– Я побывал здесь уже столько раз, что и не счесть, но она всегда делает вид, что незнакома со мной. Ну, я не в ее вкусе. Через минуту у вас будет возможность познакомиться с ней поближе.
За дверями из стальных прутьев тянулся тускло освещенный коридор со стенами из шлакоблоков, облицованных коричневатой плиткой, куда выходили маленькие помещеньица, похожие на клетки. Обзор заканчивался первым блоком тюремных камер, покрашенных унылым зеленым цветом, на фоне которого виднелись пятна ржавчины. Камеры были пусты.
– А когда перевезут остальных заключенных? – спросила я.
– К концу недели.
– Кто остался?
– Настоящие джентльмены Вирджинии, те, кого положено держать в изоляции. Все они за семью засовами и прикованы к койкам в блоке "С", который находится в той стороне. – Он махнул рукой на запад. – Но мы туда не пойдем, так что не волнуйтесь. Я не стану подвергать вас такому испытанию. Некоторые из этих мерзавцев уже по нескольку лет не видели женщин – «Фрау Хелен» не в счет.
Атлетически сложенный молодой человек в синей форме появился в коридоре и направился к нам. Он внимательно посмотрел на нас через решетку. У него было приятное, но суровое лицо с мощной нижней челюстью и холодными серыми глазами. Темные рыжеватые усы скрывали верхнюю губу, которая, по моим предположениям, придала бы его лицу выражение жестокости.
Марино представил нас, пояснив:
– Нам нужно осмотреть стул.
– Да, понятно. Моя фамилия Робертс, и я пришел, чтобы отвести вас на экскурсию. – Звякнув ключами о железо, он открыл тяжелые двери. – Донахью сегодня нет, он болен. – Лязг закрывшихся позади нас дверей эхом отозвался в коридоре. – Простите, но нам придется подвергнуть вас небольшому досмотру. Прошу вас пройти сюда, мэм.
Он стал водить сканером по одежде Марино, а из другой железной двери, ведущей в диспетчерскую, появилась Хелен. Эта неулыбчивая женщина напоминала своей фигурой баптистскую церковь, и ее блестящий ремень был единственным намеком на то, что у нее есть талия. Ее волосы были пострижены коротко, по-мужски и выкрашены в иссиня-черный цвет; когда я случайно встретилась с ней глазами, ее взгляд пронзил меня. На табличке с именем, приколотой к угрожающих размеров груди, значилось «Граймз».
– Вашу сумку, – скомандовала она.
Я протянула ей свой медицинский чемоданчик. Порывшись в нем, она стала поворачивать меня то в одну, то в другую сторону, подвергая бесчисленным ощупываниям и похлопываниям и сканером, и руками. Весь досмотр длился не более двадцати секунд, но за это время она ухитрилась своими толстыми пальцами прощупать каждый дюйм моего тела, напирая на меня своей мощной грудью и громко дыша ртом. Затем, резко кивнув в знак того, что досмотр завершен, она вернулась в свое логово из железа и шлакоблоков.
Мы с Марино, следуя за Робертсом через многочисленные двери, которые он отпирал и запирал, проходили одни тюремные решетки за другими. В холодном воздухе, точно унылый звон колоколов, раздавался стук металла. Он ни о чем нас не спрашивал, и в его поведении отсутствовали даже намеки на то, что я могла бы с натяжкой назвать признаками дружелюбия. Он казался целиком и полностью поглощенным отведенной ему ролью. Я не могла с уверенностью сказать, была ли это роль гида-экскурсовода или охранника-надсмотрщика.
Поворот направо – и мы оказались в первом блоке – огромном помещении из зеленых шлакоблоков, с разбитыми окнами, с четырьмя ярусами камер, поднимающихся к крыше, где болтались клубки колючей проволоки. Посреди на коричневом кафельном полу небрежными стопками лежали десятки узких покрытых полиэтиленом матрасов, а вокруг валялись веники, швабры и красные ободранные кресла из парикмахерской. Высокие подоконники были завалены старыми кроссовками, джинсами и прочим хламом, а во многих камерах оставались еще и телевизоры, книги и солдатские сундучки. Похоже, при переезде заключенным не разрешили забрать с собой свое хозяйство, словно в отместку за нарисованные и написанные на стенах непристойности.
Мы вновь и вновь проходили через отпиравшиеся двери и оказались во дворе – квадратной площадке с темнеющей травой, окруженной безобразными тюремными блоками. Здесь не было деревьев. Наблюдательные вышки поднимались над каждым углом стены, на них были люди в шинелях и с винтовками. Мы шли быстро и молча, ощущая на щеках холодные снежинки. По ступеням вниз свернули в очередной проход, который вел к железной двери, более основательной, чем все увиденные мною предыдущие.
– Восточный подвал, – сказал Робертс, вставляя в замок ключ. – Место, где никому не хотелось бы оказаться.
Мы вошли туда. Там были камеры смертников. Вдоль восточной стены находились пять камер. В каждой были железная койка, белая фарфоровая раковина и унитаз. В центре подвала стоял большой стол с несколькими стульями, на которых круглосуточно сидели охранники, если в камерах кто-то был.
– Уоддел находился во второй камере, – показывал Робертс. – По законам штата, заключенный должен быть переведен сюда за пятнадцать дней до смертной казни. Уоддела перевезли из Мекленбурга двадцать четвертого ноября.
– Кто имел к нему доступ, пока его здесь содержали? – спросил Марино.
– Те, кто обычно имеет доступ к камерам смертников. Представители закона, священники, спецперсонал.
– Спецперсонал? – переспросила я.
– Он состоит из офицеров и надсмотрщиков, чьи имена секретны. Они занимаются перевозкой заключенного из Мекленбурга сюда. Они охраняют его и несут ответственность за все от начала до конца.
– Не совсем приятная обязанность, – заметил Марино.
– Это не обязанность, это выбор, – не моргнув глазом, браво ответил Робертс, словно тренер, у которого брали интервью после большой игры.
– И вас это никак не трогает? – поинтересовался Марино. – То есть этого, конечно, не может быть. Я видел, как Уоддел шел на стул. Это не может оставить человека равнодушным.
– Меня это нисколько не трогает. После этого я иду домой, пью пиво и ложусь спать.
Он достал из нагрудного кармана пачку сигарет.
– Как мне сказал Донахью, вы хотите узнать, как все произошло. Итак, я расскажу вам по порядку. – Закурив, он сел на стол. – В тот день, тринадцатого декабря, Уодделу разрешили двухчасовое свидание с членами его семьи. В данном случае это была его мать. Мы надели на него поясную цепь, кандалы, наручники и отвели в посетительскую около часа дня.
В пять часов вечера он принимал последнюю пищу. Он попросил филейный бифштекс, салат, печеный картофель и пирог с орехом-пеканом – все это было приготовлено по нашему заказу в ресторане «Бонанца стейк-хаус». Ресторан он не выбирал. Это заключенным не разрешается. И, как обычно, все было заказано на двоих. Одну порцию ест заключенный, другую – кто-то из спецперсонала. Это делается для того, чтобы какой-нибудь сверхинициативный повар не решил устроить отправку заключенного в мир иной, сдобрив его еду чем-то вроде мышьяка.
– Уоддел принимал пищу? – спросила я, вспомнив про его пустой желудок.
– Он не особо проголодался – попросил нас оставить еду «на завтра».
– Он, должно быть, думал, что губернатор Норринг помилует его, – сказал Марино.
– Не знаю, что он там думал. Я лишь передаю вам то, что сказал Уоддел, когда ему предложили поесть. Затем, в семь тридцать, к нему в камеру пришли ответственные за личное имущество, чтобы составить опись его вещей и узнать, что бы он хотел с ними сделать. Речь идет о его наручных часах, одном кольце, предметах одежды, кое-какой канцелярии, книгах, стихах. В восемь часов его вывели из камеры. Ему побрили голову, лицо, правую лодыжку. Его взвесили, он принял душ и переоделся в то, в чем пойдет на стул. Потом его вернули в камеру.
В десять сорок пять в присутствии спецперсонала ему прочли смертный приговор. – Робертс поднялся со стола. – Затем его без наручников и кандалов отвели в соседнее помещение.
– Как он при этом себя вел? – спросил Марино, пока Робертс отпирал очередную дверь.
– Ну, скажем так, – его расовая принадлежность не позволила ему побелеть как простыня. А то с ним именно это бы и случилось.
Помещение оказалось меньше, чем я предполагала. Метрах в полутора от противоположной стены, в центре, на гладком коричневом полу стоял электрический стул – жесткое неумолимое кресло из отшлифованного темного дуба. На высокой спинке, двух передних ножках и подлокотниках болтались толстые кожаные ремни.
– После того как Уоддел сел, его сначала пристегнули вокруг груди, – продолжал Робертс все тем же бесстрастным тоном, – потом руки, живот и ноги. – Показывая ремни, он небрежно дергал за них. – Пристегивание заняло одну минуту. На лицо надели кожаную маску – я покажу ее вам через минуту. На голову – шлем, подвели провод к правой ноге.
Я достала свой фотоаппарат, линейку и фотокопии диаграмм тела Уоддела.
– Ровно две минуты двенадцатого он получил первый разряд, то есть две тысячи пятьсот вольт и шесть с половиной ампер. Кстати, хватило бы и двух.
Повреждения на теле Уоддела абсолютно соотносились с конструкцией стула и ремнями.
– Шлем соединяется вот с этим. – Робертс указал на спускающуюся с потолка трубку, которая заканчивалась медным маховичком прямо над стулом.
Я начала фотографировать стул со всех сторон.
– А провод от ноги соединяется вот с этой барашковой гайкой-маховичком.
От бликов вспышки у меня появилось какое-то странное чувство. Я становилась раздражительной.
– Этот человек превратился в большой выключатель.
– А когда у него началось кровотечение? – спросила я.
– Сразу после получения первого разряда, мэм. И оно до самого конца не прекращалось. Потом задернули штору, отгородив его от свидетелей. Трое из спецперсонала расстегнули ему рубашку, врач послушал со стетоскопом, пощупал сонную артерию и констатировал смерть. Уоддела переложили на каталку и перевезли в охлаждаемое помещение, куда мы сейчас и пойдем.
– А что вы скажете насчет предполагаемой поломки стула? – спросила я.
– Абсолютная чушь. Рост Уоддела был метр девяносто три, и весил он около девяноста семи килограммов. «Дозревать» он начал задолго до того, как сел на стул, давление аж зашкалило, наверное. После заключения врача из-за кровотечения на него пришел взглянуть замначальника. Глаза у него из орбит не вылезли, барабанные перепонки не лопнули. У Уоддела было самое обыкновенное кровотечение из носа, которое случается у тех, кто слишком усердно тужится на унитазе.
Я молча согласилась с ним. Причиной кровотечения у Уоддела могло быть резкое повышение внутригрудного давления. Николас Грумэн будет разочарован тем отчетом, который я собиралась ему послать.
– Какие проверки проводились вами для того, чтобы убедиться, что стул функционирует нормально? – спросил Марино.
– Те же, что и обычно. Во-первых, Вирджиния Пауэр осматривает и проверяет оборудование. – Он указал на большой серый выключатель за серыми стальными дверцами на стене позади стула. – Там внутри для проведения проверок установлены лампы мощностью в две тысячи двести ватт. Мы проверяем всё в течение недели перед казнью, трижды в тот день, когда она должна состояться, и еще раз в присутствии свидетелей.
– Да, я помню, – сказал Марине", глядя на застекленную кабинку для свидетелей, находившуюся метрах в пяти от нас. Внутри аккуратными рядами стояли двенадцать черных пластиковых стульев.
– Все работало великолепно, – сказал Робертс.
– И всегда так? – поинтересовалась я.
– Насколько мне известно, да, мэм.
– А как происходит включение?
Он обратил мое внимание на шкафчик на стене справа от кабинки свидетелей.
– Электричество включается там, но сама кнопка находится в пункте управления. Хотите взглянуть?
– Пожалуй, да.
Смотреть особо было не на что – просто маленькая комнатушка, отделенная стеной от того помещения, где находился электрический стул. Внутри стоял большой пульт «Дженерал электрик» с многочисленными дисками для регулировки напряжения, максимальное – три тысячи вольт. Ряды маленьких лампочек-индикаторов должны были свидетельствовать о том, что все в порядке или наоборот.
– В Гринсвилле все будет компьютеризировано, – сообщил Робертс.
В деревянном шкафчике лежали шлем, крепление для ноги и два толстых провода, которые, как он объяснил, «крепятся к барашковым гайкам сверху и сбоку от стула, а затем к таким же гайкам на шлеме и на ножном креплении».
Рассказав все это с невозмутимой легкостью, он добавил:
– Не сложнее, чем подключить видеомагнитофон.
На шлеме и ножном креплении были мелкие дырочки, сквозь которые проходила нить, удерживавшая внутреннюю губчатую обшивку. Шлем оказался удивительно легким, по краям контактных пластин виднелся зеленый налет. Я не могла представить себя в этой штуке. Черная кожаная маска представляла собой просто широкий грубый ремень, который застегивался на затылке заключенного, в нем был лишь вырезан маленький треугольничек для носа. Если бы я увидела его среди экспонатов лондонского Тауэра, его подлинность не вызвала бы у меня ни малейшего сомнения.
Мы прошли мимо трансформатора, от которого к потолку поднимались провода, и Робертс открыл еще одну дверь.
– Это помещение для охлаждения, – сказал он. – Мы прикатили Уоддела сюда и переложили на этот стол.
Стол был металлическим, на соединениях виднелась ржавчина.
– Мы дали ему десять минут остыть, положили мешки с песком на ногу. Вот они.
Мешки с песком лежали на полу возле стола.
– Почти по четыре килограмма каждый. Происходит что-то вроде коленного рефлекса, но нога при этом сильно согнута. Мешки помогают ее выпрямить. И в случае сильных ожогов, какие были у Уоддела, мы накладываем марлевую повязку. После всего этого мы переложили Уоддела на носилки и вынесли его тем же путем, что вы сюда пришли. Только минуя лестницу. Кому охота зарабатывать грыжу? Мы воспользовались грузовым лифтом, на котором обычно спускают продукты, потом вынесли его через переднюю дверь и погрузили в санитарную машину. Затем доставили его к вам, что обычно и происходит после того, как наши ребятки поиграют с искорками.
Грохот тяжелых дверей. Звон ключей. Стук замков. Робертс продолжал свой бодрый монолог, провожая нас к вестибюлю. Я почти не слушала, и Марино не проронил ни слова. Мокрый снег с дождем усеяли траву и стены ледяными бусинками. На улице было сыро и промозгло. Меня подташнивало. Страшно хотелось постоять подольше под горячим душем и переодеться.
– Гнусные типы вроде Робертса лишь немногим лучше заключенных, – заметил Марино, заводя машину. – А многие ничем и не отличаются от тех, кого держат за решеткой.
Некоторое время спустя он остановился на красный свет, окрасивший капли дождя на лобовом стекле в Цвет крови. Вместо стертых дворниками капель появлялись тысячи новых. Деревья, покрытые льдинками, казались стеклянными.
– У вас есть время взглянуть на кое-что? – Марино рукавом стер капельки конденсата с лобового стекла.
– Все зависит от того, насколько это важно, – сказала я в надежде, что мое откровенное нежелание будет замечено и он отвезет меня домой.
– Я хочу воспроизвести для вас последние шаги Эдди Хита. – Он включил сигнал поворота. – Думаю, что вам все же стоит посмотреть, где нашли его тело.
* * *
Хиты жили к востоку от Чемберлен-авеню, в злополучной его части, по словам Марино. Их маленький кирпичный дом находился всего в нескольких кварталах от «Золотой сковороды», ресторанчика, где готовили жареных цыплят, и того магазина, куда мать отправила Эдди за грибной подливкой. Несколько больших американских машин стояло возле их дома, клубящийся из трубы дым исчезал в таком же сером небе. Тускло блеснув, открылась алюминиевая дверь, и показалась какая-то старуха в мешковатом черном пальто, она задержалась в дверях, разговаривая с кем-то внутри. Вцепившись в перила, словно боясь упасть за борт корабля, она спустилась с лестницы, проводив пустым взглядом проезжавший мимо «форд-лтд».
Если проехать еще километра три на восток, то начнутся районы федерального жилья.
– Раньше этот район был полностью «белым», – сказал Марино. – Я помню, когда впервые приехал в Ричмонд, здесь было хорошо. Жили в основном приличные трудяги, ухаживали за своими двориками, по воскресеньям ходили в церковь. Все меняется. Я бы ни за что не позволил своим детям разгуливать здесь после наступления темноты. Но когда где-нибудь живешь, привыкаешь и осваиваешься. Эдди совершенно спокойно разносил газеты и бегал по поручениям своей матери.
В тот вечер, когда все это случилось, он вышел из дома, срезав путь, прошел на Эзалиа, потом свернул направо, как мы сейчас. Вон и «Лакиз», слева от нас рядом с заправкой. – Он показал на магазинчик с зеленой подковой на светящейся вывеске. – Вон тот угол – любимое место торговцев наркотиками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
За дверями из стальных прутьев тянулся тускло освещенный коридор со стенами из шлакоблоков, облицованных коричневатой плиткой, куда выходили маленькие помещеньица, похожие на клетки. Обзор заканчивался первым блоком тюремных камер, покрашенных унылым зеленым цветом, на фоне которого виднелись пятна ржавчины. Камеры были пусты.
– А когда перевезут остальных заключенных? – спросила я.
– К концу недели.
– Кто остался?
– Настоящие джентльмены Вирджинии, те, кого положено держать в изоляции. Все они за семью засовами и прикованы к койкам в блоке "С", который находится в той стороне. – Он махнул рукой на запад. – Но мы туда не пойдем, так что не волнуйтесь. Я не стану подвергать вас такому испытанию. Некоторые из этих мерзавцев уже по нескольку лет не видели женщин – «Фрау Хелен» не в счет.
Атлетически сложенный молодой человек в синей форме появился в коридоре и направился к нам. Он внимательно посмотрел на нас через решетку. У него было приятное, но суровое лицо с мощной нижней челюстью и холодными серыми глазами. Темные рыжеватые усы скрывали верхнюю губу, которая, по моим предположениям, придала бы его лицу выражение жестокости.
Марино представил нас, пояснив:
– Нам нужно осмотреть стул.
– Да, понятно. Моя фамилия Робертс, и я пришел, чтобы отвести вас на экскурсию. – Звякнув ключами о железо, он открыл тяжелые двери. – Донахью сегодня нет, он болен. – Лязг закрывшихся позади нас дверей эхом отозвался в коридоре. – Простите, но нам придется подвергнуть вас небольшому досмотру. Прошу вас пройти сюда, мэм.
Он стал водить сканером по одежде Марино, а из другой железной двери, ведущей в диспетчерскую, появилась Хелен. Эта неулыбчивая женщина напоминала своей фигурой баптистскую церковь, и ее блестящий ремень был единственным намеком на то, что у нее есть талия. Ее волосы были пострижены коротко, по-мужски и выкрашены в иссиня-черный цвет; когда я случайно встретилась с ней глазами, ее взгляд пронзил меня. На табличке с именем, приколотой к угрожающих размеров груди, значилось «Граймз».
– Вашу сумку, – скомандовала она.
Я протянула ей свой медицинский чемоданчик. Порывшись в нем, она стала поворачивать меня то в одну, то в другую сторону, подвергая бесчисленным ощупываниям и похлопываниям и сканером, и руками. Весь досмотр длился не более двадцати секунд, но за это время она ухитрилась своими толстыми пальцами прощупать каждый дюйм моего тела, напирая на меня своей мощной грудью и громко дыша ртом. Затем, резко кивнув в знак того, что досмотр завершен, она вернулась в свое логово из железа и шлакоблоков.
Мы с Марино, следуя за Робертсом через многочисленные двери, которые он отпирал и запирал, проходили одни тюремные решетки за другими. В холодном воздухе, точно унылый звон колоколов, раздавался стук металла. Он ни о чем нас не спрашивал, и в его поведении отсутствовали даже намеки на то, что я могла бы с натяжкой назвать признаками дружелюбия. Он казался целиком и полностью поглощенным отведенной ему ролью. Я не могла с уверенностью сказать, была ли это роль гида-экскурсовода или охранника-надсмотрщика.
Поворот направо – и мы оказались в первом блоке – огромном помещении из зеленых шлакоблоков, с разбитыми окнами, с четырьмя ярусами камер, поднимающихся к крыше, где болтались клубки колючей проволоки. Посреди на коричневом кафельном полу небрежными стопками лежали десятки узких покрытых полиэтиленом матрасов, а вокруг валялись веники, швабры и красные ободранные кресла из парикмахерской. Высокие подоконники были завалены старыми кроссовками, джинсами и прочим хламом, а во многих камерах оставались еще и телевизоры, книги и солдатские сундучки. Похоже, при переезде заключенным не разрешили забрать с собой свое хозяйство, словно в отместку за нарисованные и написанные на стенах непристойности.
Мы вновь и вновь проходили через отпиравшиеся двери и оказались во дворе – квадратной площадке с темнеющей травой, окруженной безобразными тюремными блоками. Здесь не было деревьев. Наблюдательные вышки поднимались над каждым углом стены, на них были люди в шинелях и с винтовками. Мы шли быстро и молча, ощущая на щеках холодные снежинки. По ступеням вниз свернули в очередной проход, который вел к железной двери, более основательной, чем все увиденные мною предыдущие.
– Восточный подвал, – сказал Робертс, вставляя в замок ключ. – Место, где никому не хотелось бы оказаться.
Мы вошли туда. Там были камеры смертников. Вдоль восточной стены находились пять камер. В каждой были железная койка, белая фарфоровая раковина и унитаз. В центре подвала стоял большой стол с несколькими стульями, на которых круглосуточно сидели охранники, если в камерах кто-то был.
– Уоддел находился во второй камере, – показывал Робертс. – По законам штата, заключенный должен быть переведен сюда за пятнадцать дней до смертной казни. Уоддела перевезли из Мекленбурга двадцать четвертого ноября.
– Кто имел к нему доступ, пока его здесь содержали? – спросил Марино.
– Те, кто обычно имеет доступ к камерам смертников. Представители закона, священники, спецперсонал.
– Спецперсонал? – переспросила я.
– Он состоит из офицеров и надсмотрщиков, чьи имена секретны. Они занимаются перевозкой заключенного из Мекленбурга сюда. Они охраняют его и несут ответственность за все от начала до конца.
– Не совсем приятная обязанность, – заметил Марино.
– Это не обязанность, это выбор, – не моргнув глазом, браво ответил Робертс, словно тренер, у которого брали интервью после большой игры.
– И вас это никак не трогает? – поинтересовался Марино. – То есть этого, конечно, не может быть. Я видел, как Уоддел шел на стул. Это не может оставить человека равнодушным.
– Меня это нисколько не трогает. После этого я иду домой, пью пиво и ложусь спать.
Он достал из нагрудного кармана пачку сигарет.
– Как мне сказал Донахью, вы хотите узнать, как все произошло. Итак, я расскажу вам по порядку. – Закурив, он сел на стол. – В тот день, тринадцатого декабря, Уодделу разрешили двухчасовое свидание с членами его семьи. В данном случае это была его мать. Мы надели на него поясную цепь, кандалы, наручники и отвели в посетительскую около часа дня.
В пять часов вечера он принимал последнюю пищу. Он попросил филейный бифштекс, салат, печеный картофель и пирог с орехом-пеканом – все это было приготовлено по нашему заказу в ресторане «Бонанца стейк-хаус». Ресторан он не выбирал. Это заключенным не разрешается. И, как обычно, все было заказано на двоих. Одну порцию ест заключенный, другую – кто-то из спецперсонала. Это делается для того, чтобы какой-нибудь сверхинициативный повар не решил устроить отправку заключенного в мир иной, сдобрив его еду чем-то вроде мышьяка.
– Уоддел принимал пищу? – спросила я, вспомнив про его пустой желудок.
– Он не особо проголодался – попросил нас оставить еду «на завтра».
– Он, должно быть, думал, что губернатор Норринг помилует его, – сказал Марино.
– Не знаю, что он там думал. Я лишь передаю вам то, что сказал Уоддел, когда ему предложили поесть. Затем, в семь тридцать, к нему в камеру пришли ответственные за личное имущество, чтобы составить опись его вещей и узнать, что бы он хотел с ними сделать. Речь идет о его наручных часах, одном кольце, предметах одежды, кое-какой канцелярии, книгах, стихах. В восемь часов его вывели из камеры. Ему побрили голову, лицо, правую лодыжку. Его взвесили, он принял душ и переоделся в то, в чем пойдет на стул. Потом его вернули в камеру.
В десять сорок пять в присутствии спецперсонала ему прочли смертный приговор. – Робертс поднялся со стола. – Затем его без наручников и кандалов отвели в соседнее помещение.
– Как он при этом себя вел? – спросил Марино, пока Робертс отпирал очередную дверь.
– Ну, скажем так, – его расовая принадлежность не позволила ему побелеть как простыня. А то с ним именно это бы и случилось.
Помещение оказалось меньше, чем я предполагала. Метрах в полутора от противоположной стены, в центре, на гладком коричневом полу стоял электрический стул – жесткое неумолимое кресло из отшлифованного темного дуба. На высокой спинке, двух передних ножках и подлокотниках болтались толстые кожаные ремни.
– После того как Уоддел сел, его сначала пристегнули вокруг груди, – продолжал Робертс все тем же бесстрастным тоном, – потом руки, живот и ноги. – Показывая ремни, он небрежно дергал за них. – Пристегивание заняло одну минуту. На лицо надели кожаную маску – я покажу ее вам через минуту. На голову – шлем, подвели провод к правой ноге.
Я достала свой фотоаппарат, линейку и фотокопии диаграмм тела Уоддела.
– Ровно две минуты двенадцатого он получил первый разряд, то есть две тысячи пятьсот вольт и шесть с половиной ампер. Кстати, хватило бы и двух.
Повреждения на теле Уоддела абсолютно соотносились с конструкцией стула и ремнями.
– Шлем соединяется вот с этим. – Робертс указал на спускающуюся с потолка трубку, которая заканчивалась медным маховичком прямо над стулом.
Я начала фотографировать стул со всех сторон.
– А провод от ноги соединяется вот с этой барашковой гайкой-маховичком.
От бликов вспышки у меня появилось какое-то странное чувство. Я становилась раздражительной.
– Этот человек превратился в большой выключатель.
– А когда у него началось кровотечение? – спросила я.
– Сразу после получения первого разряда, мэм. И оно до самого конца не прекращалось. Потом задернули штору, отгородив его от свидетелей. Трое из спецперсонала расстегнули ему рубашку, врач послушал со стетоскопом, пощупал сонную артерию и констатировал смерть. Уоддела переложили на каталку и перевезли в охлаждаемое помещение, куда мы сейчас и пойдем.
– А что вы скажете насчет предполагаемой поломки стула? – спросила я.
– Абсолютная чушь. Рост Уоддела был метр девяносто три, и весил он около девяноста семи килограммов. «Дозревать» он начал задолго до того, как сел на стул, давление аж зашкалило, наверное. После заключения врача из-за кровотечения на него пришел взглянуть замначальника. Глаза у него из орбит не вылезли, барабанные перепонки не лопнули. У Уоддела было самое обыкновенное кровотечение из носа, которое случается у тех, кто слишком усердно тужится на унитазе.
Я молча согласилась с ним. Причиной кровотечения у Уоддела могло быть резкое повышение внутригрудного давления. Николас Грумэн будет разочарован тем отчетом, который я собиралась ему послать.
– Какие проверки проводились вами для того, чтобы убедиться, что стул функционирует нормально? – спросил Марино.
– Те же, что и обычно. Во-первых, Вирджиния Пауэр осматривает и проверяет оборудование. – Он указал на большой серый выключатель за серыми стальными дверцами на стене позади стула. – Там внутри для проведения проверок установлены лампы мощностью в две тысячи двести ватт. Мы проверяем всё в течение недели перед казнью, трижды в тот день, когда она должна состояться, и еще раз в присутствии свидетелей.
– Да, я помню, – сказал Марине", глядя на застекленную кабинку для свидетелей, находившуюся метрах в пяти от нас. Внутри аккуратными рядами стояли двенадцать черных пластиковых стульев.
– Все работало великолепно, – сказал Робертс.
– И всегда так? – поинтересовалась я.
– Насколько мне известно, да, мэм.
– А как происходит включение?
Он обратил мое внимание на шкафчик на стене справа от кабинки свидетелей.
– Электричество включается там, но сама кнопка находится в пункте управления. Хотите взглянуть?
– Пожалуй, да.
Смотреть особо было не на что – просто маленькая комнатушка, отделенная стеной от того помещения, где находился электрический стул. Внутри стоял большой пульт «Дженерал электрик» с многочисленными дисками для регулировки напряжения, максимальное – три тысячи вольт. Ряды маленьких лампочек-индикаторов должны были свидетельствовать о том, что все в порядке или наоборот.
– В Гринсвилле все будет компьютеризировано, – сообщил Робертс.
В деревянном шкафчике лежали шлем, крепление для ноги и два толстых провода, которые, как он объяснил, «крепятся к барашковым гайкам сверху и сбоку от стула, а затем к таким же гайкам на шлеме и на ножном креплении».
Рассказав все это с невозмутимой легкостью, он добавил:
– Не сложнее, чем подключить видеомагнитофон.
На шлеме и ножном креплении были мелкие дырочки, сквозь которые проходила нить, удерживавшая внутреннюю губчатую обшивку. Шлем оказался удивительно легким, по краям контактных пластин виднелся зеленый налет. Я не могла представить себя в этой штуке. Черная кожаная маска представляла собой просто широкий грубый ремень, который застегивался на затылке заключенного, в нем был лишь вырезан маленький треугольничек для носа. Если бы я увидела его среди экспонатов лондонского Тауэра, его подлинность не вызвала бы у меня ни малейшего сомнения.
Мы прошли мимо трансформатора, от которого к потолку поднимались провода, и Робертс открыл еще одну дверь.
– Это помещение для охлаждения, – сказал он. – Мы прикатили Уоддела сюда и переложили на этот стол.
Стол был металлическим, на соединениях виднелась ржавчина.
– Мы дали ему десять минут остыть, положили мешки с песком на ногу. Вот они.
Мешки с песком лежали на полу возле стола.
– Почти по четыре килограмма каждый. Происходит что-то вроде коленного рефлекса, но нога при этом сильно согнута. Мешки помогают ее выпрямить. И в случае сильных ожогов, какие были у Уоддела, мы накладываем марлевую повязку. После всего этого мы переложили Уоддела на носилки и вынесли его тем же путем, что вы сюда пришли. Только минуя лестницу. Кому охота зарабатывать грыжу? Мы воспользовались грузовым лифтом, на котором обычно спускают продукты, потом вынесли его через переднюю дверь и погрузили в санитарную машину. Затем доставили его к вам, что обычно и происходит после того, как наши ребятки поиграют с искорками.
Грохот тяжелых дверей. Звон ключей. Стук замков. Робертс продолжал свой бодрый монолог, провожая нас к вестибюлю. Я почти не слушала, и Марино не проронил ни слова. Мокрый снег с дождем усеяли траву и стены ледяными бусинками. На улице было сыро и промозгло. Меня подташнивало. Страшно хотелось постоять подольше под горячим душем и переодеться.
– Гнусные типы вроде Робертса лишь немногим лучше заключенных, – заметил Марино, заводя машину. – А многие ничем и не отличаются от тех, кого держат за решеткой.
Некоторое время спустя он остановился на красный свет, окрасивший капли дождя на лобовом стекле в Цвет крови. Вместо стертых дворниками капель появлялись тысячи новых. Деревья, покрытые льдинками, казались стеклянными.
– У вас есть время взглянуть на кое-что? – Марино рукавом стер капельки конденсата с лобового стекла.
– Все зависит от того, насколько это важно, – сказала я в надежде, что мое откровенное нежелание будет замечено и он отвезет меня домой.
– Я хочу воспроизвести для вас последние шаги Эдди Хита. – Он включил сигнал поворота. – Думаю, что вам все же стоит посмотреть, где нашли его тело.
* * *
Хиты жили к востоку от Чемберлен-авеню, в злополучной его части, по словам Марино. Их маленький кирпичный дом находился всего в нескольких кварталах от «Золотой сковороды», ресторанчика, где готовили жареных цыплят, и того магазина, куда мать отправила Эдди за грибной подливкой. Несколько больших американских машин стояло возле их дома, клубящийся из трубы дым исчезал в таком же сером небе. Тускло блеснув, открылась алюминиевая дверь, и показалась какая-то старуха в мешковатом черном пальто, она задержалась в дверях, разговаривая с кем-то внутри. Вцепившись в перила, словно боясь упасть за борт корабля, она спустилась с лестницы, проводив пустым взглядом проезжавший мимо «форд-лтд».
Если проехать еще километра три на восток, то начнутся районы федерального жилья.
– Раньше этот район был полностью «белым», – сказал Марино. – Я помню, когда впервые приехал в Ричмонд, здесь было хорошо. Жили в основном приличные трудяги, ухаживали за своими двориками, по воскресеньям ходили в церковь. Все меняется. Я бы ни за что не позволил своим детям разгуливать здесь после наступления темноты. Но когда где-нибудь живешь, привыкаешь и осваиваешься. Эдди совершенно спокойно разносил газеты и бегал по поручениям своей матери.
В тот вечер, когда все это случилось, он вышел из дома, срезав путь, прошел на Эзалиа, потом свернул направо, как мы сейчас. Вон и «Лакиз», слева от нас рядом с заправкой. – Он показал на магазинчик с зеленой подковой на светящейся вывеске. – Вон тот угол – любимое место торговцев наркотиками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36