— Бесеррита повесил трубку, поднял на Сантьяго гноящиеся глаза. — Там когда-то выступала убитая. Хозяйка меня знает. Расспросите, раздобудьте фотографии. Кто, что, где, с кем дружила, куда ходила. А Перикито пусть пощелкает.
Сантьяго спускался по лестнице, на ходу надевая пиджак. Бесеррита уже предупредил Дарио, и редакционный пикап загораживал проезд. Завывали автомобильные гудки. Тут же появился разъяренный Перикито.
— Я же предупреждал Ариспе, что с этим самодуром больше работать не стану, — вопил он на всю улицу. — А он меня ему отдает на целую неделю. Савалита, он от нас мокрое место оставит.
— Характер у него, конечно, сволочной, но за своих сотрудников бьется как лев, — сказал Дарио. — Если бы не он, эту пьянь Карлитоса давно бы выкинули вон. Так что не надо.
— Уйду я из газеты, не могу больше, — сказал Перикито. — Рекламой займусь. Неделя под Бесерритой — хуже, чем триппер поймать.
Поднялись по Кольмене до Университетского парка, спустились по Асангаро, миновали белесый каменный фронтон Дворца правосудия, въехали по проспекту Республики в сырые сумерки, а когда справа, посреди темного парка, показались освещенные окна и засияли неоновые огни «Хижины», Перикито захохотал, некстати развеселившись: о господи, глаза бы мои не глядели на нее, Савалита, в воскресенье мы тут нажрались, до сих пор печенка болит.
— Бесеррита одной своей страничкой может закрыть любой бордель, любой шалман, погубить любую бандершу, — сказал Дарио. — Бесеррита — это король ночной Лимы. И скажу вам, никто так не носится со своими сотрудниками — Бесеррита их и поит, и по бабам водит. Не знаю, Перикито, чего тебе еще нужно, чем ты недоволен.
— Ладно, ладно, — согласился Перикито. — Во всем надо видеть светлую сторону. Если уж пришлось с ним работать, постараемся сыграть на его слабой струнке.
Заведения с девочками, вонючие кабаки, злачные места, где заблеванные полы посыпают опилками, фауна города Лимы в три утра. Вот где была его слабая струнка, думает он. Вот там он размякал, делался похожим на человека и вызывал к себе теплое чувство, думает он. Дарио затормозил: по полутемным тротуарам катился плотный ком людей с неразличимыми лицами, и изнемогающие фонари Порвенира лили на сумрачные фигуры слабый, скупой свет. Стоял туман, ночь была сырая. Двери «Монмартра» были закрыты.
— Постучите, Пакета, наверно, там, — сказал Перикито. — «Монмартр» открывается совсем под утро, сюда стекаются все, кто недобрал.
Постучали в стеклянную дверь — пианист в красноватом сиянии, думает он, а зубы такие же белые, как клавиши его рояля, две танцовщицы с пышными плюмажами на голове и на заду, — послышались шаги, и появился тощий парень в белой жилетке и галстуке-бабочке, глянул на них с опаской: вы из «Кроники»? Прошу, хозяйка вас ждет. Заставленный бутылками бар, потолок, усеянный платиновыми звездами, пятачок танцевальной площадки, микрофон на штативе, столики, кресла. Отворилась незаметная дверца в глубине бара, добрый вечер, сказал Перикито, и — помнишь? — выплыла Пакета — глаза в черных ореолах туши и длиннющих накладных ресниц, пухлые щеки, крутые бедра в удушье узких брючек, поступь канатоходца.
— Сеньор Бесерра вам, наверно, говорил? — сказал Сантьяго. — Мы по поводу убийства в Хесус-Мария.
— Он обещал, что меня нигде не упомянут, он слово дал, надеюсь, он его сдержит. — Помнишь, Савалита, ее губчатую руку, заученную улыбку, медовый голос с едва уловимым привкусом ненависти и тревоги. — Вы же понимаете, может пострадать репутация кабаре.
— Нам нужны только некоторые сведения, — сказал Сантьяго. — Кем она была, чем занималась.
— Да мы едва были знакомы, я почти ничего не знаю, — уклончивые взмахи жестких ресниц, кривящиеся толстые губы цвета граната, — уже полгода, как она перестала у нас петь. Нет, больше: уже восемь месяцев. Она ведь почти потеряла голос, я ее пригласила из чистой жалости, и исполняла она три-четыре номера в вечер. А до этого работала в «Лагуне».
Она замолчала, потому что в руках Перикито вспыхнула первая радуга, уставилась, открыв рот, на фотографа, деловито снимавшего бар, танцплощадку, микрофон.
— Ну, зачем это? — недовольно сказала она. — Бесеррита же мне поклялся, что меня даже не упомянут.
— Затем, что надо показать одно из мест, где убитая работала, а ваше имя мы не назовем, — сказал Сантьяго. — Мне бы очень хотелось узнать что-нибудь из ее личной жизни. Какое-нибудь происшествие, забавный случай, в этом роде.
— Я ж вам сказала, почти ничего не знаю. — Пакета продолжала следить взглядом за Перикито. — Во всяком случае, не больше того, что всему городу известно. Много лет назад была довольно знаменита, выступала в «Амбесси», жила сами знаете с кем. Ну, этого, впрочем, вы не напечатаете.
— Это почему же? — засмеялся Перикито. — У нас ведь теперь в президентах не Одрия, а Мануэл Прадо, а «Кроника» наша принадлежит его же семейству. Так что можем писать все, что захочется.
— Я тоже думал, что можем, Карлитос, — сказал Сантьяго. — И в первой статье написал: «Зверское убийство бывшей любовницы Кайо Бермудеса».
— А я думаю, Савалита, что вы слегка рехнулись, — зарычал Бесеррита, злобно перебирая листки. — Ладно, теперь узнаем, что думает начальство.
— Лучше бы так: «Звезда фарандолы зарезана» — это вызовет больший интерес, — сказал Ариспе. — Кроме того, так считают наверху.
— Она была на содержании у этого мерзавца или нет? — сказал Бесеррита. — А если была и если этого мерзавца духа нет не только в правительстве, но и вообще в стране, почему ж нельзя?
— А потому, сударь, что директорат не велит, — сказал Ариспе.
— Вот этот довод сокрушительный, — сказал Бесеррита. — Ну-ка, выправьте статью: всюду, где «бывшая любовница Кайо Бермудеса», поставьте «бывшая королева фарандолы».
— А потом Бермудес ее бросил, убежал за границу, это было в последние дни Одрии. — Пакета моргнула от очередной вспышки. — Помните, когда началась эта заварушка в Арекипе? Она вернулась на эстраду, но была уже совсем не та, что раньше. И голос не тот, и вообще. Стала пить, пыталась однажды с собой покончить. Устроиться надолго нигде не могла. Плохи были ее дела.
— И за все то время, что ты его возил, у него не было бабы? — говорит Сантьяго. — Ну, значит, он педераст.
— Как жила? — сказала Пакета. — Я ж говорю: плохо жила. Пила, любовники ее бросали, денег никогда не было. Мне ее стало жалко, вот и заключила с ней контракт, месяца два она тут работала, нет, меньше. Гостям она не нравилась. Песенки вышли из моды. Она попыталась было угнаться, сменить репертуар, но новые ритмы ей не давались.
— Любовниц не было, а бабы были, — говорит Амбросио. — «Курочки».
— Ну, а с наркотиками, сеньора, как обстояли дела? — сказал Сантьяго.
— С чем? — изумленно переспросила Пакета. — С наркотиками?
— Он ходил в бордели, — говорит Амбросио, — я его сто раз возил. К Ивонне, к этой. Очень часто ездили.
— Но ведь и у вас, сеньора, были неприятности по этой части, — сказал Сантьяго, — и вас задерживали вместе с убитой. Благодаря стараниям сеньора Бесерры в газеты ничего не просочилось. Как же вы не помните?
Мгновенная судорога передернула мясистое лицо, толстые неподвижные ресницы затрепетали от негодования, но сейчас же припоминающая улыбка упрямо вернулась на место, смягчая ее черты. Пакета чуть сощурилась, как бы проникая внутренним взором в прошлое и отыскивая там среди прочего этот пустяковый случай: ах, вот вы про что, да-да.
— Да и Лудовико, помните, я вам про него рассказывал? Это он меня подбил уехать в Пукальпу и стал шофером дона Кайо, так он тоже часто возил его в бордель, — говорит Амбросио. — Так что нет, ниньо, не педераст он.
— Никаких наркотиков, никаких наркотиков не было, а было недоразумение, которое сразу же разъяснилось, — сказала Пакета. — Полиция арестовала тут одного, появлялся тут время от времени, он, кажется, подторговывал кокаином, ну, а нас с нею пригласили как свидетелей. Мы ничего не знали, и нас сразу же отпустили.
— С кем она виделась, общалась, водила знакомство? — сказал Сантьяго.
— То есть кто любовник? — показала неровные зубы, Савалита, сверкнула глазами. — Да у нее их знаете сколько.
— Имена можете не называть, — сказал Сантьяго. — Что это были за люди, из какой среды?
— Крутила романы, но в подробности меня не посвящала, мы подругами не были, — сказала Пакета. — Я знаю то, что все знают: распутную жизнь вела, вот и все.
— А родня у нее какая-нибудь осталась? — сказал Сантьяго. — Или близкая подруга? Кто бы нам помог разобраться?
— Нет, кажется, родни не было, — сказала Пакета. — Сама-то говорила, что она из Перу, но многие считали ее иностранкой. Ходили слухи, что перуанский паспорт ей выправил сами знаете кто.
— Еще сеньор Бесерра просил какие-нибудь фотографии, когда она здесь пела, — сказал Сантьяго.
— Фотографии я вам дам, с одним условием: вы уж, пожалуйста, не упоминайте меня, не впутывайте в это дело, — сказала Пакета. — Договорились? Бесеррита мне обещал.
— Обещанное — свято, сеньора, — сказал Сантьяго. — Теперь последнее, и я вас оставлю в покое. Кто бы все-таки мог бы нам о ней рассказать?
— Когда она перестала у меня петь, я ее больше вообще не видела. — Пакета вздохнула и вдруг с таинственно-доверительным видом сказала: — Однако кое-что слышала. Поговаривали, что она пошла в заведение, сами понимаете какое. Ручаться не могу. Знаю, что жила вместе с одной женщиной, а та работала у француженки.
— У Ивонны? — сказал Сантьяго.
— Вот ее-то как раз можете назвать, — засмеялась Пакета, и всю сладость в ее голосе затопила прорвавшаяся ненависть. — Назовите, пусть полиция ее притянет, она ох как много знает.
— А как звали ту женщину, вместе с которой она жила? — сказал Сантьяго.
— Кета? — говорит Амбросио, а через минуту ошеломленно повторяет: — Неужто Кета?
— Если узнают, что я вам сказала, как ее зовут, они меня уничтожат, француженка — мой самый злейший враг. Как крестили — не знаю, а имя она себе взяла — Кета.
— Ты никогда ее не видел? — говорит Сантьяго. — И от Бермудеса никогда не слышал?
— Они жили вместе, и чего только про них не говорили, — взмахнула ресницами Пакета. — Они вроде бы не только дружили. Наверно, это вранье.
— Не видел и не слышал, ниньо, — говорит Амбросио. — Стал бы дон Кайо рассказывать своему шоферу, с кем он путается.
Они вышли, и туманный влажный полумрак Порвенира охватил их. Дарио, склонясь к рулю, клевал носом. Когда он включил зажигание, с тротуара донесся сердитый лай.
— Смотри-ка, все забыла: и про марафет, и про то, что ее арестовали вместе с Музой, — засмеялся Перикито. — Ах, паскудная баба.
— Да она рада до смерти, что Музу пришили, она ее ненавидит и даже скрыть это не может, — сказал Сантьяго. — Заметил, Перикито? И пила, и голос потеряла, и по рукам пошла.
— Но ты много вытянул из Пакеты, — сказал фоторепортер. — Грех жаловаться.
— Да ну, какой там много, — сказал Бесеррита. — Копайте, копайте. Докапывайтесь.
Это были беспокойные и напряженные дни, Савалита, думает он, ты ожил, заинтересовался, увлекся, ты без устали колесил по городу, собирая сведения в кабаре, радиостудиях, пансионах, публичных домах, ты терся среди разнообразной фауны ночного города.
— Муза — нехорошо, — сказал Бесеррита. — Надо ее окрестить заново. Вот, к примеру: «По следам Ночной Бабочки».
Ты писал длинные репортажи, сочинял заголовки и подписи к фотографиям и все больше увлекался этим. Бесеррита пробегал их, брезгливо морщась, правил грозным красным карандашом, придумывал «шапки»: «Новые данные о богемной жизни Ночной Бабочки, убитой на Хесус-Мария»; «Была ли Муза женщиной с темным прошлым?»; «Журналисты „Кроники“ обнаружили новую участницу преступления, ужаснувшего Лиму»; «От начала артистической карьеры — к кровавому концу?»; «Ночная Бабочка скатилась к самому низкому распутству, утверждает владелица кабаре, где была спета последняя песенка Музы»; «Не наркотики ли лишили ее голоса?»
— Вы обставили «Ультима Ора», Бесеррита, — сказал Ариспе. — Вы им вставили фитиль. Продолжайте в том же духе.
— Лей, лей погуще, погорячей, — говорил Карлитос. — Читающая публика требует.
— Вы делаете успехи, Савалита, — говорил Ариспе. — Лет через двадцать из вас выйдет толк.
— Я с таким восторгом собирал и копил это дерьмо: сегодня — кучку, завтра — кучку, — сказал Сантьяго. — И вот теперь целая гора, и теперь изволь все съесть. Вот, Карлитос, вот что со мной случилось.
— Ну, сеньор Бесерра, кончили на сегодня? — сказал Перикито. — Можно по домам?
— Мы еще и не начинали, — сказал Бесеррита. — Сейчас поедем к «мадам», выясним, с кем путалась Муза.
Их встретил Робертито: милости прошу, господа, будьте как дома, чем вас сегодня порадовать, сеньор Бесеррита? Но тот мгновенно охладил его: мы по делу, в кабинет пройдем, можно? Разумеется, сеньор Бесерра, проходите, проходите.
— Притащи-ка им пива, — сказал Бесеррита. — А мне — мадам. Только поживей.
Робертито взмахнул пушистыми ресницами, кивнул, недружелюбно хихикнув, и в дверях сделал антраша. Перикито рухнул в кресло, раскинул ноги: до чего ж тут хорошо, до чего же шикарно. Сантьяго сел рядом. Кабинет был весь устлан коврами, думает он, свет был мягкий, боковой, а по стенам висели три картины. На одной белокурый юноша в маске гнался по извилистой тропинке за убегавшей от него на цыпочках очень белокожей девушкой с осиной талией. На другой он ее уже поймал и падал вместе с нею к подножью плакучих ив, а на третьей девушка с оголенной грудью лежала на траве с томно-тревожным выражением лица, а юноша нежно целовал ее округлые плечи. Дело происходило на берегу озера или реки, и вдалеке плыла стая лебедей с длинными шеями.
— Что за молодежь пошла, — с удовлетворением констатировал Бесеррита. — Ничего на уме, кроме пьянства и разврата.
Губы его кривились насмешливой ухмылкой, горчичного цвета пальцы пощипывали усики, шляпу он сбил на затылок и, расхаживая взад-вперед по комнате, напоминал злодея, думает он, злодея из мексиканского фильма. Вошел с подносом Робертито.
— Сейчас придет, сеньор Бесерра, — низко поклонился он. — Спрашивала, не желательно ли вам стаканчик виски?
— Я не пью, у меня язва, — буркнул Бесеррита. — Выпьешь, а наутро кровью с… будешь.
Робертито исчез, и появилась Ивонна. Помнишь, Савалита, ее длинный, сильно напудренный нос, ее шумящее шелком, переливающееся блестками платье? Зрелая, тертая, дошлая, улыбающаяся женщина поцеловала Бесерриту в щеку, великосветским движением протянула руку Перикито и Сантьяго. Взглянула на поднос — что же Робертито вас не обслужил? — сделала укоризненную гримасу и, наклонившись, сама — очень ловко, почти без пены — наполнила стаканы до половины и протянула их посетителям. Потом села на краешек кресла, вытянула шею — кожа под глазами собралась в складки, — положила ногу на ногу.
— Ну, нечего пялиться, — сказал Бесеррита. — Отлично понимаешь, почему мы тут.
— Не могу поверить, что ты не пьешь, — помнишь, Савалита, ее иностранный выговор, ее уверенные и округлые движения всем на свете довольной матроны, главы рода? — Ты же старый пьяница, Бесеррита.
— Язва меня чуть не доконала, — сказал Бесеррита. — Теперь, кроме молока, ничего в рот не беру. Притом коровьего.
— Ты все такой же. — Она повернулась к Перикито и Сантьяго: — Мы с этим старикашкой — как брат с сестрою, мы сто лет знакомы.
— И за эти сто лет без легкого кровосмешения не обошлось, — засмеялся Бесеррита и тем же шутливо-фамильярным тоном продолжал: — Ну теперь представь, что ты пришла ко мне на исповедь, и отвечай: как долго пробыла у тебя Муза?
— Муза? У меня? — улыбнулась Ивонна. — Ваше преподобие, зачем вы повторяете грязные сплетни?
— Теперь я вижу, дочь моя, что ты мне не доверяешь. — Бессерита присел на подлокотник ее кресла. — Теперь я вижу, что ты говоришь неправду.
— Святой отец, у вас, наверно, не все дома. — Ивонна хлопнула Бессериту по колену. — Если бы она работала у меня, я бы тебе сказала.
Она достала из рукава платочек, промокнула глаза, перестала улыбаться. Разумеется, она ее знала, несколько раз приходила сюда, когда была подругой, ну, Бессерита сам знает кого. Он ее привозил сюда развлечься, посмотреть через то окошечко из бара. Но, насколько ей, Ивонне, известно, она никогда ни в одном заведении ни работала. И снова засмеялась без изысканности. Ее морщины у глаз и на шее, думает он, ее ненависть: клиентуру свою бедняжка находила на панели, как сучка беспородная.
— Видно, мадам, ты ее очень сильно любила, — проворчал Бессерита.
— Когда Бермудес ее взял на содержание, она чихала на всех через плечо, — вздохнула Ивонна. — Меня на порог не пускала. Потому, когда она всего лишилась, и ей никто не пришел на помощь. А что его упустила — так сама виновата. Не надо было пить и нанюхиваться.
— Да ты просто в восторге, оттого что ее пришили, — улыбнулся Бессерита.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
Сантьяго спускался по лестнице, на ходу надевая пиджак. Бесеррита уже предупредил Дарио, и редакционный пикап загораживал проезд. Завывали автомобильные гудки. Тут же появился разъяренный Перикито.
— Я же предупреждал Ариспе, что с этим самодуром больше работать не стану, — вопил он на всю улицу. — А он меня ему отдает на целую неделю. Савалита, он от нас мокрое место оставит.
— Характер у него, конечно, сволочной, но за своих сотрудников бьется как лев, — сказал Дарио. — Если бы не он, эту пьянь Карлитоса давно бы выкинули вон. Так что не надо.
— Уйду я из газеты, не могу больше, — сказал Перикито. — Рекламой займусь. Неделя под Бесерритой — хуже, чем триппер поймать.
Поднялись по Кольмене до Университетского парка, спустились по Асангаро, миновали белесый каменный фронтон Дворца правосудия, въехали по проспекту Республики в сырые сумерки, а когда справа, посреди темного парка, показались освещенные окна и засияли неоновые огни «Хижины», Перикито захохотал, некстати развеселившись: о господи, глаза бы мои не глядели на нее, Савалита, в воскресенье мы тут нажрались, до сих пор печенка болит.
— Бесеррита одной своей страничкой может закрыть любой бордель, любой шалман, погубить любую бандершу, — сказал Дарио. — Бесеррита — это король ночной Лимы. И скажу вам, никто так не носится со своими сотрудниками — Бесеррита их и поит, и по бабам водит. Не знаю, Перикито, чего тебе еще нужно, чем ты недоволен.
— Ладно, ладно, — согласился Перикито. — Во всем надо видеть светлую сторону. Если уж пришлось с ним работать, постараемся сыграть на его слабой струнке.
Заведения с девочками, вонючие кабаки, злачные места, где заблеванные полы посыпают опилками, фауна города Лимы в три утра. Вот где была его слабая струнка, думает он. Вот там он размякал, делался похожим на человека и вызывал к себе теплое чувство, думает он. Дарио затормозил: по полутемным тротуарам катился плотный ком людей с неразличимыми лицами, и изнемогающие фонари Порвенира лили на сумрачные фигуры слабый, скупой свет. Стоял туман, ночь была сырая. Двери «Монмартра» были закрыты.
— Постучите, Пакета, наверно, там, — сказал Перикито. — «Монмартр» открывается совсем под утро, сюда стекаются все, кто недобрал.
Постучали в стеклянную дверь — пианист в красноватом сиянии, думает он, а зубы такие же белые, как клавиши его рояля, две танцовщицы с пышными плюмажами на голове и на заду, — послышались шаги, и появился тощий парень в белой жилетке и галстуке-бабочке, глянул на них с опаской: вы из «Кроники»? Прошу, хозяйка вас ждет. Заставленный бутылками бар, потолок, усеянный платиновыми звездами, пятачок танцевальной площадки, микрофон на штативе, столики, кресла. Отворилась незаметная дверца в глубине бара, добрый вечер, сказал Перикито, и — помнишь? — выплыла Пакета — глаза в черных ореолах туши и длиннющих накладных ресниц, пухлые щеки, крутые бедра в удушье узких брючек, поступь канатоходца.
— Сеньор Бесерра вам, наверно, говорил? — сказал Сантьяго. — Мы по поводу убийства в Хесус-Мария.
— Он обещал, что меня нигде не упомянут, он слово дал, надеюсь, он его сдержит. — Помнишь, Савалита, ее губчатую руку, заученную улыбку, медовый голос с едва уловимым привкусом ненависти и тревоги. — Вы же понимаете, может пострадать репутация кабаре.
— Нам нужны только некоторые сведения, — сказал Сантьяго. — Кем она была, чем занималась.
— Да мы едва были знакомы, я почти ничего не знаю, — уклончивые взмахи жестких ресниц, кривящиеся толстые губы цвета граната, — уже полгода, как она перестала у нас петь. Нет, больше: уже восемь месяцев. Она ведь почти потеряла голос, я ее пригласила из чистой жалости, и исполняла она три-четыре номера в вечер. А до этого работала в «Лагуне».
Она замолчала, потому что в руках Перикито вспыхнула первая радуга, уставилась, открыв рот, на фотографа, деловито снимавшего бар, танцплощадку, микрофон.
— Ну, зачем это? — недовольно сказала она. — Бесеррита же мне поклялся, что меня даже не упомянут.
— Затем, что надо показать одно из мест, где убитая работала, а ваше имя мы не назовем, — сказал Сантьяго. — Мне бы очень хотелось узнать что-нибудь из ее личной жизни. Какое-нибудь происшествие, забавный случай, в этом роде.
— Я ж вам сказала, почти ничего не знаю. — Пакета продолжала следить взглядом за Перикито. — Во всяком случае, не больше того, что всему городу известно. Много лет назад была довольно знаменита, выступала в «Амбесси», жила сами знаете с кем. Ну, этого, впрочем, вы не напечатаете.
— Это почему же? — засмеялся Перикито. — У нас ведь теперь в президентах не Одрия, а Мануэл Прадо, а «Кроника» наша принадлежит его же семейству. Так что можем писать все, что захочется.
— Я тоже думал, что можем, Карлитос, — сказал Сантьяго. — И в первой статье написал: «Зверское убийство бывшей любовницы Кайо Бермудеса».
— А я думаю, Савалита, что вы слегка рехнулись, — зарычал Бесеррита, злобно перебирая листки. — Ладно, теперь узнаем, что думает начальство.
— Лучше бы так: «Звезда фарандолы зарезана» — это вызовет больший интерес, — сказал Ариспе. — Кроме того, так считают наверху.
— Она была на содержании у этого мерзавца или нет? — сказал Бесеррита. — А если была и если этого мерзавца духа нет не только в правительстве, но и вообще в стране, почему ж нельзя?
— А потому, сударь, что директорат не велит, — сказал Ариспе.
— Вот этот довод сокрушительный, — сказал Бесеррита. — Ну-ка, выправьте статью: всюду, где «бывшая любовница Кайо Бермудеса», поставьте «бывшая королева фарандолы».
— А потом Бермудес ее бросил, убежал за границу, это было в последние дни Одрии. — Пакета моргнула от очередной вспышки. — Помните, когда началась эта заварушка в Арекипе? Она вернулась на эстраду, но была уже совсем не та, что раньше. И голос не тот, и вообще. Стала пить, пыталась однажды с собой покончить. Устроиться надолго нигде не могла. Плохи были ее дела.
— И за все то время, что ты его возил, у него не было бабы? — говорит Сантьяго. — Ну, значит, он педераст.
— Как жила? — сказала Пакета. — Я ж говорю: плохо жила. Пила, любовники ее бросали, денег никогда не было. Мне ее стало жалко, вот и заключила с ней контракт, месяца два она тут работала, нет, меньше. Гостям она не нравилась. Песенки вышли из моды. Она попыталась было угнаться, сменить репертуар, но новые ритмы ей не давались.
— Любовниц не было, а бабы были, — говорит Амбросио. — «Курочки».
— Ну, а с наркотиками, сеньора, как обстояли дела? — сказал Сантьяго.
— С чем? — изумленно переспросила Пакета. — С наркотиками?
— Он ходил в бордели, — говорит Амбросио, — я его сто раз возил. К Ивонне, к этой. Очень часто ездили.
— Но ведь и у вас, сеньора, были неприятности по этой части, — сказал Сантьяго, — и вас задерживали вместе с убитой. Благодаря стараниям сеньора Бесерры в газеты ничего не просочилось. Как же вы не помните?
Мгновенная судорога передернула мясистое лицо, толстые неподвижные ресницы затрепетали от негодования, но сейчас же припоминающая улыбка упрямо вернулась на место, смягчая ее черты. Пакета чуть сощурилась, как бы проникая внутренним взором в прошлое и отыскивая там среди прочего этот пустяковый случай: ах, вот вы про что, да-да.
— Да и Лудовико, помните, я вам про него рассказывал? Это он меня подбил уехать в Пукальпу и стал шофером дона Кайо, так он тоже часто возил его в бордель, — говорит Амбросио. — Так что нет, ниньо, не педераст он.
— Никаких наркотиков, никаких наркотиков не было, а было недоразумение, которое сразу же разъяснилось, — сказала Пакета. — Полиция арестовала тут одного, появлялся тут время от времени, он, кажется, подторговывал кокаином, ну, а нас с нею пригласили как свидетелей. Мы ничего не знали, и нас сразу же отпустили.
— С кем она виделась, общалась, водила знакомство? — сказал Сантьяго.
— То есть кто любовник? — показала неровные зубы, Савалита, сверкнула глазами. — Да у нее их знаете сколько.
— Имена можете не называть, — сказал Сантьяго. — Что это были за люди, из какой среды?
— Крутила романы, но в подробности меня не посвящала, мы подругами не были, — сказала Пакета. — Я знаю то, что все знают: распутную жизнь вела, вот и все.
— А родня у нее какая-нибудь осталась? — сказал Сантьяго. — Или близкая подруга? Кто бы нам помог разобраться?
— Нет, кажется, родни не было, — сказала Пакета. — Сама-то говорила, что она из Перу, но многие считали ее иностранкой. Ходили слухи, что перуанский паспорт ей выправил сами знаете кто.
— Еще сеньор Бесерра просил какие-нибудь фотографии, когда она здесь пела, — сказал Сантьяго.
— Фотографии я вам дам, с одним условием: вы уж, пожалуйста, не упоминайте меня, не впутывайте в это дело, — сказала Пакета. — Договорились? Бесеррита мне обещал.
— Обещанное — свято, сеньора, — сказал Сантьяго. — Теперь последнее, и я вас оставлю в покое. Кто бы все-таки мог бы нам о ней рассказать?
— Когда она перестала у меня петь, я ее больше вообще не видела. — Пакета вздохнула и вдруг с таинственно-доверительным видом сказала: — Однако кое-что слышала. Поговаривали, что она пошла в заведение, сами понимаете какое. Ручаться не могу. Знаю, что жила вместе с одной женщиной, а та работала у француженки.
— У Ивонны? — сказал Сантьяго.
— Вот ее-то как раз можете назвать, — засмеялась Пакета, и всю сладость в ее голосе затопила прорвавшаяся ненависть. — Назовите, пусть полиция ее притянет, она ох как много знает.
— А как звали ту женщину, вместе с которой она жила? — сказал Сантьяго.
— Кета? — говорит Амбросио, а через минуту ошеломленно повторяет: — Неужто Кета?
— Если узнают, что я вам сказала, как ее зовут, они меня уничтожат, француженка — мой самый злейший враг. Как крестили — не знаю, а имя она себе взяла — Кета.
— Ты никогда ее не видел? — говорит Сантьяго. — И от Бермудеса никогда не слышал?
— Они жили вместе, и чего только про них не говорили, — взмахнула ресницами Пакета. — Они вроде бы не только дружили. Наверно, это вранье.
— Не видел и не слышал, ниньо, — говорит Амбросио. — Стал бы дон Кайо рассказывать своему шоферу, с кем он путается.
Они вышли, и туманный влажный полумрак Порвенира охватил их. Дарио, склонясь к рулю, клевал носом. Когда он включил зажигание, с тротуара донесся сердитый лай.
— Смотри-ка, все забыла: и про марафет, и про то, что ее арестовали вместе с Музой, — засмеялся Перикито. — Ах, паскудная баба.
— Да она рада до смерти, что Музу пришили, она ее ненавидит и даже скрыть это не может, — сказал Сантьяго. — Заметил, Перикито? И пила, и голос потеряла, и по рукам пошла.
— Но ты много вытянул из Пакеты, — сказал фоторепортер. — Грех жаловаться.
— Да ну, какой там много, — сказал Бесеррита. — Копайте, копайте. Докапывайтесь.
Это были беспокойные и напряженные дни, Савалита, думает он, ты ожил, заинтересовался, увлекся, ты без устали колесил по городу, собирая сведения в кабаре, радиостудиях, пансионах, публичных домах, ты терся среди разнообразной фауны ночного города.
— Муза — нехорошо, — сказал Бесеррита. — Надо ее окрестить заново. Вот, к примеру: «По следам Ночной Бабочки».
Ты писал длинные репортажи, сочинял заголовки и подписи к фотографиям и все больше увлекался этим. Бесеррита пробегал их, брезгливо морщась, правил грозным красным карандашом, придумывал «шапки»: «Новые данные о богемной жизни Ночной Бабочки, убитой на Хесус-Мария»; «Была ли Муза женщиной с темным прошлым?»; «Журналисты „Кроники“ обнаружили новую участницу преступления, ужаснувшего Лиму»; «От начала артистической карьеры — к кровавому концу?»; «Ночная Бабочка скатилась к самому низкому распутству, утверждает владелица кабаре, где была спета последняя песенка Музы»; «Не наркотики ли лишили ее голоса?»
— Вы обставили «Ультима Ора», Бесеррита, — сказал Ариспе. — Вы им вставили фитиль. Продолжайте в том же духе.
— Лей, лей погуще, погорячей, — говорил Карлитос. — Читающая публика требует.
— Вы делаете успехи, Савалита, — говорил Ариспе. — Лет через двадцать из вас выйдет толк.
— Я с таким восторгом собирал и копил это дерьмо: сегодня — кучку, завтра — кучку, — сказал Сантьяго. — И вот теперь целая гора, и теперь изволь все съесть. Вот, Карлитос, вот что со мной случилось.
— Ну, сеньор Бесерра, кончили на сегодня? — сказал Перикито. — Можно по домам?
— Мы еще и не начинали, — сказал Бесеррита. — Сейчас поедем к «мадам», выясним, с кем путалась Муза.
Их встретил Робертито: милости прошу, господа, будьте как дома, чем вас сегодня порадовать, сеньор Бесеррита? Но тот мгновенно охладил его: мы по делу, в кабинет пройдем, можно? Разумеется, сеньор Бесерра, проходите, проходите.
— Притащи-ка им пива, — сказал Бесеррита. — А мне — мадам. Только поживей.
Робертито взмахнул пушистыми ресницами, кивнул, недружелюбно хихикнув, и в дверях сделал антраша. Перикито рухнул в кресло, раскинул ноги: до чего ж тут хорошо, до чего же шикарно. Сантьяго сел рядом. Кабинет был весь устлан коврами, думает он, свет был мягкий, боковой, а по стенам висели три картины. На одной белокурый юноша в маске гнался по извилистой тропинке за убегавшей от него на цыпочках очень белокожей девушкой с осиной талией. На другой он ее уже поймал и падал вместе с нею к подножью плакучих ив, а на третьей девушка с оголенной грудью лежала на траве с томно-тревожным выражением лица, а юноша нежно целовал ее округлые плечи. Дело происходило на берегу озера или реки, и вдалеке плыла стая лебедей с длинными шеями.
— Что за молодежь пошла, — с удовлетворением констатировал Бесеррита. — Ничего на уме, кроме пьянства и разврата.
Губы его кривились насмешливой ухмылкой, горчичного цвета пальцы пощипывали усики, шляпу он сбил на затылок и, расхаживая взад-вперед по комнате, напоминал злодея, думает он, злодея из мексиканского фильма. Вошел с подносом Робертито.
— Сейчас придет, сеньор Бесерра, — низко поклонился он. — Спрашивала, не желательно ли вам стаканчик виски?
— Я не пью, у меня язва, — буркнул Бесеррита. — Выпьешь, а наутро кровью с… будешь.
Робертито исчез, и появилась Ивонна. Помнишь, Савалита, ее длинный, сильно напудренный нос, ее шумящее шелком, переливающееся блестками платье? Зрелая, тертая, дошлая, улыбающаяся женщина поцеловала Бесерриту в щеку, великосветским движением протянула руку Перикито и Сантьяго. Взглянула на поднос — что же Робертито вас не обслужил? — сделала укоризненную гримасу и, наклонившись, сама — очень ловко, почти без пены — наполнила стаканы до половины и протянула их посетителям. Потом села на краешек кресла, вытянула шею — кожа под глазами собралась в складки, — положила ногу на ногу.
— Ну, нечего пялиться, — сказал Бесеррита. — Отлично понимаешь, почему мы тут.
— Не могу поверить, что ты не пьешь, — помнишь, Савалита, ее иностранный выговор, ее уверенные и округлые движения всем на свете довольной матроны, главы рода? — Ты же старый пьяница, Бесеррита.
— Язва меня чуть не доконала, — сказал Бесеррита. — Теперь, кроме молока, ничего в рот не беру. Притом коровьего.
— Ты все такой же. — Она повернулась к Перикито и Сантьяго: — Мы с этим старикашкой — как брат с сестрою, мы сто лет знакомы.
— И за эти сто лет без легкого кровосмешения не обошлось, — засмеялся Бесеррита и тем же шутливо-фамильярным тоном продолжал: — Ну теперь представь, что ты пришла ко мне на исповедь, и отвечай: как долго пробыла у тебя Муза?
— Муза? У меня? — улыбнулась Ивонна. — Ваше преподобие, зачем вы повторяете грязные сплетни?
— Теперь я вижу, дочь моя, что ты мне не доверяешь. — Бессерита присел на подлокотник ее кресла. — Теперь я вижу, что ты говоришь неправду.
— Святой отец, у вас, наверно, не все дома. — Ивонна хлопнула Бессериту по колену. — Если бы она работала у меня, я бы тебе сказала.
Она достала из рукава платочек, промокнула глаза, перестала улыбаться. Разумеется, она ее знала, несколько раз приходила сюда, когда была подругой, ну, Бессерита сам знает кого. Он ее привозил сюда развлечься, посмотреть через то окошечко из бара. Но, насколько ей, Ивонне, известно, она никогда ни в одном заведении ни работала. И снова засмеялась без изысканности. Ее морщины у глаз и на шее, думает он, ее ненависть: клиентуру свою бедняжка находила на панели, как сучка беспородная.
— Видно, мадам, ты ее очень сильно любила, — проворчал Бессерита.
— Когда Бермудес ее взял на содержание, она чихала на всех через плечо, — вздохнула Ивонна. — Меня на порог не пускала. Потому, когда она всего лишилась, и ей никто не пришел на помощь. А что его упустила — так сама виновата. Не надо было пить и нанюхиваться.
— Да ты просто в восторге, оттого что ее пришили, — улыбнулся Бессерита.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70