Дождавшись ночи, князь приказал тайно доставить к нему приезжего.
Крестьянин тотчас же явился и, метнув поклон, на носках подошёл к Голицыну.
- Можешь ли соперника извести?! - шёпотом спросил Василий Васильевич.
- Колико велишь, боярин, - хоть двух!
Совершив наговор, «чародей» собрал рассыпанные по полу тёртые коренья, поплевал на них и передал господарю.
- Единожды кинешь во щи зазнобушке, и до века опричь тебя ни единого не примолвит.
Утром Голицын отправился в Кремль. Исполнив все, что наказал ему крестьянин, он со спокойной душой вернулся домой.
- Так-то лучше, - ухмылялся князь. - Хоть и не страшусь я дьяка, а все же пущай не путается под ногами.
Вечером Василий Васильевич решил проверить, действительно ли наговорный корень оказал своё действие.
Прибыв в Кремль, он прокрался тайным ходом к терему Софьи.
- Дьяк! - вспыхнул Голицын, услышав голос Федора Леонтьевича.
Уловив звук поцелуя, он помчался домой.
- Баню! - налетел князь на дворецкого. - Без роздыха топить! Да чародея подать!
Сорвав с приведённого крестьянина одежду, Голицын втолкнул его в баню и запер на замок дверь. В полночь в опочивальню вошёл дворецкий.
- Повели свободить дядьку моего, - взмолился он. - Помирает от пару.
Голицын перекрестился и поплотнее укутался в шёлковое стёганое одеяло.
- Уйди… и боле не тревожь, коли охоты нет вместях с дядькой попариться.
И заснул.
Недобрые вести шли на Москву. Ошалевшие от господарского насилия крестьяне запрудили леса, объединились в грозные полчища и вступали в открытый бой с дворянскими ратями.
Прежде чем объявить сидение, царевна вызвала к себе Родимицу.
- А твой-то объявился!
Федора хотела было упасть в ноги Софье, но, встретившись с её холодным, полным жестокости взглядом, остановилась.
- Объявился! - уже не сдерживая гнева, крикнула правительница. - Среди разбойных ватаг - в атаманах!
И оттолкнув ногой постельницу, выплыла из терема на сидение.
Василий Васильевич встретил её со злорадной улыбкой.
- Что?! Сказывал я! Давно сказывал, что не батожьём троны царей укрепляются!
Он вытащил из кармана бумагу и сунул её в руки Софье.
- Вот! Готово! Сам я да Спафарий всю ночь трудились! Подмахни лишь волю крестьянам, и в малый срок Русь махровым цветом распустится!
Милославский и Шакловитый, перебивая друг друга, принялись выкладывать свои мысли, обратные настояниям князя.
Голицын до третьего пота спорил с противниками, пока наконец не плюнул на всё и ушёл рассерженно из Кремля.
Трижды перекрестившись, Фёдор Леонтьевич уселся за столик, написал приказ и нараспев прочёл его:
- «А которые холопи взяли у бояр отпускные в смутное время за страхованием и с теми отпускными били челом кому-нибудь во дворы и дали на себя кабалы, тех отдать прежним их боярам и впредь таким отпускным не верить, потому что они их взяли в лихое время, неволею, за разбойным страхованием; да этим же холопям при отдаче их чинить жестокое наказание, бить кнутом нещадно; егда же прежние господари не возьмут их, то ссылать их в сибирские и другие дальние городы на вечное житие».
- Да ты не то прописал! - озлилась царевна.
- То, государыня! - подмигнул дьяк. - Допрежь гостинчиком пожалуем сим дворян, чтоб к тебе приверженней были, а к смердам мятежным полютей, а за сим о разбойных пропишем.
Он взял новый лист бумаги и заскрипел.
«…Для поимки ж беглых да для усмирения мятежа повелеваем дать в подмогу помещикам полки рейтарские и пушкарей…»
- Быть по сему! - властно стукнула царевна кулаком по столу.

Часть II
Глава 33
В ВОРОБЬЁВЕ
Живя в Москве, Наталья Кирилловна продолжала ещё на что-то надеяться, чего-то ждать; с тех же пор, как переехала она с Петром в Преображенское, рушились последние её слабые мечтания; стало ясно, что Милославские оказались полными победителями в борьбе за высшую самодержавную власть.
Царица во всём винила себя, была уверена, что, если бы не поддалась слезам сына и осталась в Кремле, все бы как-нибудь наладилось, пошло по-хорошему. Не попустили бы русские сиротины, чтобы помазанный государь, её сын, находился под пятой у Милославских. А вот уехали, с очей долой убрались - и из сердца вон ушли.
Чтобы отвлечь Наталью Кирилловну от одолевавших невесёлых думок, ближние уговорили её переехать из Преображенского на новое место, в Воробьёво. Она безропотно собралась в дорогу и, прежде чем сесть в карету, неожиданно пала перед Петром на колени.
- Богом молю! Не соромь, государь, великого сана своего царского!
Пётр от удивления широко разинул рот и тоже брякнулся на колени.
- Дай обетование к людишкам не выходить во образе, царей недостойном, да с ними как с равными быть.
Обняв мать, Пётр чмокнул её в губы и вместе с ней поднялся с колен.
- Всего-то? А я было думал, напасть какая!
Он сорвал с головы шапку, шлёпнул ею об земь и, сунув пальца в рот, оглушил всех могучим разбойничьим свистом.
Царица шарахнулась в сторону и схватилась за голову.
- Кой ты царь! В кого уродился?! Позорище моё порченое!
Петра нисколько не задела брань. Подбоченясь, он запрыгал на одной ноге вокруг матери и, приставив к носу растопыренную пятерню, юркнул в карету.
- Видала, матушка? То я Милославским перед путём гостинчик послал.
Замечание это, сделанное Петром без всякой причины, сразу примирило царицу с сыном.
Когда двор уселся в колымаги, Борис Алексеевич подал вознице знак.
- Эй вы, соколики! - хлестнул головной возница воздух кнутом.
- Эй вы-ы! - повторил лихо Пётр и причмокнул.
Взметнув дорожную пыль, тройка струнноногих седых аргамаков промелькнула молоньей перед глазами провожавших и исчезла за поворотом.
Воробьёвские крестьяне отказывались что-либо уразуметь. «Бог его ведает, - то ли царь на селе, то ли тьма тем скоморохов саранчой налетела?»
И впрямь, шум, крики, гомон, песни и пляски не утихали с утра до ночи. Благовест, служба ли в церкви, пост ли, а либо тихий час послетрапезный, издревле чтимый - нету до того дела молодому царю. Все повёл он по-своему, свои установил обычаи и законы.
Недружелюбно покачивали головами старые люди, недобрым взглядом, исподлобья ощупывали двор государев.
- Господи, Господи! И куда подевалось велелепие царское?
- Уж и впрямь ли то сын Алексея Михайловича?
А детвора лепилась у изгороди, вначале пугливо, потом все смелей и доверчивей протискивалась в калиточку, зачарованно любовалась потехами царя Петра.
Государь не гнушался знакомством и дружбой с чёрными людишками: была бы от этого ему какая-нибудь корысть. Кто полюбился ему - не отстанет, не отпустит ни за что от себя. Так, день за днём, составилась из крестьянских ребят добрая рота «работных робяток». Работные рыли глубокие рвы, ставили потешные хоромы, дозорили у сполошного колокола, рубили лес для постройки потешных крепостей. Пётр знал наперечёт всю роту, был крайне милостив к расторопным и послушным робяткам, ленивцев же и непонятливых избивал смертным боем… А не угодить ему было легко: кто по единому взгляду не улавливал приказа царя, тот долго плакался потом на судьбину.
С середины мая на село зачастил немецкий офицер Симон Зоммер, большой умелец огнестрельного мастерства. Познакомил его с Петром тайком от всех Борис Голицын.
Наталья Кирилловна, кое-как терпевшая «смердов, коим дружбу показал государь», не перенесла нового «сорому» и вызвала к себе сына.
- Так-то ты, государик мой, матерь свою ублажаешь? И не грех тебе поганить двор наш духом немецким?!
Пётр дерзко поглядел на мать.
- Дух поганый от нас, а от Симона завсегда благовоньями отдаёт.
Это окончательно разгневало царицу.
- Убрать басурманов! Окропить двор, хоромины и государя святою водою!..
Пётр затужил. Не вышел он ни к обеду, ни к вечере.
Он лежал уже в постели, когда пришла к нему, виноватая и заискивающая, Наталья Кирилловна.
Царь притворился спящим, а сам одним глазком, сквозь приспущенные длинные ресницы поглядывал осторожно на мать. И чем больше наблюдал за ней, тем с большим недоумением чувствовал, что не узнаёт её. Ещё так недавно была она совсем иной. Куда девались широкий, во всё лицо, румянец, такие уютные, детские ямочки на щеках и такой лучистый взгляд тёплых, как голубиное воркованье, очей? Ему казалось, что склонилась над ним старушка, чужая, сиротливая, одинокая. Острая жалость охватила его.
- Матушка!
Наталья Кирилловна вздрогнула и перекрестила сына.
- Спи, Петрушенька… Спи, государик мой…
Столько было любви в простых этих словах и так печально прозвучал голос, что царь ощутил вдруг в груди своей великую вину перед матерью и раскаяние.
Приподнявшись, он нежно обнял царицу и, с не присущим ему чувством благоговения, поцеловал её в обе щёки, в морщинки, которые образовались на месте ямочек…
Наталья Кирилловна, прежде чем пришла к сыну, долго молила Богородицу «ублажить сердце царя, наставить его на пути правды и обратить гибельную любовь к басурманам в немилость и отвращение к ним». И, входя в опочивальню, лелеяла надежду, что Богородица «вняла моленью и свершит по молитве».
Крепко прижав кудрявую голову сына к груди, она мысленно перекрестилась и уже готова была снова подтвердить ему запрещение встречаться с иноземцами, но, к великому удивлению своему, произнесла с ласковой грустью:
- Не томись, государик мой… А немцы - так немцы. Чай, и они веруют во Христа… Пущай себе ходят на двор к нам да лопушка моего Петрушеньку потешают…
На другое утро сам Борис Голицын отправился в Немецкую слободу и, помимо Зоммера, привёз ещё двух мастеров-иноземцев.
На селе закипела работа. Немцы понаделали дудок и сами же приступили к обучению «робяток» музыке.
Пётр тоже примкнул к ученикам. Но сипошь не слушалась его и так резала слух Зоммера, что он вынужден был пасть перед царём на колени и слёзно просить оставить «несподручное ему дело».
Государь упорствовал больше недели, но под конец и сам не выдержал пытки: одним ударом об стену разбил сипошь и навек отказался от занятия музыкой.
- А и без тебя проживём! - погрозил он кулаком и, чтобы отвести душу, заколотил изо всех сил в барабан. - Люба мне гораздей всякой иной сия музыка!
Близилось тридцатое мая, день рождения государя. Зоммер переселился со всей своей мастерской в Воробьёво. Он торопился: Борис Алексеевич отдал ему строжайший приказ во что бы то ни стало закончить к тридцатому изготовление пушки и «учинить потешную огнестрельную стрельбу пред великим государем».
Пётр так был захвачен приготовлениями, что не отпускал Зоммера ни на час со двора. Малейшее приказание немца он выполнял с таким рвением, как будто от этого зависело благо всей его жизни. Не было ещё у огнестрельного мастера такого послушного и способного подручного. И сколько радости было, когда работа окончилась! Точно к близким, живым существам, ласкался царь к пищалям, карабинам, мушкетам, стрелам и копьям, а к пушке, настоящей, смертоносной пушке, отлитой при его личной подмоге, душа его была преисполнена великой почтительностью.
- Неужто ж пальнёт? - в тысячный раз допытывался он у Зоммера и так заглядывал ему в рот, как будто хотел найти правдивый, не вызывающий сомнений ответ в самых сокровенных глубинах души иноземца.
- Палнёт, гозударь! Ещьё как палнёт! - снисходительно улыбался Симон. - Ей не можно быть не палнёт, раз cap мне помогайт делай пюшк.
Пётр за короткое время заметно окреп, возмужал, налился силой. В одиннадцать годов он казался шестнадцатилетним юношей.
Наталья Кирилловна при гостях с гордостью становилась рядом с сыном, показывала на него восхищённо:
- Ещё в залетошний год был он мне под пупок, а ныне эвона, к плечу дотянулся!
Гости вымучивали на лицах радость.
- Доподлинно, сам Господь отметил чадо твоё, нашего царя-государя.
И, выполнив свой долг, чванно смолкали. Изредка посещавшие Наталью Кирилловну бояре в глубине души совсем не разделяли восхищения её сыном.
- Кой он государь, - злословили они втихомолку, - коли дружбу повёл со смерды да басурманы. То не на честь нам, а на великий сором!
Ежели бы не озлобление противу Софьи и особливо противу Василия Васильевича, главного виновника уничтожения местничества, бояре не потерпели бы неслыханного для русских царей поведения Петра, отреклись бы, не задумываясь, от него. Но Нарышкины остались последним оплотом и надеждой на восстановление былого могущества высокородных, и до поры до времени приходилось поэтому молчать, мириться со странностями младшего государя.
- Подрастёт, побрачится - переменится, - все чаще повторяла и Наталья Кирилловна, чтобы как-нибудь успокоить себя. - Покуда же пущай его тешится. Вишь, ему потеха сия в прок великий идёт. Поднялся, что твой богатырь!
Борис Алексеевич припадал к руке государыни и таинственно шептал:
- И не одному здравию впрок, но и всей русской земле на потребу потехи его государские!
Но царица не понимала намёков.
Только Тихон Никитич знал о сокровеннейших помыслах князя и свято хранил его тайну, не посвящал в неё даже царицу. Никто, ни один человек, не должен был знать, почему так настойчиво подбирает Голицын «робяток» для государя.
- Пусть пройдут годы, пусть вырастут и окрепнут робятки - потешные, обученные иноземными офицерами, в новые небывалые ещё на Руси рати, и тогда поглядим, Софьюшка, так ли уж сильна ты с отродьем Милославским в Кремле! - грозился в сторону московской дороги Голицын.
Власть пьянила Софью, кружила голову. Кроме немногих ближних, она никого не слушала и не признавала.
Только Шакловитый продолжал влиять на неё, всё более и более отстраняя в тень Василия Васильевича.
К Ивану Михайловичу и Шакловитому ежедневно наезжали с богатыми дарами гости, помещики из средних дворян. Их встречали, как родных, и, смотря по богатству привозимых «поминок», жаловали то чином стрелецкого головы, то воеводством, а то и вовсе оставляли на службе в приказах, в Москве. Убогая Русь задыхалась от произвола. Бурным потоком падали на деревни указы, распоряжения, законы и разъяснения. И некуда было уйти, спастись, как негде было искать зашиты: всюду стерегли чёрных людишек батоги, дыба и кнут.
Лишь высокородные господари стали как будто милостивей и терпимей: время от времени они принимали у себя беглых, снабжали их хлебом и ютили в дальних своих поместьях.
Чем больше лютели средние дворяне, тем радостней потирали руки высокородные.
- Эвона, - нашёптывали их языки крестьянам. - Дали волю свинье, к желудям допустили, а она к корням дуба подобралась. До того доведёт, что ни желудям не быть, ни ей не прожить. То ли дело высоких кровей господари: они и посекут ежели человечишку, а все ж живота не лишат - разумеют, где середина, а где остатний край.
Недовольные бояре все чаще наезжали к Наталье Кирилловне. Царица воспрянула духом:
- Господи! Неужто же смилостивился! - с надеждой обращалась она к иконам. - Неужто же отмщенье пришло треклятым ворогам Милославским!
В Ильин день в Воробьёво прикатили бояре - Иван Васильевич Бутурлин, Алексей Петрович Салтыков, окольничие - князь Яков Васильевич Хилков, Александр Савостьянович Хитров, Матвей Петрович Измайлов, князь Василий Фёдорович Жировой-Засекин и стольник князь Борис Фёдорович Долгорукий.
Далеко за околицей они вышли из колымаги и, чопорно вздымая бороды, медленно поплыли на царский двор.
Их встретили Стрешнев и Борис Алексеевич.
- Дай Бог здравия гостям желанным!
- Спаси Бог государя Петра Алексеевича, матерь его, благоверную царицу Наталью Кирилловну, и вас, честных холопов царёвых! - в один голос ответили гости.
В терему, приложившись к руке Натальи Кирилловны, Салтыков пал неожиданно на колени.
- Заступи, государыня! - Он стукнулся об пол лбом. - Как дале терпеть?! Не господари мы уже, а ниже холопей! Царь Иван, по наущению Федьки Шакловитого, утресь новый указ подписал. А по указу тому отправляют нас на воеводство в дальние сибирские городы!
Кряхтя и отдуваясь, бояре в свою очередь опустились на колени.
- Покажи милость! Попечалуйся о нас государю Петру Алексеевичу. Да защитит он нас от злых козней и на Москве оставит. - И клятвенно подняли руки. - А за милость сию великую при нужде костьми ляжем за его, государеву, честь!
Петра не было дома. Он уехал в поле с потешными.
Наталья Кирилловна, возбуждённая, радостная, послала за сыном стольников и Бориса Голицына.
Смеркалось, когда тихая уличка воробьевская пробудилась вдруг барабанным боем, свистом сипошей и песней.
Четыре крохотных темно-карих возника везли раззолоченную маленькую карету. По бокам кареты, обряженные в цветные лоскутья, важно вышагивали четыре карла; пятый восседал позади на низеньком, величиной с телёнка, коньке.
Высунувшись из кареты, Пётр кричал благим матом «ура» отличившимся в барабанном бое потешным - Головкину, Андрейке Матвееву и Головину.
Заслышав шум, гости высыпали на двор встречать Петра. Государь тотчас же выскочил из кареты, перекувырнулся в воздухе и стал на голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100