Скорее всего, он просто ничего не понял. Полицейские же решили, что бедняга приехал в Чехию откуда-то из восточных провинций многоязычной империи. В пути его обобрали до нитки, вот он и не может прийти в себя от горя. Утром его вытолкали на улицу, посоветовав возвращаться восвояси. Голодный и холодный Копытько бродил по городу, как сомнамбула, не чувствуя ни голода, ни холода. Он даже не сразу заметил пропажу своих часов. Только одна мысль поддерживала в нем остатки желания жить и двигаться: он знал, что где-то здесь же ходят еще два его соотечественника, один из которых был ему хорошо знаком. Нужно найти его во что бы то ни стало. И он искал. Но как трудно отыскать черную кошку в темной комнате, так же трудно оказалось найти и Каратаева в Праге. Особенно если его в ней уже не было.
К вечеру первого же дня Яков Борисович прибился к небольшой группе нищих. Сначала его хотели прогнать, но, когда выяснилось, что он из России, главарь группы, немного говоривший по-русски, решил оставить бедолагу на испытательный срок. Ему поручили просить подаяние возле церкви Святого Гавела. Заработанные таким образом деньги изымались в обмен на кормежку и ночлег в заброшенном доме на окраине.
Там по вечерам Копытько снова и снова рассказывал свою историю старшему их сообщества. Тот слушал, кивал головой, иногда даже задавал вопросы. Потом пересказывал остальным, и они смеялись. Впрочем, не все. Один не смеялся, потому что был совершенно глух, другой – совсем еще молодой человек – всегда сидел, уставившись в одну точку, и ни на что не реагировал.
Попытки рассказать кому-нибудь правду о себе в других местах Копытько скоро оставил. Его переставали слушать после первых же произнесенных им фраз об окне хронопортации, двадцать втором веке, ближайшем будущем и скорой войне. Никаких конкретных фактов истории, которые должны были иметь место в ближайшее время, он, как ни старался, не мог выудить из своей памяти. Перенесенный стресс, казалось, окончательно вычистил из его головы все, что имело отношение к европейской истории начала двадцатого века. Он прекрасно помнил дату развода Наполеона с Жозефиной, знал наизусть их переписку друг с другом и каждого в отдельности со своими любовниками, но забыл даже точную дату начала Первой мировой войны.
Несколько раз, утаивая деньги от сотоварищей, Яков Борисович покупал почтовые марки и бумагу и посылал обстоятельные письма в редакции журналов, университеты, научные и правительственные учреждения и даже некоторым конкретным людям. Два таких письма были посланы им в Вену в канцелярию императора. В написанных по-русски посланиях после сенсационного рассказа о своей истории и уверений в том, что ему открыто будущее, Яков Борисович сообщал, где его можно найти. Но дни шли за днями, а ничего не происходило.
Не подозревая, что его бывшие сослуживцы уже давно покинули не только Прагу, но и Австро-Венгрию, он продолжал пристально всматриваться в лица прохожих. Много раз ему казалось, что он узнал в толпе Каратаева. Тогда Яков Борисович срывался с места и начинал следить за этим человеком. Но либо скоро сам понимал, что ошибся, либо отказывались понимать его. Один раз дело даже дошло до полиции.
К середине весны доктор наук Копытько, известный в бездомных кругах Праги под прозвищем Яков-дурак, уже мало напоминал заносчивого начальника Двенадцатого отдела Новосибирского института исторических исследований при Академии наук. Его большую бугристую лысину, являвшуюся логическим продолжением морщинистого лба, окружали длинные патлы, слипшиеся концы которых черными змейками извивались по засаленному воротнику. Впалые щеки и костлявый подбородок были всегда покрыты стерней двухнедельной щетины. Над оттопыренной нижней губой понуро нависал мясистый нос с торчащими из ноздрей мокрыми черными кисточками, а из-под густых насупленных бровей смотрел настороженный взгляд человека, готового одновременно получить оплеуху и что-нибудь стащить.
Когда в апреле из газет он узнал о гибели «Титаника», то был выбит из колеи и долго не мог обрести душевного равновесия. Как же он умудрился упустить такой исключительный шанс доказать всем этим мерзавцам, что ему действительно открыто будущее! Ведь он знал…
– В прошлом году в конце мая я устроился работать на главном рынке, – заканчивал свой грустный рассказ Копытько. – Убирал там мусор и все такое прочее. Потом перебрался на завод. Я стал снимать комнату в пригороде и где-то в это же время дал первое объявление о розыске человека, потерявшего часы. Сначала в местную газету, потом в немецкие. Я вдруг подумал, Савва, что раз ты по документам немец, то вполне мог уехать сюда.
– Много же вам потребовалось времени, чтобы наконец догадаться, – язвительно заметил Каратаев. – Чтоб вы знали, Яков Борисович, я уехал из Праги в тот же вечер и следующим утром уже был в Германии.
– Да?
– Да, представьте. А следом за мной и Вадим. Так что зря вы приставали там к прохожим. – Савва насмешливо посмотрел на Копытько. – Неужели вы до сих пор еще не поняли, что я просто-напросто не вернулся? Не вернулся по доброй воле. Оказавшись там, возле Никольской церкви, я сразу же направился на вокзал и купил билет на ближайший берлинский поезд.
– Вы хотите сказать, что даже не заходили в библиотеку и не пытались выполнить мое поручение?
– Еще чего! И не думал. И в мыслях не держал!
– Но это же преступление! – возмутился Копытько. – Вы преступник, Каратаев. Вы нарушили закон…
– Какой закон? Который будет придуман через сто восемьдесят лет? Так его пока нет, господин доктор исторических наук.
Возникла словесная перепалка. Копытько обвинял Каратаева во всех своих бедах, тот в ответ откровенно издевался над бздином (бывшим заслуженным доктором исторических наук), удивляясь, как такой умный профессор, гроза молодых ученых института, так мало достиг здесь за два года. «Чем давать в газеты дебильные объявления, лучше бы опубликовали вашу диссертацию о Жозефине, – упивался своим явным преимуществом Савва. – Глядишь, не пришлось бы орудовать метлой на старости лет».
– Ну ладно, хватит. Замолчите оба! – прервал их Нижегородский. – Что сделано, то сделано. Надеюсь, следом за вами, Яков Борисович, никто больше не собирался лезть в окно?.. Нет? Ну и слава богу.
В этот момент в дверь постучали. Вошла Нэлли и пригласила всех к обеденному столу.
– Неплохое винцо. – сделав несколько глотков, похвалил Копытько Вадимов вермут. – Ро-р-ш-вир, – прочел он на этикетке. – Французское?
– Пока немецкое.
– Что значит «пока»?
– Пока потому, что Эльзас, где производится этот вермут, еще некоторое время будет принадлежать Германскому рейху, – сухо пояснил Каратаев. – Кстати, Вадим Алексеевич мог бы пристроить вас там на своей винодельне. К примеру, тормошителем бутылок.
– Ну, винодельня, положим, не моя, – поправил Нижегородский, – я всего лишь управляющий, но насчет работы для вас мог бы похлопотать. Тихая деревня, природа, воздух. Имеется общежитие для наемных рабочих с приличной столовой.
– Да? – напрягся Яков Борисович. – И сколько же вы собираетесь мне платить?
– Ну-у-у… работа очень несложная. Изо дня в день ходи себе по подвалам да крути бутылки. Десять тысяч бутылок за смену. – Нижегородский наморщил лоб. – Чтоб не соврать, марок шестьдесят… шестьдесят пять.
– А вам не стыдно, молодые люди, насмехаться над пожилым человеком? – взвился Копытько. – По вашей милости я лишился семьи, карьеры, заслуженной пенсии, родного дома! И после всего этого вы предлагаете мне на вас же еще и гнуть спину за гроши?
– Вы так говорите, господин бывший профессор, словно сейчас отправитесь строчить на нас жалобу, – хохотнул Каратаев.
– Жалобу не жалобу, а кое-что похуже могу! У тебя ведь остался компьютер, Каратаев? Между прочим, казенный и очень дорогой. Теперь я понимаю, почему перед отправкой ты так усиленно интересовался немецкой периодикой начала этого века. Ты готовился заранее, и, судя по вашему домику с прислугой, твой план сработал. Я еще не знаю, как вы тут обстряпываете свои делишки, но уверен, что незаконно.
Из стоявшей поблизости невзрачной бутылки Копытько до краев наполнил свой стакан остатками вермута. Хватив его содержимое одним махом и варварски закусив сорокалетний шато-икем пучком зеленого салата, он корректно отрыгнул и приготовился выслушать ответ оппонентов.
– Ну хорошо, хорошо, – примирительно сказал Нижегородский. – Каковы же ваши собственные планы на будущее? Как вы его видите? Раз уж мы действительно причастны к вашим злоключениям (хотя я-то тут совершенно ни при чем), то готовы обсудить размер компенсации. Итак?
– Другое дело, – откинулся на спинку стула Яков Борисович. Ему и в голову не могло прийти, что он только что проглотил две свои потенциальные зарплаты. – А то шестьдесят марок! Я все-таки доктор наук, – вино давало о себе знать. – В конце концов, я могу быть вам полезен. С моим жизненным опытом… За одного битого двух небитых дают.
– Ближе к делу. Что вам нужно? – не вытерпел Каратаев.
– Спокойствие, молодой человек. На лишнее я не претендую. Вы возьмете меня в свою компанию, и мы станем работать вместе. Фифти-фифти, как говорится.
Наступившая тишина длилась не более двух секунд.
– А слона тебе в коробочке не надо?! – взревел Савва, опрокидывая на скатерть свою рюмку. – Сейчас вызову полицию и заявлю, что ты нас обворовал! Доказывай потом в кутузке на своем чешско-немецко-французском диалекте, что ты из светлого будущего!
Через пять минут беседа продолжилась уже в гостиной.
– А теперь, Яков Борисович, выслушайте наше предложение, – восстанавливая статус-кво, как можно более дипломатично начал излагать свою точку зрения Нижегородский. – Почему бы вам не переехать ну, скажем, в Америку? Нет, действительно, встретите старость в стране свободы и демократии, подальше от войн. С вашим, как бы это помягче выразиться, происхождением строить планы на будущее здесь, в Германии, опрометчиво. А мы оплатим ваш отъезд и дадим денег.
Копытько подошел к сейфу, нарочито долго стоял, глядя на него, и наконец повернулся.
– Сколько?
– Пятьдесят тысяч.
– Ха! Вы оцениваете мои страдания в пятьдесят тысяч? Ха! Ха! Да у вас только в этом ящике небось в десять раз больше.
– Вам мало пятидесяти тысяч?
– Я имею право на большее. Пятьдесят тысяч долларов не вернут мне любимой работы, коллектива и семьи. А Америка не заменит родины.
– Вам не вернет всего этого и миллион, – возразил Вадим, уже понимая, что просто так от своего горе-спасателя ему не отделаться, тем более что он имел в виду вовсе не доллары, а немецкие марки. – Что ж, будем искать консенсус. Вы где остановились?
– Я? – удивился Копытько. – У вас. Там в прихожей мой мешок с вещами…
– Это не годится. Сейчас вас отвезут в уютную гостиницу, а завтра приходите часикам к шести. Вечера, разумеется.
Нижегородский решительно вытолкал гостя в холл и крикнул Гебхарда. Они вместе надели на Копытько его шинель, красную, побитую молью феску и, сунув в руки мешок, сопроводили вниз.
– Пауль отвезет вас в хорошее место. Вот, держите десять марок. До завтра.
– Говорил я тебе не связываться с этим гадом. Теперь он из нас все жилы вытянет, – причитал Каратаев десять минут спустя. – Слушай, а может, его проще того, пристукнуть, и все дела? Помнишь Крысу с Маркизом? За сто марок они отца родного не пожалели бы. Нужно отыскать кого-нибудь из их компании.
– Савва, ты этого не говорил, а я не слышал, – отрезал Нижегородский. – Придумаем что-нибудь.
Выйдя в десять утра следующего дня за калитку, Нижегородский увидал стоявшего поодаль Копытько. Ночью Вадима терзала совесть: каковы бы ни были прежние отношения Каратаева и их третьего современника, а обошлись они с ним скверно. Он вспомнил себя самого в аналогичной ситуации, и ему стало стыдно за те десять марок, что он сунул вчера в руку выпроваживаемого старикана.
– А! Яков Борисыч, – обрадовался Нижегородский, направляясь в его сторону. – Хорошо, что не стали ждать до вечера. Вчера все мы немного погорячились, уж извините. Вы завтракали?.. Тогда пойдемте. Сегодня на утро у нас овсянка, – приврал Нижегородский, – а тут неподалеку пивная, где можно хорошо перекусить.
Через двадцать минут они сидели в небольшой столовой, отгороженной от общего зала пивной невысокой перегородкой, и Копытько, бросив на лавку свою шинель и феску, уплетал свиное жаркое под чесночным соусом.
– Сейчас не нужно идти к нам, – объяснял ему Вадим, – Савва занят своими делами, а я ухожу по своим. А вот вечером непременно приходите. К шести. – Он вынул пухлый бумажник и вытащил деньги. – Держите, здесь пятьсот марок. Смените гардероб и вообще приведите себя в порядок. Как раз до вечера вам будет чем заняться.
Копытько взял деньги и, шамкая набитым ртом, долго благодарил. За почти что два года, проведенные им в этом «сволочном мире», он заработал едва ли втрое больше. И все же от взгляда Нижегородского не ускользнул огонек злорадного удовлетворения, мелькнувший в зрачках наполеоноведа.
– Зря ты дал ему столько, – ворчал позже Каратаев. – Пусть бы сначала поунижался.
– Ровно столько же дал мне ты в первый день.
– Ты – другое дело.
– Не хочу ренту, – упрямо гнусавил Копытько, заявившись к ним снова в половине шестого. – Это унизительно. Я хочу работать и зарабатывать и имею право на те же условия, что и вы.
Одет на этот раз он был значительно лучше, однако далеко не на полтысячи. «Ну ты, Борисыч, и выжига, – отметил про себя Нижегородский. – Нашел же где-то старьевщика. Марок четыреста точно сэкономил».
– Как вы собираетесь зарабатывать? – едва сдерживал Себя Каратаев. – Как вы себе это представляете? Сидеть в кабинете и смотреть в потолок? Все наши активы вложены в акции, эти вложения долгосрочные и никакой суеты не требуют. И потом, вы же сами не далее как вчера плакались об утраченной пенсии! Мы предлагаем ему в десять раз больше, а он опять за свое.
– Да? А телевизор я на эти деньги смогу купить? – парировал Копытько. – А нормальную машину, а средства связи, а посудомойку, а компьютер? Утрата качества жизни, какое мы имели там, Савва Викторович, не компенсируется лишней сотней в месяц.
– А как у вас со здоровьем? – неожиданно спросил Нижегородский.
– А что? – насторожился Копытько. – Уже прикидываете, во сколько обойдется вам моя рента?
– Вовсе нет. Я просто хотел для начала предложить вам как следует отдохнуть. Съездить на курорт, расслабиться.
– Это куда же?
– Ну, например, в Висбаден, – Вадим посмотрел на Каратаева, как бы ища поддержки. – Я сам там частенько бываю и очень рекомендую. Погреетесь в источниках, попьете воду. В конце концов, пообщаетесь с соотечественниками, ведь там собирается много русских. Может быть, даже познакомитесь с какой-нибудь одинокой дамой и заведете курортный роман.
Упоминание о соотечественниках и особенно о дамах Якову Борисовичу явно пришлось по душе. Выражение упрямого несогласия сползло с его морщинистого лица. Он даже заерзал на стуле.
– Вы добрый человек, Вадим Алексеевич. Конечно, отдохнуть мне не помешает…
– Ну и отлично! – хлопнул в ладоши Нижегородский, поднимаясь. – Завтра же и выезжаем. Я завезу вас в Висбаден, а сам поеду дальше на виноградники. В вашем распоряжении, о счастливчик, будет целый месяц. Тем временем я разберусь с делами в Эльзасе и Берлине, и ближе к декабрю мы снова вернемся к этому разговору и все решим.
Вадим вызвал Пауля и велел ему отправляться на вокзал за билетами.
– Полторы тысячи марок на месяц, думаю, вам хватит.
– А это не слишком? – воскликнул Каратаев, когда Копытько удалился. – Я о полутора тысячах. Обычный человек зарабатывает столько за полтора года.
– Не будь жмотом, Саввыч. За эти деньги целый месяц тебе никто не будет здесь мешать и ты наконец начнешь писать свою книгу. Ты не забыл о нашем плане? Бестселлер должен быть готов к будущей весне, так что давай пошевеливайся – война не за горами.
– Так вы принципиальный противник азартных игр? – спрашивал Нижегородский Якова Борисовича уже в поезде. – Жаль, я хотел дать вам выигрышный номер.
Копытько возлежал на мягком диване. Он блаженствовал. Еще неделю назад он был изгоем, и вот теперь его везут в мягком «пульмане» на какие-то там воды и источники. Ко всему прочему он откуда-то узнал, что в некоторых висбаденских термах мужчины и женщины ходят голышом. При упоминании же об игорных домах он сморщил лицо и выразил свое презрение игрокам всех мастей.
– Выигрышный номер, вы сказали? Это в рулетку, что ли? Откуда вы можете знать выигрышный номер?
– Из газеты. – Вадим извлек из кармана небольшой блокнот и вырвал из него листок. – Вот тут я все записал. Через четыре дня, двадцать шестого, в небольшом казино на привокзальной площади должен произойти один эпизод, который на следующий день будет описан в тамошней газете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
К вечеру первого же дня Яков Борисович прибился к небольшой группе нищих. Сначала его хотели прогнать, но, когда выяснилось, что он из России, главарь группы, немного говоривший по-русски, решил оставить бедолагу на испытательный срок. Ему поручили просить подаяние возле церкви Святого Гавела. Заработанные таким образом деньги изымались в обмен на кормежку и ночлег в заброшенном доме на окраине.
Там по вечерам Копытько снова и снова рассказывал свою историю старшему их сообщества. Тот слушал, кивал головой, иногда даже задавал вопросы. Потом пересказывал остальным, и они смеялись. Впрочем, не все. Один не смеялся, потому что был совершенно глух, другой – совсем еще молодой человек – всегда сидел, уставившись в одну точку, и ни на что не реагировал.
Попытки рассказать кому-нибудь правду о себе в других местах Копытько скоро оставил. Его переставали слушать после первых же произнесенных им фраз об окне хронопортации, двадцать втором веке, ближайшем будущем и скорой войне. Никаких конкретных фактов истории, которые должны были иметь место в ближайшее время, он, как ни старался, не мог выудить из своей памяти. Перенесенный стресс, казалось, окончательно вычистил из его головы все, что имело отношение к европейской истории начала двадцатого века. Он прекрасно помнил дату развода Наполеона с Жозефиной, знал наизусть их переписку друг с другом и каждого в отдельности со своими любовниками, но забыл даже точную дату начала Первой мировой войны.
Несколько раз, утаивая деньги от сотоварищей, Яков Борисович покупал почтовые марки и бумагу и посылал обстоятельные письма в редакции журналов, университеты, научные и правительственные учреждения и даже некоторым конкретным людям. Два таких письма были посланы им в Вену в канцелярию императора. В написанных по-русски посланиях после сенсационного рассказа о своей истории и уверений в том, что ему открыто будущее, Яков Борисович сообщал, где его можно найти. Но дни шли за днями, а ничего не происходило.
Не подозревая, что его бывшие сослуживцы уже давно покинули не только Прагу, но и Австро-Венгрию, он продолжал пристально всматриваться в лица прохожих. Много раз ему казалось, что он узнал в толпе Каратаева. Тогда Яков Борисович срывался с места и начинал следить за этим человеком. Но либо скоро сам понимал, что ошибся, либо отказывались понимать его. Один раз дело даже дошло до полиции.
К середине весны доктор наук Копытько, известный в бездомных кругах Праги под прозвищем Яков-дурак, уже мало напоминал заносчивого начальника Двенадцатого отдела Новосибирского института исторических исследований при Академии наук. Его большую бугристую лысину, являвшуюся логическим продолжением морщинистого лба, окружали длинные патлы, слипшиеся концы которых черными змейками извивались по засаленному воротнику. Впалые щеки и костлявый подбородок были всегда покрыты стерней двухнедельной щетины. Над оттопыренной нижней губой понуро нависал мясистый нос с торчащими из ноздрей мокрыми черными кисточками, а из-под густых насупленных бровей смотрел настороженный взгляд человека, готового одновременно получить оплеуху и что-нибудь стащить.
Когда в апреле из газет он узнал о гибели «Титаника», то был выбит из колеи и долго не мог обрести душевного равновесия. Как же он умудрился упустить такой исключительный шанс доказать всем этим мерзавцам, что ему действительно открыто будущее! Ведь он знал…
– В прошлом году в конце мая я устроился работать на главном рынке, – заканчивал свой грустный рассказ Копытько. – Убирал там мусор и все такое прочее. Потом перебрался на завод. Я стал снимать комнату в пригороде и где-то в это же время дал первое объявление о розыске человека, потерявшего часы. Сначала в местную газету, потом в немецкие. Я вдруг подумал, Савва, что раз ты по документам немец, то вполне мог уехать сюда.
– Много же вам потребовалось времени, чтобы наконец догадаться, – язвительно заметил Каратаев. – Чтоб вы знали, Яков Борисович, я уехал из Праги в тот же вечер и следующим утром уже был в Германии.
– Да?
– Да, представьте. А следом за мной и Вадим. Так что зря вы приставали там к прохожим. – Савва насмешливо посмотрел на Копытько. – Неужели вы до сих пор еще не поняли, что я просто-напросто не вернулся? Не вернулся по доброй воле. Оказавшись там, возле Никольской церкви, я сразу же направился на вокзал и купил билет на ближайший берлинский поезд.
– Вы хотите сказать, что даже не заходили в библиотеку и не пытались выполнить мое поручение?
– Еще чего! И не думал. И в мыслях не держал!
– Но это же преступление! – возмутился Копытько. – Вы преступник, Каратаев. Вы нарушили закон…
– Какой закон? Который будет придуман через сто восемьдесят лет? Так его пока нет, господин доктор исторических наук.
Возникла словесная перепалка. Копытько обвинял Каратаева во всех своих бедах, тот в ответ откровенно издевался над бздином (бывшим заслуженным доктором исторических наук), удивляясь, как такой умный профессор, гроза молодых ученых института, так мало достиг здесь за два года. «Чем давать в газеты дебильные объявления, лучше бы опубликовали вашу диссертацию о Жозефине, – упивался своим явным преимуществом Савва. – Глядишь, не пришлось бы орудовать метлой на старости лет».
– Ну ладно, хватит. Замолчите оба! – прервал их Нижегородский. – Что сделано, то сделано. Надеюсь, следом за вами, Яков Борисович, никто больше не собирался лезть в окно?.. Нет? Ну и слава богу.
В этот момент в дверь постучали. Вошла Нэлли и пригласила всех к обеденному столу.
– Неплохое винцо. – сделав несколько глотков, похвалил Копытько Вадимов вермут. – Ро-р-ш-вир, – прочел он на этикетке. – Французское?
– Пока немецкое.
– Что значит «пока»?
– Пока потому, что Эльзас, где производится этот вермут, еще некоторое время будет принадлежать Германскому рейху, – сухо пояснил Каратаев. – Кстати, Вадим Алексеевич мог бы пристроить вас там на своей винодельне. К примеру, тормошителем бутылок.
– Ну, винодельня, положим, не моя, – поправил Нижегородский, – я всего лишь управляющий, но насчет работы для вас мог бы похлопотать. Тихая деревня, природа, воздух. Имеется общежитие для наемных рабочих с приличной столовой.
– Да? – напрягся Яков Борисович. – И сколько же вы собираетесь мне платить?
– Ну-у-у… работа очень несложная. Изо дня в день ходи себе по подвалам да крути бутылки. Десять тысяч бутылок за смену. – Нижегородский наморщил лоб. – Чтоб не соврать, марок шестьдесят… шестьдесят пять.
– А вам не стыдно, молодые люди, насмехаться над пожилым человеком? – взвился Копытько. – По вашей милости я лишился семьи, карьеры, заслуженной пенсии, родного дома! И после всего этого вы предлагаете мне на вас же еще и гнуть спину за гроши?
– Вы так говорите, господин бывший профессор, словно сейчас отправитесь строчить на нас жалобу, – хохотнул Каратаев.
– Жалобу не жалобу, а кое-что похуже могу! У тебя ведь остался компьютер, Каратаев? Между прочим, казенный и очень дорогой. Теперь я понимаю, почему перед отправкой ты так усиленно интересовался немецкой периодикой начала этого века. Ты готовился заранее, и, судя по вашему домику с прислугой, твой план сработал. Я еще не знаю, как вы тут обстряпываете свои делишки, но уверен, что незаконно.
Из стоявшей поблизости невзрачной бутылки Копытько до краев наполнил свой стакан остатками вермута. Хватив его содержимое одним махом и варварски закусив сорокалетний шато-икем пучком зеленого салата, он корректно отрыгнул и приготовился выслушать ответ оппонентов.
– Ну хорошо, хорошо, – примирительно сказал Нижегородский. – Каковы же ваши собственные планы на будущее? Как вы его видите? Раз уж мы действительно причастны к вашим злоключениям (хотя я-то тут совершенно ни при чем), то готовы обсудить размер компенсации. Итак?
– Другое дело, – откинулся на спинку стула Яков Борисович. Ему и в голову не могло прийти, что он только что проглотил две свои потенциальные зарплаты. – А то шестьдесят марок! Я все-таки доктор наук, – вино давало о себе знать. – В конце концов, я могу быть вам полезен. С моим жизненным опытом… За одного битого двух небитых дают.
– Ближе к делу. Что вам нужно? – не вытерпел Каратаев.
– Спокойствие, молодой человек. На лишнее я не претендую. Вы возьмете меня в свою компанию, и мы станем работать вместе. Фифти-фифти, как говорится.
Наступившая тишина длилась не более двух секунд.
– А слона тебе в коробочке не надо?! – взревел Савва, опрокидывая на скатерть свою рюмку. – Сейчас вызову полицию и заявлю, что ты нас обворовал! Доказывай потом в кутузке на своем чешско-немецко-французском диалекте, что ты из светлого будущего!
Через пять минут беседа продолжилась уже в гостиной.
– А теперь, Яков Борисович, выслушайте наше предложение, – восстанавливая статус-кво, как можно более дипломатично начал излагать свою точку зрения Нижегородский. – Почему бы вам не переехать ну, скажем, в Америку? Нет, действительно, встретите старость в стране свободы и демократии, подальше от войн. С вашим, как бы это помягче выразиться, происхождением строить планы на будущее здесь, в Германии, опрометчиво. А мы оплатим ваш отъезд и дадим денег.
Копытько подошел к сейфу, нарочито долго стоял, глядя на него, и наконец повернулся.
– Сколько?
– Пятьдесят тысяч.
– Ха! Вы оцениваете мои страдания в пятьдесят тысяч? Ха! Ха! Да у вас только в этом ящике небось в десять раз больше.
– Вам мало пятидесяти тысяч?
– Я имею право на большее. Пятьдесят тысяч долларов не вернут мне любимой работы, коллектива и семьи. А Америка не заменит родины.
– Вам не вернет всего этого и миллион, – возразил Вадим, уже понимая, что просто так от своего горе-спасателя ему не отделаться, тем более что он имел в виду вовсе не доллары, а немецкие марки. – Что ж, будем искать консенсус. Вы где остановились?
– Я? – удивился Копытько. – У вас. Там в прихожей мой мешок с вещами…
– Это не годится. Сейчас вас отвезут в уютную гостиницу, а завтра приходите часикам к шести. Вечера, разумеется.
Нижегородский решительно вытолкал гостя в холл и крикнул Гебхарда. Они вместе надели на Копытько его шинель, красную, побитую молью феску и, сунув в руки мешок, сопроводили вниз.
– Пауль отвезет вас в хорошее место. Вот, держите десять марок. До завтра.
– Говорил я тебе не связываться с этим гадом. Теперь он из нас все жилы вытянет, – причитал Каратаев десять минут спустя. – Слушай, а может, его проще того, пристукнуть, и все дела? Помнишь Крысу с Маркизом? За сто марок они отца родного не пожалели бы. Нужно отыскать кого-нибудь из их компании.
– Савва, ты этого не говорил, а я не слышал, – отрезал Нижегородский. – Придумаем что-нибудь.
Выйдя в десять утра следующего дня за калитку, Нижегородский увидал стоявшего поодаль Копытько. Ночью Вадима терзала совесть: каковы бы ни были прежние отношения Каратаева и их третьего современника, а обошлись они с ним скверно. Он вспомнил себя самого в аналогичной ситуации, и ему стало стыдно за те десять марок, что он сунул вчера в руку выпроваживаемого старикана.
– А! Яков Борисыч, – обрадовался Нижегородский, направляясь в его сторону. – Хорошо, что не стали ждать до вечера. Вчера все мы немного погорячились, уж извините. Вы завтракали?.. Тогда пойдемте. Сегодня на утро у нас овсянка, – приврал Нижегородский, – а тут неподалеку пивная, где можно хорошо перекусить.
Через двадцать минут они сидели в небольшой столовой, отгороженной от общего зала пивной невысокой перегородкой, и Копытько, бросив на лавку свою шинель и феску, уплетал свиное жаркое под чесночным соусом.
– Сейчас не нужно идти к нам, – объяснял ему Вадим, – Савва занят своими делами, а я ухожу по своим. А вот вечером непременно приходите. К шести. – Он вынул пухлый бумажник и вытащил деньги. – Держите, здесь пятьсот марок. Смените гардероб и вообще приведите себя в порядок. Как раз до вечера вам будет чем заняться.
Копытько взял деньги и, шамкая набитым ртом, долго благодарил. За почти что два года, проведенные им в этом «сволочном мире», он заработал едва ли втрое больше. И все же от взгляда Нижегородского не ускользнул огонек злорадного удовлетворения, мелькнувший в зрачках наполеоноведа.
– Зря ты дал ему столько, – ворчал позже Каратаев. – Пусть бы сначала поунижался.
– Ровно столько же дал мне ты в первый день.
– Ты – другое дело.
– Не хочу ренту, – упрямо гнусавил Копытько, заявившись к ним снова в половине шестого. – Это унизительно. Я хочу работать и зарабатывать и имею право на те же условия, что и вы.
Одет на этот раз он был значительно лучше, однако далеко не на полтысячи. «Ну ты, Борисыч, и выжига, – отметил про себя Нижегородский. – Нашел же где-то старьевщика. Марок четыреста точно сэкономил».
– Как вы собираетесь зарабатывать? – едва сдерживал Себя Каратаев. – Как вы себе это представляете? Сидеть в кабинете и смотреть в потолок? Все наши активы вложены в акции, эти вложения долгосрочные и никакой суеты не требуют. И потом, вы же сами не далее как вчера плакались об утраченной пенсии! Мы предлагаем ему в десять раз больше, а он опять за свое.
– Да? А телевизор я на эти деньги смогу купить? – парировал Копытько. – А нормальную машину, а средства связи, а посудомойку, а компьютер? Утрата качества жизни, какое мы имели там, Савва Викторович, не компенсируется лишней сотней в месяц.
– А как у вас со здоровьем? – неожиданно спросил Нижегородский.
– А что? – насторожился Копытько. – Уже прикидываете, во сколько обойдется вам моя рента?
– Вовсе нет. Я просто хотел для начала предложить вам как следует отдохнуть. Съездить на курорт, расслабиться.
– Это куда же?
– Ну, например, в Висбаден, – Вадим посмотрел на Каратаева, как бы ища поддержки. – Я сам там частенько бываю и очень рекомендую. Погреетесь в источниках, попьете воду. В конце концов, пообщаетесь с соотечественниками, ведь там собирается много русских. Может быть, даже познакомитесь с какой-нибудь одинокой дамой и заведете курортный роман.
Упоминание о соотечественниках и особенно о дамах Якову Борисовичу явно пришлось по душе. Выражение упрямого несогласия сползло с его морщинистого лица. Он даже заерзал на стуле.
– Вы добрый человек, Вадим Алексеевич. Конечно, отдохнуть мне не помешает…
– Ну и отлично! – хлопнул в ладоши Нижегородский, поднимаясь. – Завтра же и выезжаем. Я завезу вас в Висбаден, а сам поеду дальше на виноградники. В вашем распоряжении, о счастливчик, будет целый месяц. Тем временем я разберусь с делами в Эльзасе и Берлине, и ближе к декабрю мы снова вернемся к этому разговору и все решим.
Вадим вызвал Пауля и велел ему отправляться на вокзал за билетами.
– Полторы тысячи марок на месяц, думаю, вам хватит.
– А это не слишком? – воскликнул Каратаев, когда Копытько удалился. – Я о полутора тысячах. Обычный человек зарабатывает столько за полтора года.
– Не будь жмотом, Саввыч. За эти деньги целый месяц тебе никто не будет здесь мешать и ты наконец начнешь писать свою книгу. Ты не забыл о нашем плане? Бестселлер должен быть готов к будущей весне, так что давай пошевеливайся – война не за горами.
– Так вы принципиальный противник азартных игр? – спрашивал Нижегородский Якова Борисовича уже в поезде. – Жаль, я хотел дать вам выигрышный номер.
Копытько возлежал на мягком диване. Он блаженствовал. Еще неделю назад он был изгоем, и вот теперь его везут в мягком «пульмане» на какие-то там воды и источники. Ко всему прочему он откуда-то узнал, что в некоторых висбаденских термах мужчины и женщины ходят голышом. При упоминании же об игорных домах он сморщил лицо и выразил свое презрение игрокам всех мастей.
– Выигрышный номер, вы сказали? Это в рулетку, что ли? Откуда вы можете знать выигрышный номер?
– Из газеты. – Вадим извлек из кармана небольшой блокнот и вырвал из него листок. – Вот тут я все записал. Через четыре дня, двадцать шестого, в небольшом казино на привокзальной площади должен произойти один эпизод, который на следующий день будет описан в тамошней газете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58