексивно — настолько ясно вчера была поставлена задача — схватился за трубку телефона. Слава богу, Дон отозвался сразу, вдобавок — пребывал в отличном расположении духа, из чего следовало, что место в первом салоне он получил без проблем.
— Ты что-то понял про психов, малыш?
— Да, но дело сейчас не в них, хотя это может быть отдельный — и очень любопытный сценарий. Я понял другое. Единственное условие варианта два — в нашем случае.
— Да? И что же это?
— Человек.
— Ну, это уже почти радует. У меня в голове мельтешило уже что-то инопланетное. И что же это за человек? Нам он известен?
— Нет, это гипотетический — пока для меня — человек, который сможет совладать с нашим третьим призывом. Персонально — с каждым. И — всеми вместе взятыми.
— У русских есть какой-то такой богатырь, я забыл, как он называется…
— У русских много богатырей. Есть, например, Илья Муромец, — немолодой женский голос внезапно включился в разговор, и Стив понял, что шефу повезло сегодня совершенно особенным образом — они оказались в соседних креслах с Мадлен Олбрайт. Самой Мадлен, только что назначенной представителем США в ООН.
— Слышишь, старик, миссис Олбрайт интересуется, который именно из этих богатырей разрушит наши планы.
— Я не знаю.
— Мне так и сказать госпоже Олбрайт?
В трубке послышался смех. Потом — коротко и невнятно — заговорил Дон, объясняя Мадлен суть вопроса. Потом повисла короткая пауза. И Стив подумал: все. Они пошли на рулежку, и телефон теперь выключит даже Мадлен. Но время нынешним утром работало на него. Мадлен не только не выключила телефон, но — более того — сама взяла трубку.
— Доброе утро, Стив. Кстати, оно уже наступило. Подозреваю, ночью ты работал.
— Да, мэм. Но уже успел поспать. Потому — доброе утро.
— Значит, большой нефтяной Тони — великий и ужасный, пророчит нам крах и катастрофу?
— Нет, мэм, он только предполагает, что успех нынешнего проекта может оказаться недолговечен.
— Он всегда предполагает худшее. — Она помолчала, и Стиву показалось, что он не только расслышал тяжелый вздох, но и увидел тонкие старческие губы Мадлен, не слишком аккуратно покрытые не слишком удачной помадой, — о вечных ее «ляпах» по части туалетов и макияжа в Вашингтоне не говорил только ленивый, — сложенные в недовольную гримасу. Впрочем, эта гримаса была скорее гримасой согласия, нежели протеста.
И он не ошибся.
— И почти никогда не ошибается. Значит, нам понадобятся психи, чтобы. что? Я понимаю, ты занят сейчас именно этим?
— Чтобы раскачать лодку, из которой выпадет человек…
— Да-да, я помню — богатырь. Но ведь это не Ельцин.
— Нет, мэм, разумеется, нет.
— И ведь он предполагает избираться в 1996 году?
— Да, мэм, это практически решено.
— И — выходит — этот… хм… богатырь его конкурент на выборах?
— Я так не думаю, хотя это будут очень сложные выборы, мэм. Рейтинг Ельцина падает стремительно.
— Это понятно. Как понятно и то, что он должен остаться в Кремле еще как минимум на четыре года. Если, разумеется, это совпадет с планами Господа Бога.
— Нам остается только молиться, мэм.
— Молитвы, Стив, — оставим молящимся. Нам остается работать. И знаешь что, дружок, по возвращении я бы хотела взглянуть на пару-тройку твоих сценариев по московским выборам 1996 года. Я ничего не путаю — ты ведь называешь их сценариями?
— Да, мэм.
— А знаешь, мне нравится — звучит достойно. И подчеркнуто творчески. Прости, малыш, сейчас у меня, кажется, просто отберут телефон и вышвырнут его в иллюминатор. Впрочем, это ведь телефон твоего шефа, так что ничего страшного. И мы вполне еще можем поболтать пару секунд. Мне нужны сценарии, Стив. Немедленно — по возвращении. И твои соображения по поводу этого загадочного богатыря, которого так боится большой нефтяной Тони.
Связь прервалась. А Стив подумал, что большой нефтяной Тони боится не столько русского богатыря, на которого старушке Мадлен придется выпускать армаду психов. А чего-то, что заставит выпускать тех же психов, его ближайших соратников и партнеров по гольфу — отца и сына, обитателей уютного ранчо под засушливым небом Техаса. И удивился — эта странная, довольно невнятная мысль снова породила в душе чувство необъяснимой, но отчетливой тревоги. Впрочем, день — уже не утро даже — вовсю диктовал свои условия. И первым из них было: никакого сна. Кем и чем бы ни был Стив — по сути — в структуре СНБ, столь легкие и почти бесшабашные разговоры с Мадлен Олбрайт случались не часто. Теперь он был, безусловно, вдохновлен. Но главное, он получил — даже не от Дона, который, понятное дело, был проводником, глашатаем и ближайшим советчиком, — от нее лично целых два задания, каждое из которых занимало его настолько, что — ей-богу — была бы такая возможность и немного свободного времени — занялся бы и сам. Просто так. Исключительно — для собственного удовольствия. С предстоящими в России через пару лет выборами многое уже было ясно, и сценарии — а Стив отчетливо видел два основных и третий, вспомогательный, нежелательный, но не фатальный — не составляли никакого труда. Некоторая аналитика из собственного компьютера, немного информации из источников СНБ — и несколько часов работы. На круг — выходил приблизительно день. Стив встретил его в добром расположении духа, сопроводив большой дымящейся кружкой кофе. Без кофеина.
2007 ГОД. ГАВАНА
— Вы, кажется, собирались загорать на Варадеро…
— Ну, загорать можно где угодно, а вот послушать ваши истории…
— Ну, разумеется, манипулировать мужчинами — тем более, пожилыми — легко. Немного лести, и он уже готов вести вас если не на край света, на Варадеро — уж точно.
Я не возражаю. Мне действительно все равно, где слушать его истории. И не истории даже — комментарии к событиям, минувшим только что, а возможно — еще продолжающимся. Но как бы там ни было — мы едем на Варадеро. Хотя побережье не вызывает у меня такого эмоционального потрясения, как Гавана. Скажу больше — когда-то, проведя рождественские каникулы на Мальдивах, я начала писать рассказы, которые собиралась составить в сборник. И даже название этому сборнику придумала — «Пальмовый рай». Сборник в итоге не сложился, но определение осталось в памяти и в обороте. Теперь уж, видно, навсегда. Так вот, если проводить аналогии, Варадеро — пальмовый рай эконом-класса, притом, что существуют на свете пальмовые кущи и бизнес- и первого класса, и — если уж следовать авиационной терминологии — маленькие частные business-jet Citation, с креслами красной крокодиловой кожи и пледами из шерсти викуньи. Впрочем, сами пальмы так же зелены и тенисты. И горячий песок слепит белизной, и океанский прибой ласково лижет ноги, а если вдруг налетает ветер, напомнить всем здесь, что не следует грозной Атлантике вести себя как шаловливому щенку-попрошайке, то это тот самый свежий ветер Атлантики, столь любимый моему сердцу в Довилле, за то, что чудным образом прочищает легкие и проветривает душу. Словом, все это — пальмы, океан, песок и ветер — не подлежат никакой девальвации.
А вот омары — или лангустины, на здешний, Карибский манер — оказывается, подлежат. Здесь их — в более или менее съедобном виде — подают почему-то в одном-единственном ресторане. И совершенно непонятно — почему? Если океан — вот он, со всем своим гастрономическим изобилием… Ласково лижет ноги. Впрочем, понятно как раз, и даже очень. Особенно нам, птенцам эпохи развитого социализма, читателям и поклонникам Михаила Афанасьевича Булгакова с его «профессорско-преображенскими» сентенциями про калоши, которые волшебным образом пропадают с приходом большевиков. С приходом социализма столь же загадочным образом пропало (ну, или почти пропало) искусство готовить свежие лобстеры на Кубе. Впрочем, все поправимо, и полагаю — в ближайшем будущем лобстеры появятся. Да и при чем — собственно говоря — здесь лобстеры?
— Знаете, я вот тут некоторое время понаблюдал за вами…
— Это в каком — простите — смысле?
— В самом приличном и даже пристойном — можете быть спокойны. Скорее, за вашей реакцией на наши разговоры.
— И что же?
— Любопытно. Вы охотно — без тени даже сомнения верите в любые политические коллизии, но с большим скептицизмом относитесь ко всему, что касается бизнеса. Иными словами, вы готовы едва ли не безоговорочно поверить, что Вашингтон или какое-то мировое закулисье — легко, как колоду дешевых карт, тасовало, тасует и, видимо, будет продолжать тасовать властные элиты нашей страны. Но как только речь заходит о бизнесе, вернее — о людях бизнеса — вас обуревают сомнения. Меня, признаться, это несколько удивляет. Настолько хорошо знаете людей, о которых идет речь? Настолько уверовали в силу денег, перед которыми — все ничто: и власть, и мировое закулисье? — Все купим, все поставим себе на службу? Или — что? Признаюсь, впервые за время нашего знакомства поставили меня в тупик.
— О, так это почти комплимент? Да?
— Ну, если вам это так больше по душе — пусть будет комплиментом. Но почему? Что у вас за железобетонная уверенность такая в этой третьей и заключительной шеренге?
— Третьей?
— Ну, если считать первой агентов влияния вкупе с — как это вы говорите? — единомышленниками, то вторая — это мальчики-кролики, которых подманили скромными грантами и дорогими галстуками, показали, как — на самом деле — можно и нужно жить национальной элите, обучили кое-чему и лоббировали назначение в разные властные кабинеты — вплоть до вице-премьерских. Вот они-то — вторые — и должны создать для третьих благоприятные условия, чтобы стали третьи уже почти настоящей бизнес-элитой, которая — в сущности — во всем мире и управляет странами и народами. И не было бы в этом ничего плохого, а одно только хорошее — потому что смело можно было бы говорить тогда о полной и окончательной интеграции России в когорту мировых держав, если бы не одно — а вернее, целых три — но. Первые, вторые и третьи только с виду свободны и независимы в своих решениях, а на деле — давно и прочно висят на крепких нитках, похожие на кукол в очень профессиональном кукольном театре, и двигаются исключительно по команде кукловода. Но об этом мы уж говорили многократно. Ответьте все же — отчего вы более всего сомневаетесь в зависимости третьих?
— Ни секунды не сомневаюсь. Подвела вас ваша профессиональная наблюдательность.
— Старею. Расслабился вдобавок совершенно недопустимо.
— А, расслабились?
— А вот этого вам знать совершенно не обязательно.
— Ну и пожалуйста. Так вот — в «третью колонну» — я не только что верю, но могу добавить к вашей информации — впрочем, в вашем случае надо говорить, наверное:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Не оправдывайся. Потому что ты права. И еще потому, что я такая же — не знаю, как насчет ума, но жестка до жестокости. И про иллюзии знаю все не хуже тебя. Так вот, отвечаю на твой вопрос: нет, это было не искренне. Притом вдвойне. Или даже втройне.
— И откуда такая множественность?
— А вот давай считать.
— Интерес первый. «Записаться» в гетеросексуалы.
— Я б даже сказала — мачо. Трахнуть жену босса, да еще такого босса, как Лемех, — можно сказать, у всех на виду. И утром… Как это… «лепестками белых роз наше ложе устелю…» Это мачо. Чистейшей воды мачо, независимо ни от какой ориентации.
— Или альфонс.
— Я, говоришь, злая?
— И умная.
— И что же, он у тебя денег попросил?
— Не денег — протекции. Но какая разница. Но это пусть будет в-третьих, потому что разговор будет долгим.
— Ладно. Интерес второй.
— Вот. Я ведь его первый интерес — разумеется, спьяну, — но какая разница-то, в конце концов, — приняла близко к сердцу. Жалко мальчика стало настолько, что решила подыграть.
— Ты что-то путаешься в показаниях, матушка, то — захотелось переспать, то подыграть.
— Ну, это последовательно. И не важно. Утром, в кувшинках, пусть и без кофе и шампанского, я решила, что подыграю ему, как смогу. Публика — как ты понимаешь, что там, что здесь — со всем своим гламурным рафинадом волнует меня мало. Совсем не волнует, если быть честной. Ну, пять-шесть человек максимум, мнением которых дорожу. Ты — в команде, кстати, хотя тебе это может быть глубоко безразлично.
— Премного благодарны, барыня. Идем дальше. На народ — плевать с высокой колокольни. И это правильно. А Лемех?
— С Лемехом я хотела говорить. И надеялась договориться. Ну, есть у меня в рукаве пара тузов — иначе какая бы я была умная жена, — в обмен на которые он закрыл глаза и на ориентацию, и на мое — якобы — похождение. И в благородном порыве я посвятила в свои планы бедного мальчика.
— И он заплакал и снова стал целовать тебе колени, а потом так увлекся, что исключительно из благодарности все же трахнул тебя на ложе, устланном белыми кувшинками.
— Мимо. Спокойно и вежливо, даже — ласково, он разъяснил мне, что господин Лемех в курсе его сексуальных увлечений.
— И сам…?
— Нет, до этого дело не дошло. По крайней мере, мне про то ничего сказано не было. И неизвестно. Хотя поручиться — как ты понимаешь — не могу. Время теперь такое.
— Да и кого это волнует на самом-то деле?
— В данном контексте — меня. То есть не волновало поначалу — смешило. Потом — почти умиляло. Какое благородное дело творю — прямо что-то из сентиментальных голливудских историй. Потом мне стало интересно. Лемех знает? Тогда к чему весь этот спектакль?
— Потому что он гений, ваш муж. Это — собственно — его идея. Разумеется, малыш рассказал мне ее другими словами. Запинаясь. И пересыпая текст превосходными степенями.
Но сказано было — уж я-то знаю, что как и кому говорит Лемех — примерно следующее: приедет Лиза, она дама приятная во всех отношениях. Еще молода вполне, красавица, да будь хоть Бабой-Ягой, — моя жена. Приударь. Она дама тонкая, ценит разные изощренные красивости. Короче — сумеешь изобразить свою пылкую влюбленность, а с ее стороны пусть даже легкий флирт, будем считать, тема закрыта. Да и ей пойдет на пользу история про молодого влюбленного Вертера. Я так думаю. Для поднятия общего тонуса.
— Только не говори мне, что и кувшинки придумал Лемех.
— Нет, кувшинки были чистой воды — прости за дурной каламбур — импровизацией. Другое дело — и это меня веселит несказанно — Лемех никак не мог предположить, что я напьюсь какого-то деревенского пойла и с энтузиазмом прыгну в постель несчастного гея. Представляю его физиономию. Но сказать ему особо мне будет нечего — сам виноват, не предупредил. Что до супружеской верности — вообще. Этой темы он не касается принципиально. Себе дороже.
— И это, как я понимаю, был второй интерес твоего романтичного альфонса — угодить Лемеху.
— Да. А вот теперь третий — самый интересный. Слушай. Мальчик был, конечно, неглуп, но легкий успех, как ты понимаешь, притупляет бдительность. Ну, и жадность — как сильный побудительный мотив. Так уж все хорошо сложилось у него нынче, что он решил рискнуть, а вдруг повезет и в большем. И попросил. Не денег, нет. Карьерной протекции.
— Подумаешь.
— Еще как подумаешь — он просил продвижения в системе, о которой я даже не имела понятия.
— Ну, мало ли о чем в империи Лемеха ты не имеешь понятия.
— Нет, это была та самая система, куда меня определили свадебной генеральшей. Но оказывается, я и понятия не имела, что это за структура на самом деле. И для чего — собственно — ее создали и готовят. Вот что было главное. С этого — собственно — все и началось.
1993 ГОД. ВАШИНГТОН
Он заснул только около четырех и надеялся проспать до обеда — но при этом он непременно должен был один раз проснуться ровно в половине десятого утра — в это время борт номер один, по его расчетам, должен был занять положенное место в начале взлетной полосы. Именно в этот момент — ни секундой раньше и ни секундой позже — попутчики президента, занявшие места в первом салоне, выключат свои мобильные телефоны. Это был своего рода ритуал и некий признак, говорящий о том, что персона знакома с тем, как ведут себя при дворе. Вроде длины панталон во времена каких-то там Людовиков — ни на сантиметр длиннее или короче. Иначе — всеобщее, молчаливое разумеется, осмеяние. Он даже подумал, засыпая, что смешные и на первый взгляд нелепые обыкновения современных аппаратчиков — из тех, к примеру, что своя секретарша ни за что не имела права переключить аппарат на шефа, пока на другом конце провода другой шеф не взял бы трубку, чтобы свой — упаси боже — не унизился до того, что услышал голос чужой секретарши, — средневековый, в сущности, ритуал. И пришел наверняка из Средневековья и тамошних придворных традиций.
Словом, вассал моего вассала, как и прежде, никак не мог быть моим вассалом. И с этой — почти счастливой мыслью — он заснул. Проснулся, как и предполагалось, оглушенный будильником. И практически рефлексивно — настолько ясно вчера была поставлена задача — схватился за трубку телефона. Слава богу, Дон отозвался сразу, вдобавок — пребывал в отличном расположении духа, из чего следовало, что место в первом салоне он получил без проблем.
— Ты что-то понял про психов, малыш?
— Да, но дело сейчас не в них, хотя это может быть отдельный — и очень любопытный сценарий. Я понял другое. Единственное условие варианта два — в нашем случае.
— Да? И что же это?
— Человек.
— Ну, это уже почти радует. У меня в голове мельтешило уже что-то инопланетное. И что же это за человек? Нам он известен?
— Нет, это гипотетический — пока для меня — человек, который сможет совладать с нашим третьим призывом. Персонально — с каждым. И — всеми вместе взятыми.
— У русских есть какой-то такой богатырь, я забыл, как он называется…
— У русских много богатырей. Есть, например, Илья Муромец, — немолодой женский голос внезапно включился в разговор, и Стив понял, что шефу повезло сегодня совершенно особенным образом — они оказались в соседних креслах с Мадлен Олбрайт. Самой Мадлен, только что назначенной представителем США в ООН.
— Слышишь, старик, миссис Олбрайт интересуется, который именно из этих богатырей разрушит наши планы.
— Я не знаю.
— Мне так и сказать госпоже Олбрайт?
В трубке послышался смех. Потом — коротко и невнятно — заговорил Дон, объясняя Мадлен суть вопроса. Потом повисла короткая пауза. И Стив подумал: все. Они пошли на рулежку, и телефон теперь выключит даже Мадлен. Но время нынешним утром работало на него. Мадлен не только не выключила телефон, но — более того — сама взяла трубку.
— Доброе утро, Стив. Кстати, оно уже наступило. Подозреваю, ночью ты работал.
— Да, мэм. Но уже успел поспать. Потому — доброе утро.
— Значит, большой нефтяной Тони — великий и ужасный, пророчит нам крах и катастрофу?
— Нет, мэм, он только предполагает, что успех нынешнего проекта может оказаться недолговечен.
— Он всегда предполагает худшее. — Она помолчала, и Стиву показалось, что он не только расслышал тяжелый вздох, но и увидел тонкие старческие губы Мадлен, не слишком аккуратно покрытые не слишком удачной помадой, — о вечных ее «ляпах» по части туалетов и макияжа в Вашингтоне не говорил только ленивый, — сложенные в недовольную гримасу. Впрочем, эта гримаса была скорее гримасой согласия, нежели протеста.
И он не ошибся.
— И почти никогда не ошибается. Значит, нам понадобятся психи, чтобы. что? Я понимаю, ты занят сейчас именно этим?
— Чтобы раскачать лодку, из которой выпадет человек…
— Да-да, я помню — богатырь. Но ведь это не Ельцин.
— Нет, мэм, разумеется, нет.
— И ведь он предполагает избираться в 1996 году?
— Да, мэм, это практически решено.
— И — выходит — этот… хм… богатырь его конкурент на выборах?
— Я так не думаю, хотя это будут очень сложные выборы, мэм. Рейтинг Ельцина падает стремительно.
— Это понятно. Как понятно и то, что он должен остаться в Кремле еще как минимум на четыре года. Если, разумеется, это совпадет с планами Господа Бога.
— Нам остается только молиться, мэм.
— Молитвы, Стив, — оставим молящимся. Нам остается работать. И знаешь что, дружок, по возвращении я бы хотела взглянуть на пару-тройку твоих сценариев по московским выборам 1996 года. Я ничего не путаю — ты ведь называешь их сценариями?
— Да, мэм.
— А знаешь, мне нравится — звучит достойно. И подчеркнуто творчески. Прости, малыш, сейчас у меня, кажется, просто отберут телефон и вышвырнут его в иллюминатор. Впрочем, это ведь телефон твоего шефа, так что ничего страшного. И мы вполне еще можем поболтать пару секунд. Мне нужны сценарии, Стив. Немедленно — по возвращении. И твои соображения по поводу этого загадочного богатыря, которого так боится большой нефтяной Тони.
Связь прервалась. А Стив подумал, что большой нефтяной Тони боится не столько русского богатыря, на которого старушке Мадлен придется выпускать армаду психов. А чего-то, что заставит выпускать тех же психов, его ближайших соратников и партнеров по гольфу — отца и сына, обитателей уютного ранчо под засушливым небом Техаса. И удивился — эта странная, довольно невнятная мысль снова породила в душе чувство необъяснимой, но отчетливой тревоги. Впрочем, день — уже не утро даже — вовсю диктовал свои условия. И первым из них было: никакого сна. Кем и чем бы ни был Стив — по сути — в структуре СНБ, столь легкие и почти бесшабашные разговоры с Мадлен Олбрайт случались не часто. Теперь он был, безусловно, вдохновлен. Но главное, он получил — даже не от Дона, который, понятное дело, был проводником, глашатаем и ближайшим советчиком, — от нее лично целых два задания, каждое из которых занимало его настолько, что — ей-богу — была бы такая возможность и немного свободного времени — занялся бы и сам. Просто так. Исключительно — для собственного удовольствия. С предстоящими в России через пару лет выборами многое уже было ясно, и сценарии — а Стив отчетливо видел два основных и третий, вспомогательный, нежелательный, но не фатальный — не составляли никакого труда. Некоторая аналитика из собственного компьютера, немного информации из источников СНБ — и несколько часов работы. На круг — выходил приблизительно день. Стив встретил его в добром расположении духа, сопроводив большой дымящейся кружкой кофе. Без кофеина.
2007 ГОД. ГАВАНА
— Вы, кажется, собирались загорать на Варадеро…
— Ну, загорать можно где угодно, а вот послушать ваши истории…
— Ну, разумеется, манипулировать мужчинами — тем более, пожилыми — легко. Немного лести, и он уже готов вести вас если не на край света, на Варадеро — уж точно.
Я не возражаю. Мне действительно все равно, где слушать его истории. И не истории даже — комментарии к событиям, минувшим только что, а возможно — еще продолжающимся. Но как бы там ни было — мы едем на Варадеро. Хотя побережье не вызывает у меня такого эмоционального потрясения, как Гавана. Скажу больше — когда-то, проведя рождественские каникулы на Мальдивах, я начала писать рассказы, которые собиралась составить в сборник. И даже название этому сборнику придумала — «Пальмовый рай». Сборник в итоге не сложился, но определение осталось в памяти и в обороте. Теперь уж, видно, навсегда. Так вот, если проводить аналогии, Варадеро — пальмовый рай эконом-класса, притом, что существуют на свете пальмовые кущи и бизнес- и первого класса, и — если уж следовать авиационной терминологии — маленькие частные business-jet Citation, с креслами красной крокодиловой кожи и пледами из шерсти викуньи. Впрочем, сами пальмы так же зелены и тенисты. И горячий песок слепит белизной, и океанский прибой ласково лижет ноги, а если вдруг налетает ветер, напомнить всем здесь, что не следует грозной Атлантике вести себя как шаловливому щенку-попрошайке, то это тот самый свежий ветер Атлантики, столь любимый моему сердцу в Довилле, за то, что чудным образом прочищает легкие и проветривает душу. Словом, все это — пальмы, океан, песок и ветер — не подлежат никакой девальвации.
А вот омары — или лангустины, на здешний, Карибский манер — оказывается, подлежат. Здесь их — в более или менее съедобном виде — подают почему-то в одном-единственном ресторане. И совершенно непонятно — почему? Если океан — вот он, со всем своим гастрономическим изобилием… Ласково лижет ноги. Впрочем, понятно как раз, и даже очень. Особенно нам, птенцам эпохи развитого социализма, читателям и поклонникам Михаила Афанасьевича Булгакова с его «профессорско-преображенскими» сентенциями про калоши, которые волшебным образом пропадают с приходом большевиков. С приходом социализма столь же загадочным образом пропало (ну, или почти пропало) искусство готовить свежие лобстеры на Кубе. Впрочем, все поправимо, и полагаю — в ближайшем будущем лобстеры появятся. Да и при чем — собственно говоря — здесь лобстеры?
— Знаете, я вот тут некоторое время понаблюдал за вами…
— Это в каком — простите — смысле?
— В самом приличном и даже пристойном — можете быть спокойны. Скорее, за вашей реакцией на наши разговоры.
— И что же?
— Любопытно. Вы охотно — без тени даже сомнения верите в любые политические коллизии, но с большим скептицизмом относитесь ко всему, что касается бизнеса. Иными словами, вы готовы едва ли не безоговорочно поверить, что Вашингтон или какое-то мировое закулисье — легко, как колоду дешевых карт, тасовало, тасует и, видимо, будет продолжать тасовать властные элиты нашей страны. Но как только речь заходит о бизнесе, вернее — о людях бизнеса — вас обуревают сомнения. Меня, признаться, это несколько удивляет. Настолько хорошо знаете людей, о которых идет речь? Настолько уверовали в силу денег, перед которыми — все ничто: и власть, и мировое закулисье? — Все купим, все поставим себе на службу? Или — что? Признаюсь, впервые за время нашего знакомства поставили меня в тупик.
— О, так это почти комплимент? Да?
— Ну, если вам это так больше по душе — пусть будет комплиментом. Но почему? Что у вас за железобетонная уверенность такая в этой третьей и заключительной шеренге?
— Третьей?
— Ну, если считать первой агентов влияния вкупе с — как это вы говорите? — единомышленниками, то вторая — это мальчики-кролики, которых подманили скромными грантами и дорогими галстуками, показали, как — на самом деле — можно и нужно жить национальной элите, обучили кое-чему и лоббировали назначение в разные властные кабинеты — вплоть до вице-премьерских. Вот они-то — вторые — и должны создать для третьих благоприятные условия, чтобы стали третьи уже почти настоящей бизнес-элитой, которая — в сущности — во всем мире и управляет странами и народами. И не было бы в этом ничего плохого, а одно только хорошее — потому что смело можно было бы говорить тогда о полной и окончательной интеграции России в когорту мировых держав, если бы не одно — а вернее, целых три — но. Первые, вторые и третьи только с виду свободны и независимы в своих решениях, а на деле — давно и прочно висят на крепких нитках, похожие на кукол в очень профессиональном кукольном театре, и двигаются исключительно по команде кукловода. Но об этом мы уж говорили многократно. Ответьте все же — отчего вы более всего сомневаетесь в зависимости третьих?
— Ни секунды не сомневаюсь. Подвела вас ваша профессиональная наблюдательность.
— Старею. Расслабился вдобавок совершенно недопустимо.
— А, расслабились?
— А вот этого вам знать совершенно не обязательно.
— Ну и пожалуйста. Так вот — в «третью колонну» — я не только что верю, но могу добавить к вашей информации — впрочем, в вашем случае надо говорить, наверное:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40