— Завтра, наверно, приеду.
Торопливо спустился по лестнице, взял валявшийся на ковре портфель, вышел на улицу. Лудовико и Амбросио, сидя на стене, болтали с полицейскими. Увидав его, замолчали, спрыгнули вниз.
— Доброй ночи, — пробормотал он, протянул постовым несколько кредиток. — Вот, выпейте, чтоб не простыть.
Он мельком увидел их улыбки, услышал «премного благодарны, дон Кайо» и влез в машину: в Чаклакайо. Откинул голову на спинку, поднял воротник, велел закрыть окна впереди. Сидя неподвижно, он слушал болтовню Амбросио и Лудовико, время от времени открывал глаза, узнавал улицы, площади, темную ленту шоссе: в голове стоял ровный монотонный гул. Машина остановилась в пятне света от двух прожекторов. Он услышал команды и «добрый вечер», увидел полицейских, отворявших ворота. Завтра в котором часу, дон Кайо? В девять. Голоса Лудовико и Амбросио остались позади, и, входя в дом, он оглянулся и увидел, как они открывают дверь гаража. Несколько минут посидел за столом в кабинете, пытаясь записать в книжечку то, что предстояло сделать за день. В столовой выпил стакан ледяной воды, медленными шагами поднялся в спальню, чувствуя, как дрожит в руке этот стакан. Снотворное лежало на полочке в ванной, рядом с бритвенным прибором. Принял две таблетки, запил крупным глотком воды. В темноте завел часы, поставил будильник на половину девятого. Натянул простыню до подбородка. Прислуга забыла закрыть шторы, и он видел квадрат черного неба, усыпанный слабо поблескивающими точками. Снотворное должно было подействовать минут через десять — пятнадцать. Он лег в постель в три сорок, а сейчас светящиеся стрелки будильника показывали без четверти четыре. Еще пять минут бодрствования и яви.
Часть третья
I
Он пришел в редакцию около пяти и снимал пиджак, когда зазвонил телефон. Он видел, как Ариспе поднял трубку, задвигал губами, окинул взглядом пустые столы и наконец заметил его: Савалита, на минутку. Он пересек комнату, остановился у стола, заваленного бумагами, окурками, фотографиями, корректурными оттисками.
— Вот какое дело, — сказал Ариспе. — Эти разгильдяи из уголовной хроники раньше шести не явятся. Съездите, соберите материал, потом передадите его Бесеррите.
— Улица генерала Гарсона, 3/VI, — прочел Сантьяго. — Район Хесус-Мария?
— Поезжайте, — сказал Ариспе, — а я позвоню Перикито и Дарио. В архиве, наверно, сохранились ее фотографии.
— Музу зарезали? — сказал Перикито уже в редакционной машине, перезаряжая камеру. — Гвоздевой матерьяльчик.
— Сколько лет пела на «Радио-эль-Соль», — сказан водитель Дарио. — Кто это ее?
— Наверно, на почве ревности, — сказал Сантьяго. — Я-то раньше никогда про нее не слышал.
— Я ее снимал, когда она стала «Королевой фарандолы», первоклассный был бабец, — сказал Перикито. — А ты что, Савалита, и полицейскую хронику делаешь?
— Да нет, когда Ариспе позвонили, я один был под рукой, — сказал Сантьяго. — Это мне будет урок, — на службу вовремя не приходить.
Дом стоял рядом с аптекой, две патрульные машины окружала толпа зевак, а вот и «Кроника» прикатила, крикнул какой-то мальчишка. Они предъявили полицейскому свои документы, а Перикито защелкал фотоаппаратом, снимая фасад, лестницу, площадку на первом этаже. Дверь была открыта, думает он, тянуло сигаретным дымом.
— А вас не припоминаю, — сказал ему толстяк в синем, изучая его удостоверение. — Что приключилось с Бесерритой?
— Его не было на месте, когда позвонили. — И Сантьяго ощутил непривычный запах — вспотевшего тела, думает он, тронутых гнильцой фруктов. — А я из другого отдела, инспектор, потому и не припоминаете.
Вспыхнул «блиц» Перикито, толстяк отступил в сторону. Сантьяго увидел кучку вполголоса переговаривающихся людей, а за ними — кусок стены, оклеенной голубыми обоями, грязный кафель, ночной столик, черное покрывало. Разрешите — двое мужчин расступились — глаза его скользнули вверх, вниз и опять вверх — какая она была белая, думает он, — не задерживаясь на запекшихся сгустках, на черно-красных, сморщившихся краях ран, на спутанных прядях, закрывающих лицо, на черном треугольнике волос внизу живота. Он не двигался, ничего не говорил. Радуги Перикито сверкали то слева, то справа, хотелось бы лицо, инспектор, и чья-то рука отвела завитки, и открылось лицо — голубоватое и чистое, с залегшими под изогнутыми ресницами тенями. Спасибо, инспектор, сказал Перикито, присевший перед кроватью на корточки, и снова ударил луч ослепительного света. Десять лет, Савалита, ты думал о ней, если бы Ана узнала, пожалуй, приревновала бы тебя, подумала, ты влюблен в Музу.
— Кажется, нашему репортеру такие картинки внове, — сказал толстяк. — Вы уж только, юноша, постарайтесь не хлопнуться в обморок, нам хватит возни и с этой дамой.
Плавающие в густом дыму лица расплылись в улыбках. Сантьяго с усилием выдавил улыбку и из себя. Взявшись за карандаш, обнаружил, что ладони его мокрые от пота; вытащил блокнот и снова глянул и увидел: пятна крови, поникшие, сплющенные груди, чешуйчатые темные соски. От хлынувшего в ноздри запаха закружилась голова.
— Распороли до пупа. — Перикито, прикусив кончик языка ввинчивал новую лампочку. — Садист какой-то.
— Ей еще кое-что взрезали, — мрачно сказал толстяк. — Подойди поближе, Перикито, и вы, юноша: посмотрите, полюбуйтесь на это зверство.
— Дырка в дырке, — прозвучал рядом чей-то наглый голос, и Сантьяго услышал сдавленные смешки и неразборчивое бормотание. Он отвел глаза от убитой, шагнул к толстяку.
— Можно получить у вас некоторые сведения, инспектор?
— Разумеется, но сначала позвольте представиться. — Тот благожелательно протянул пухлую руку. — Адальмиро Перальта начальник отдела по расследованию убийств, а это — мой заместитель Лудовико Пантоха. И его не забудьте упомянуть.
Стараясь изо всех сил, чтобы улыбка не сползла с лица, не погасла, ты писал в блокноте, Савалита, и видел, как бьется в истерике твое перо, рвет бумагу, выводит что-то невразумительное.
— Услуга за услугу, с Бессеритой мы всегда находили общий язык, — и слышал дружелюбно-улыбчивого инспектора. — Мы вам предоставим данные — самые свежие, из первых рук, а вы нас снимете покрупней, черкнёте десять строчек поподробнее, это никогда лишним не бывает.
Снова смешки, вспышки «блица», и этот запах, и клубы табачного дыма. Сантьяго кивал, строчил, прижав к груди блокнот, перегнув его пополам, и рука его выводила какие-то закорючки, и буквы были похожи на иероглифы.
— Нас вызвала старушка из соседней квартиры, — сказал инспектор. — Слышала крики, выглянула, увидела, что дверь открыта. Старушку пришлось отправить в больницу. — Нервный припадок. Сами можете представить, каково ей было застать такое.
— Восемь ножевых проникающих ранений, — сказал старший агент Лудовико Пантоха. — Медицинский эксперт подсчитал, юноша.
— Вполне вероятно, что жертва находилась в состоянии наркотического опьянения, — сказал инспектор Перальта. — Чувствуете запах? И потом, зрачки. В последнее время она злоупотребляла наркотиками. Состояла на учете в полиции. Ну, вскрытие покажет.
— Год назад у нее были большие неприятности по этой части, — сказал старший агент Лудовико Пантоха. — Мы ее посадили тогда. Да, низко пала.
— Ножичек нельзя ли, инспектор? — сказал Перикито.
— Хорош ножичек, клинок пятнадцать сантиметров, — сказал инспектор. — Унесли на экспертизу. Есть, есть отпечатки, да еще какие — будто специально хотел нас порадовать.
— Он недолго будет гулять на свободе, — сказал Лудовико. — Наследил, орудие убийства оставил на месте преступления, пошел на него средь бела дня. Нет, это никакой не профессионал, что вы.
— Личность пока не установили: любовников у покойной было множество, — сказал инспектор. — А в последнее время путалась просто со всеми подряд. Да, бедняжка стала весьма неразборчива.
— Вы посмотрите, посмотрите, в какой конуре она встретила свой смертный час, — сказал Лудовико. — А ведь когда-то жила как принцесса.
— В тот год, когда я поступил в «Кронику», она победила на конкурсе, стала «Королевой фарандолы», — сказал Перикито. — В сорок четвертом, четырнадцать лет назад. Как время-то летит.
— Жизнь — вроде качелей: то вверх, то вниз, — улыбнулся инспектор Перальта. — Дарю вам, юноша, эту фразу, запишите, вставите в репортаж.
— Она мне казалась просто редкостной красоткой, — сказал Перикито. — А теперь смотрю — ничего особенного.
— Сколько лет прошло, Перикито, — сказал инспектор. — И потом, восемь дырок мало кому на пользу пойдут.
— Щелкнуть тебя, Савалита? — сказал Перикито. — Бесеррита обязательно снимается рядом с трупом, целую коллекцию собрал. У него, наверно, несколько тысяч фотографий.
— Видел я его коллекцию, — сказал инспектор. — Уж, кажется, я ко всему привык, всякое видел, и то — в дрожь бросает.
— Когда приедем в редакцию, сеньор Бесеррита вам позвонит, — сказал Сантьяго. — Не стану вас больше отвлекать от дела. Очень вам благодарен.
— Скажите Бесеррите, чтоб заглянул к нам в контору так часиков в одиннадцать, — сказал инспектор. — Счастливо, юноша, рад был познакомиться.
Они вышли на площадку, и Перикито сфотографировал дверь соседней квартиры. На тротуаре по-прежнему толпились любопытные, заглядывая через плечо охранявшего выход полицейского, Дарио покуривал в машине: чего ж вы меня не взяли, мне бы тоже хотелось взглянуть. Они расселись, машина тронулась, и через минуту им наперерез выскочил фургончик «Ультима Ора».
— Мы их обскакали, — сказал Дарио. — Опростоволосился Норвин.
— Знай наших. — Перикито прищелкнул пальцами, подтолкнул Сантьяго локтем. — Она была любовницей Кайо Бермудеса. Видал один раз, как он с нею входил в шикарнейший кабак на улице Канон.
— Нет, — говорит Амбросио. — И не слышал, и в газетах не читал. Я, наверно, тогда уже в Пукальпе был.
— Кайо Бермудеса? — сказал Дарио. — Да это ж бомба!
— Должно быть, разгребая эту помойку, ты чувствовал себя Шерлоком Холмсом, — сказал Карлитос. — Тебе дорого это обошлось, Савалита.
— Ты был его шофером и не знал, кто его любовница? — говорит Сантьяго.
— Не знал, — говорит Амбросио. — И никогда ее не видел. Впервые слышу, ниньо.
Пока пикапчик «Кроники» пробирался через центр, а ты, Савалита, пытался разобрать свои каракули в блокноте и восстановить разговор с инспектором, на место первоначальной оторопи пришло тревожное возбуждение. Он выпрыгнул из машины, взбежал по лестнице в редакцию. Там уже горели все лампы и за всеми столами уже сидели люди, но он не стал ни с кем разговаривать, нигде не задержался. В лотерею, что ли, выиграл? — спросил его Карлитос, он ответил: сенсационный материал, Карлитос. Сел за машинку и целый час без передышки печатал, правил. А потом, Савалита, гордясь собой, ты болтал с Карлитосом и нетерпеливо поджидал Бесерриту. И вот наконец увидел его в дверях, думает он, — приземистого и жирного, постаревшего Бесерриту, увидел его шляпенку, знавшую лучшие времена, лицо отставного боксера, нелепые усики, желтые от никотина пальцы. Какое разочарование тебя ожидало, Савалита. Он не ответил на его «добрый вечер», мельком проглядел три странички и без всякого интереса выслушал рассказ Сантьяго. Одним преступлением больше, одним меньше — что это значило, Савалита, для этого человека, который дневал и ночевал в притонах, ничего, кроме убийств, краж, растрат, поджогов, грабежа и разбоя не знал и четверть века кормился за счет воров, проституток, педерастов, наркоманов? Однако он обескуражил тебя ненадолго, Савалита. Восхитить его было трудно, но дело свое Бесеррита знал, думает он. Кажется, ему понравилось, думает он. Он снял свою древнюю шляпу, снял пиджак, закатал рукава сорочки с резинками у локтей, как у бухгалтера, думает он, ослабил узел галстука, такого же засаленного и ветхого, как костюм и башмаки, и двинулся, надутый и брюзгливый, по комнате, не отвечая на поклоны, тяжело и медленно неся литое тело, прямо к столу Ариспе. Сантьяго подошел поближе, в закуток Карлитоса, чтобы не упустить ни слова. Бесеррита ударил костяшками пальцев по крышке пишущей машинки, и Ариспа поднял голову: ну-с, сударь, что хорошенького скажете?
— Центральную полосу целиком мне. — Голос у него, думает он, был надтреснутый, хрипловатый, слабый, и говорил он насмешливо. — И Перикито дня на три-четыре в полное мое распоряжение.
— А домик с роялем с видом на море? — сказал Ариспе.
— И кого-нибудь на подхват, вот хоть Савалиту, у меня двое ушли в отпуск, — сухо сказал Бесеррита. — Если хочешь, чтоб мы раскрутили это дело, давай сотрудника.
Ариспе в задумчивости погрыз кончик красного карандаша, просмотрел машинопись, потом ищуще оглядел редакцию. Ты влип, сказал Карлитос, откажись под любым предлогом, наври что-нибудь. Но ты не стал врать, Савалита, ты счастливым пошел к столу Ариспе — прямо к волку в зубы.
— Не соблаговолите ли поработать несколько дней с уголовщиками? — сказал Ариспе. — Бесеррите требуется ваша помощь.
— Теперь, значит, спрашивают о согласии, — едко пробормотал Бесеррита. — Когда я начинал в «Кронике», никому дела не было до моего мнения. Ну-ка, живо, сказали мне, обегайте все комиссариаты, мы открываем колонку полицейской хроники, поручаем ее вам. И вот уже двадцать пять лет меня держат на этом деле, и никто еще не спросил, нравится мне оно или нет.
— В один прекрасный день, сударь, вы лопнете от злости, — Ариспе ткнул себя карандашом в грудь, — сердечко не выдержит. Окстись, Бесеррита, если у тебя отнять полицейскую хронику, ты же зачахнешь с тоски. И потом, кто, если не ты? Ты — наш перуанский корифей.
— На кой мне сдалась моя слава, недели не проходит без протеста, — проворчал Бесеррита. — Чем хвалить, лучше бы прибавили построчную.
— Двадцать пять лет, сударь, вы задаром спите с самыми дорогими шлюхами, бесплатно напиваетесь в самых шикарных борделях, а все жалуетесь, все чем-то недовольны, — сказал Ариспе. — Что же нам тогда говорить — мы-то выворачиваем карманы перед тем, как заказать лишнюю рюмочку или взять девочку.
Тарахтенье машинок смолкло, над столами показались смеющиеся лица сотрудников, слушавших диалог Ариспе и Бесерриты, который тоже начал двусмысленно улыбаться, а потом издавать, точно давясь, хриплые смешки: когда он напивался, это сопровождалось икотой, отрыжкой и бранью.
— Годы не те, — сказал он. — Женщины мне больше не нравятся.
— А, так ты на старости лет сменил вкусы? — сказал Ариспе и поглядел на Сантьяго. — Будьте осторожны, теперь я понимаю, зачем Бесеррита просил дать вас ему в помощь.
— До чего ж у нас остроумное начальство, — проворчал Бесеррита. — Ну так что? Будет мне первая полоса? Перикито даешь?
— Даю, даю, только ты смотри не обижай его, — сказал Ариспе. — Надо потрясти подписчиков, поднять тираж, вот в чем штука, сударь.
Бесеррита кивнул, повернулся — снова затюкали машинки — и вместе с Сантьяго двинулся к своему столу. Стол стоял в самой глубине комнаты, думает он, оттуда он видел спины всех сотрудников и не уставал обыгрывать эту тему: напившись, выходил на середину, расстегивал пиджак, упирал кулаки в жирные бедра и кричал: я в заднице у вас у всех! Редакторы съеживались за машинками, утыкались носами в бумаги, и никто, даже Ариспе, не осмеливался посмотреть на Бесерриту, думает он, покуда тот вел медленным яростным взором по склоненным головам страшно озабоченных редакторов, — мою полосу в грош не ставите и меня, значит, тоже? — необыкновенно сосредоточенных корректоров, — потому и загнали меня на задворки, в задницу всей «Кроники»! — всецело поглощенного своим делом кудлатого Эрнандеса, — чтоб я день и ночь любовался задами господ из международного отдела, господ из внутренней информации, — и похаживал между столами с беспокойным видом генерала перед битвой, — чтоб господа редакторы пердели мне в нос? — и до основания потрясал редакцию взрывами громового хохота. Но когда однажды Ариспе предложил ему пересесть, думает он, Бесеррита страшно возмутился: из моего угла меня вынесут только вперед ногами. Стол у него был такой же низенький и неказистый, как его хозяин, и такой же грязный, как его неизменная желтовато-серая тройка в сальных пятнах. Теперь он уселся за него, закурил тоненькую сигаретку, а Сантьяго остался стоять, взволнованный тем, что выбор пал на тебя, Савалита, предвкушающий серию статей, которые ты, Савалита, напишешь: я, Карлитос, шел на бойню как на праздник, Карлитос.
— Ладно, раз уж ввязались в это дело, надо шевелиться. — Бесеррита снял телефонную трубку, набрал номер, приблизил брюзгливо сложенные губы к микрофону, что-то сказал туда, ухватил толстыми пальцами с грязными ногтями перо, вывел на листочке какие-то закорючки.
— Все искал сильных ощущений? — сказал Карлитос. — Они тебе нравились.
— Это в Порвенире, возьмите Перикито и валяйте прямо сейчас туда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
Торопливо спустился по лестнице, взял валявшийся на ковре портфель, вышел на улицу. Лудовико и Амбросио, сидя на стене, болтали с полицейскими. Увидав его, замолчали, спрыгнули вниз.
— Доброй ночи, — пробормотал он, протянул постовым несколько кредиток. — Вот, выпейте, чтоб не простыть.
Он мельком увидел их улыбки, услышал «премного благодарны, дон Кайо» и влез в машину: в Чаклакайо. Откинул голову на спинку, поднял воротник, велел закрыть окна впереди. Сидя неподвижно, он слушал болтовню Амбросио и Лудовико, время от времени открывал глаза, узнавал улицы, площади, темную ленту шоссе: в голове стоял ровный монотонный гул. Машина остановилась в пятне света от двух прожекторов. Он услышал команды и «добрый вечер», увидел полицейских, отворявших ворота. Завтра в котором часу, дон Кайо? В девять. Голоса Лудовико и Амбросио остались позади, и, входя в дом, он оглянулся и увидел, как они открывают дверь гаража. Несколько минут посидел за столом в кабинете, пытаясь записать в книжечку то, что предстояло сделать за день. В столовой выпил стакан ледяной воды, медленными шагами поднялся в спальню, чувствуя, как дрожит в руке этот стакан. Снотворное лежало на полочке в ванной, рядом с бритвенным прибором. Принял две таблетки, запил крупным глотком воды. В темноте завел часы, поставил будильник на половину девятого. Натянул простыню до подбородка. Прислуга забыла закрыть шторы, и он видел квадрат черного неба, усыпанный слабо поблескивающими точками. Снотворное должно было подействовать минут через десять — пятнадцать. Он лег в постель в три сорок, а сейчас светящиеся стрелки будильника показывали без четверти четыре. Еще пять минут бодрствования и яви.
Часть третья
I
Он пришел в редакцию около пяти и снимал пиджак, когда зазвонил телефон. Он видел, как Ариспе поднял трубку, задвигал губами, окинул взглядом пустые столы и наконец заметил его: Савалита, на минутку. Он пересек комнату, остановился у стола, заваленного бумагами, окурками, фотографиями, корректурными оттисками.
— Вот какое дело, — сказал Ариспе. — Эти разгильдяи из уголовной хроники раньше шести не явятся. Съездите, соберите материал, потом передадите его Бесеррите.
— Улица генерала Гарсона, 3/VI, — прочел Сантьяго. — Район Хесус-Мария?
— Поезжайте, — сказал Ариспе, — а я позвоню Перикито и Дарио. В архиве, наверно, сохранились ее фотографии.
— Музу зарезали? — сказал Перикито уже в редакционной машине, перезаряжая камеру. — Гвоздевой матерьяльчик.
— Сколько лет пела на «Радио-эль-Соль», — сказан водитель Дарио. — Кто это ее?
— Наверно, на почве ревности, — сказал Сантьяго. — Я-то раньше никогда про нее не слышал.
— Я ее снимал, когда она стала «Королевой фарандолы», первоклассный был бабец, — сказал Перикито. — А ты что, Савалита, и полицейскую хронику делаешь?
— Да нет, когда Ариспе позвонили, я один был под рукой, — сказал Сантьяго. — Это мне будет урок, — на службу вовремя не приходить.
Дом стоял рядом с аптекой, две патрульные машины окружала толпа зевак, а вот и «Кроника» прикатила, крикнул какой-то мальчишка. Они предъявили полицейскому свои документы, а Перикито защелкал фотоаппаратом, снимая фасад, лестницу, площадку на первом этаже. Дверь была открыта, думает он, тянуло сигаретным дымом.
— А вас не припоминаю, — сказал ему толстяк в синем, изучая его удостоверение. — Что приключилось с Бесерритой?
— Его не было на месте, когда позвонили. — И Сантьяго ощутил непривычный запах — вспотевшего тела, думает он, тронутых гнильцой фруктов. — А я из другого отдела, инспектор, потому и не припоминаете.
Вспыхнул «блиц» Перикито, толстяк отступил в сторону. Сантьяго увидел кучку вполголоса переговаривающихся людей, а за ними — кусок стены, оклеенной голубыми обоями, грязный кафель, ночной столик, черное покрывало. Разрешите — двое мужчин расступились — глаза его скользнули вверх, вниз и опять вверх — какая она была белая, думает он, — не задерживаясь на запекшихся сгустках, на черно-красных, сморщившихся краях ран, на спутанных прядях, закрывающих лицо, на черном треугольнике волос внизу живота. Он не двигался, ничего не говорил. Радуги Перикито сверкали то слева, то справа, хотелось бы лицо, инспектор, и чья-то рука отвела завитки, и открылось лицо — голубоватое и чистое, с залегшими под изогнутыми ресницами тенями. Спасибо, инспектор, сказал Перикито, присевший перед кроватью на корточки, и снова ударил луч ослепительного света. Десять лет, Савалита, ты думал о ней, если бы Ана узнала, пожалуй, приревновала бы тебя, подумала, ты влюблен в Музу.
— Кажется, нашему репортеру такие картинки внове, — сказал толстяк. — Вы уж только, юноша, постарайтесь не хлопнуться в обморок, нам хватит возни и с этой дамой.
Плавающие в густом дыму лица расплылись в улыбках. Сантьяго с усилием выдавил улыбку и из себя. Взявшись за карандаш, обнаружил, что ладони его мокрые от пота; вытащил блокнот и снова глянул и увидел: пятна крови, поникшие, сплющенные груди, чешуйчатые темные соски. От хлынувшего в ноздри запаха закружилась голова.
— Распороли до пупа. — Перикито, прикусив кончик языка ввинчивал новую лампочку. — Садист какой-то.
— Ей еще кое-что взрезали, — мрачно сказал толстяк. — Подойди поближе, Перикито, и вы, юноша: посмотрите, полюбуйтесь на это зверство.
— Дырка в дырке, — прозвучал рядом чей-то наглый голос, и Сантьяго услышал сдавленные смешки и неразборчивое бормотание. Он отвел глаза от убитой, шагнул к толстяку.
— Можно получить у вас некоторые сведения, инспектор?
— Разумеется, но сначала позвольте представиться. — Тот благожелательно протянул пухлую руку. — Адальмиро Перальта начальник отдела по расследованию убийств, а это — мой заместитель Лудовико Пантоха. И его не забудьте упомянуть.
Стараясь изо всех сил, чтобы улыбка не сползла с лица, не погасла, ты писал в блокноте, Савалита, и видел, как бьется в истерике твое перо, рвет бумагу, выводит что-то невразумительное.
— Услуга за услугу, с Бессеритой мы всегда находили общий язык, — и слышал дружелюбно-улыбчивого инспектора. — Мы вам предоставим данные — самые свежие, из первых рук, а вы нас снимете покрупней, черкнёте десять строчек поподробнее, это никогда лишним не бывает.
Снова смешки, вспышки «блица», и этот запах, и клубы табачного дыма. Сантьяго кивал, строчил, прижав к груди блокнот, перегнув его пополам, и рука его выводила какие-то закорючки, и буквы были похожи на иероглифы.
— Нас вызвала старушка из соседней квартиры, — сказал инспектор. — Слышала крики, выглянула, увидела, что дверь открыта. Старушку пришлось отправить в больницу. — Нервный припадок. Сами можете представить, каково ей было застать такое.
— Восемь ножевых проникающих ранений, — сказал старший агент Лудовико Пантоха. — Медицинский эксперт подсчитал, юноша.
— Вполне вероятно, что жертва находилась в состоянии наркотического опьянения, — сказал инспектор Перальта. — Чувствуете запах? И потом, зрачки. В последнее время она злоупотребляла наркотиками. Состояла на учете в полиции. Ну, вскрытие покажет.
— Год назад у нее были большие неприятности по этой части, — сказал старший агент Лудовико Пантоха. — Мы ее посадили тогда. Да, низко пала.
— Ножичек нельзя ли, инспектор? — сказал Перикито.
— Хорош ножичек, клинок пятнадцать сантиметров, — сказал инспектор. — Унесли на экспертизу. Есть, есть отпечатки, да еще какие — будто специально хотел нас порадовать.
— Он недолго будет гулять на свободе, — сказал Лудовико. — Наследил, орудие убийства оставил на месте преступления, пошел на него средь бела дня. Нет, это никакой не профессионал, что вы.
— Личность пока не установили: любовников у покойной было множество, — сказал инспектор. — А в последнее время путалась просто со всеми подряд. Да, бедняжка стала весьма неразборчива.
— Вы посмотрите, посмотрите, в какой конуре она встретила свой смертный час, — сказал Лудовико. — А ведь когда-то жила как принцесса.
— В тот год, когда я поступил в «Кронику», она победила на конкурсе, стала «Королевой фарандолы», — сказал Перикито. — В сорок четвертом, четырнадцать лет назад. Как время-то летит.
— Жизнь — вроде качелей: то вверх, то вниз, — улыбнулся инспектор Перальта. — Дарю вам, юноша, эту фразу, запишите, вставите в репортаж.
— Она мне казалась просто редкостной красоткой, — сказал Перикито. — А теперь смотрю — ничего особенного.
— Сколько лет прошло, Перикито, — сказал инспектор. — И потом, восемь дырок мало кому на пользу пойдут.
— Щелкнуть тебя, Савалита? — сказал Перикито. — Бесеррита обязательно снимается рядом с трупом, целую коллекцию собрал. У него, наверно, несколько тысяч фотографий.
— Видел я его коллекцию, — сказал инспектор. — Уж, кажется, я ко всему привык, всякое видел, и то — в дрожь бросает.
— Когда приедем в редакцию, сеньор Бесеррита вам позвонит, — сказал Сантьяго. — Не стану вас больше отвлекать от дела. Очень вам благодарен.
— Скажите Бесеррите, чтоб заглянул к нам в контору так часиков в одиннадцать, — сказал инспектор. — Счастливо, юноша, рад был познакомиться.
Они вышли на площадку, и Перикито сфотографировал дверь соседней квартиры. На тротуаре по-прежнему толпились любопытные, заглядывая через плечо охранявшего выход полицейского, Дарио покуривал в машине: чего ж вы меня не взяли, мне бы тоже хотелось взглянуть. Они расселись, машина тронулась, и через минуту им наперерез выскочил фургончик «Ультима Ора».
— Мы их обскакали, — сказал Дарио. — Опростоволосился Норвин.
— Знай наших. — Перикито прищелкнул пальцами, подтолкнул Сантьяго локтем. — Она была любовницей Кайо Бермудеса. Видал один раз, как он с нею входил в шикарнейший кабак на улице Канон.
— Нет, — говорит Амбросио. — И не слышал, и в газетах не читал. Я, наверно, тогда уже в Пукальпе был.
— Кайо Бермудеса? — сказал Дарио. — Да это ж бомба!
— Должно быть, разгребая эту помойку, ты чувствовал себя Шерлоком Холмсом, — сказал Карлитос. — Тебе дорого это обошлось, Савалита.
— Ты был его шофером и не знал, кто его любовница? — говорит Сантьяго.
— Не знал, — говорит Амбросио. — И никогда ее не видел. Впервые слышу, ниньо.
Пока пикапчик «Кроники» пробирался через центр, а ты, Савалита, пытался разобрать свои каракули в блокноте и восстановить разговор с инспектором, на место первоначальной оторопи пришло тревожное возбуждение. Он выпрыгнул из машины, взбежал по лестнице в редакцию. Там уже горели все лампы и за всеми столами уже сидели люди, но он не стал ни с кем разговаривать, нигде не задержался. В лотерею, что ли, выиграл? — спросил его Карлитос, он ответил: сенсационный материал, Карлитос. Сел за машинку и целый час без передышки печатал, правил. А потом, Савалита, гордясь собой, ты болтал с Карлитосом и нетерпеливо поджидал Бесерриту. И вот наконец увидел его в дверях, думает он, — приземистого и жирного, постаревшего Бесерриту, увидел его шляпенку, знавшую лучшие времена, лицо отставного боксера, нелепые усики, желтые от никотина пальцы. Какое разочарование тебя ожидало, Савалита. Он не ответил на его «добрый вечер», мельком проглядел три странички и без всякого интереса выслушал рассказ Сантьяго. Одним преступлением больше, одним меньше — что это значило, Савалита, для этого человека, который дневал и ночевал в притонах, ничего, кроме убийств, краж, растрат, поджогов, грабежа и разбоя не знал и четверть века кормился за счет воров, проституток, педерастов, наркоманов? Однако он обескуражил тебя ненадолго, Савалита. Восхитить его было трудно, но дело свое Бесеррита знал, думает он. Кажется, ему понравилось, думает он. Он снял свою древнюю шляпу, снял пиджак, закатал рукава сорочки с резинками у локтей, как у бухгалтера, думает он, ослабил узел галстука, такого же засаленного и ветхого, как костюм и башмаки, и двинулся, надутый и брюзгливый, по комнате, не отвечая на поклоны, тяжело и медленно неся литое тело, прямо к столу Ариспе. Сантьяго подошел поближе, в закуток Карлитоса, чтобы не упустить ни слова. Бесеррита ударил костяшками пальцев по крышке пишущей машинки, и Ариспа поднял голову: ну-с, сударь, что хорошенького скажете?
— Центральную полосу целиком мне. — Голос у него, думает он, был надтреснутый, хрипловатый, слабый, и говорил он насмешливо. — И Перикито дня на три-четыре в полное мое распоряжение.
— А домик с роялем с видом на море? — сказал Ариспе.
— И кого-нибудь на подхват, вот хоть Савалиту, у меня двое ушли в отпуск, — сухо сказал Бесеррита. — Если хочешь, чтоб мы раскрутили это дело, давай сотрудника.
Ариспе в задумчивости погрыз кончик красного карандаша, просмотрел машинопись, потом ищуще оглядел редакцию. Ты влип, сказал Карлитос, откажись под любым предлогом, наври что-нибудь. Но ты не стал врать, Савалита, ты счастливым пошел к столу Ариспе — прямо к волку в зубы.
— Не соблаговолите ли поработать несколько дней с уголовщиками? — сказал Ариспе. — Бесеррите требуется ваша помощь.
— Теперь, значит, спрашивают о согласии, — едко пробормотал Бесеррита. — Когда я начинал в «Кронике», никому дела не было до моего мнения. Ну-ка, живо, сказали мне, обегайте все комиссариаты, мы открываем колонку полицейской хроники, поручаем ее вам. И вот уже двадцать пять лет меня держат на этом деле, и никто еще не спросил, нравится мне оно или нет.
— В один прекрасный день, сударь, вы лопнете от злости, — Ариспе ткнул себя карандашом в грудь, — сердечко не выдержит. Окстись, Бесеррита, если у тебя отнять полицейскую хронику, ты же зачахнешь с тоски. И потом, кто, если не ты? Ты — наш перуанский корифей.
— На кой мне сдалась моя слава, недели не проходит без протеста, — проворчал Бесеррита. — Чем хвалить, лучше бы прибавили построчную.
— Двадцать пять лет, сударь, вы задаром спите с самыми дорогими шлюхами, бесплатно напиваетесь в самых шикарных борделях, а все жалуетесь, все чем-то недовольны, — сказал Ариспе. — Что же нам тогда говорить — мы-то выворачиваем карманы перед тем, как заказать лишнюю рюмочку или взять девочку.
Тарахтенье машинок смолкло, над столами показались смеющиеся лица сотрудников, слушавших диалог Ариспе и Бесерриты, который тоже начал двусмысленно улыбаться, а потом издавать, точно давясь, хриплые смешки: когда он напивался, это сопровождалось икотой, отрыжкой и бранью.
— Годы не те, — сказал он. — Женщины мне больше не нравятся.
— А, так ты на старости лет сменил вкусы? — сказал Ариспе и поглядел на Сантьяго. — Будьте осторожны, теперь я понимаю, зачем Бесеррита просил дать вас ему в помощь.
— До чего ж у нас остроумное начальство, — проворчал Бесеррита. — Ну так что? Будет мне первая полоса? Перикито даешь?
— Даю, даю, только ты смотри не обижай его, — сказал Ариспе. — Надо потрясти подписчиков, поднять тираж, вот в чем штука, сударь.
Бесеррита кивнул, повернулся — снова затюкали машинки — и вместе с Сантьяго двинулся к своему столу. Стол стоял в самой глубине комнаты, думает он, оттуда он видел спины всех сотрудников и не уставал обыгрывать эту тему: напившись, выходил на середину, расстегивал пиджак, упирал кулаки в жирные бедра и кричал: я в заднице у вас у всех! Редакторы съеживались за машинками, утыкались носами в бумаги, и никто, даже Ариспе, не осмеливался посмотреть на Бесерриту, думает он, покуда тот вел медленным яростным взором по склоненным головам страшно озабоченных редакторов, — мою полосу в грош не ставите и меня, значит, тоже? — необыкновенно сосредоточенных корректоров, — потому и загнали меня на задворки, в задницу всей «Кроники»! — всецело поглощенного своим делом кудлатого Эрнандеса, — чтоб я день и ночь любовался задами господ из международного отдела, господ из внутренней информации, — и похаживал между столами с беспокойным видом генерала перед битвой, — чтоб господа редакторы пердели мне в нос? — и до основания потрясал редакцию взрывами громового хохота. Но когда однажды Ариспе предложил ему пересесть, думает он, Бесеррита страшно возмутился: из моего угла меня вынесут только вперед ногами. Стол у него был такой же низенький и неказистый, как его хозяин, и такой же грязный, как его неизменная желтовато-серая тройка в сальных пятнах. Теперь он уселся за него, закурил тоненькую сигаретку, а Сантьяго остался стоять, взволнованный тем, что выбор пал на тебя, Савалита, предвкушающий серию статей, которые ты, Савалита, напишешь: я, Карлитос, шел на бойню как на праздник, Карлитос.
— Ладно, раз уж ввязались в это дело, надо шевелиться. — Бесеррита снял телефонную трубку, набрал номер, приблизил брюзгливо сложенные губы к микрофону, что-то сказал туда, ухватил толстыми пальцами с грязными ногтями перо, вывел на листочке какие-то закорючки.
— Все искал сильных ощущений? — сказал Карлитос. — Они тебе нравились.
— Это в Порвенире, возьмите Перикито и валяйте прямо сейчас туда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70