Прочие священнослужители опустились на колени справа. Последними заняли свои места музыканты, обосновавшись на ведущих к помосту ступенях.
Когда музыканты были готовы, флейтист кивнул жрецу. Тот вручил фонарь одному из мальчиков-служек, а книгу – второму. Лайам поразился, увидев, с каким благоговейным страхом мальчики приняли эти предметы. Они их держали, отстранив от себя на вытянутых руках, – словно страшась осквернить.
Это же просто вещи, книга, фонарь – мелькнуло в мозгу у Лайама. Он никогда не относился к религиозным верованиям серьезно, хотя кое-что и знал о том, где, как и каким богам поклоняются. “Эти предметы смешало бы с прахом одно дыхание Повелителя Бурь”, – презрительно подумал Лайам.
Впрочем, он не мог не признать, что церемония довольно интересна – хотя бы с эстетической и исторической точки зрения. Избавившись от книги и фонаря, жрец воздел руки и принялся декламировать. Его высокий пронзительный голос разнесся над безмолвием площади. Размеренное и в меру ритмизированное повествование, ведущееся на чрезвычайно изысканной и малопонятной жреческой версии таралонского языка, описывало дивные дары, что мир получил от Урис. Лайам смутно помнил это наречие со студенческих лет, проведенных в Торквее, и потому умудрялся кое-как следить за смыслом повествования, несмотря на сложную синтаксическую подкладку и вычурный стих, богатый инверсиями. Ему сделалось любопытно, найдется ли на площади, кроме жрецов и его самого, еще хотя бы один человек, способный что-то понять в тарабарщине этого речитатива?
После нескольких строф, восхваляющих не посредственно Урис и два ее главных дара, медицину и письменность, декламация перешла в пение. Бритые священнослужители оживились, их голоса присоединились к высокому тенору солирующего жреца, возносясь к обложенным тучами небесам. Сначала поющих поддерживал лишь барабанщик, скупыми ударами задавая ритм. 3атем вступил флейтист, а за ним – последний из музыкантов, искусно приглушая звоны своих Тарелок. Но музыка служила лишь обрамлением для голосов служителей Урис, она лишь сопутствовала величавому песнопению.
Поющие дважды повторили строфу, затем умолкли, и жрец снова перешел на декламацию, и снова лишь барабанщик скупыми ударами вел ритм, которому следовал жрец.
Так длилось почти час, декламация сменялась пением, пение – декламацией. Жрец подробно описывал и воспевал вклад Урис во все ремесла, он иллюстрировал свой рассказ выдержками из древних легенд и мифов. Толпа продолжала безмолвствовать, и Лайама на миг восхитила стойкость верующих горожан. Это сколько же надо скопить в себе благочестия, чтобы зимним холодным днем и в такой теснотище слушать часами службу на языке, которого не понимаешь! Что касалось его самого, Лайам был слишком поглощен переводом песни, чтобы обращать внимание на ее продолжительность, впрочем, он вынужден был неохотно признать, что песнопение и его за хватило.
В конце концов, приблизительно за час до заката, певцы все-таки смолкли. На площади воцарилась умиротворенная тишина. Раскрасневшийся от напряжения жрец забрал у служек фонарь и книгу и вскинул их над головой – для всеобщего обозрения. Он выдержал хорошую паузу, а затем провозгласил – уже на том языке, который был понятен собравшимся:
– Урис, Свет нашей тьмы, Наставница мира, благослови этот город и этих людей!
Над толпой пронеслось единодушное, “да будет так!” – и все люди, что были на площади, – равно как и те, что находились рядом с Лайамом, склонили головы. Повинуясь этому знаку, двое священнослужителей подхватили край безупречно белого покрова, скрывающего статую, и откинули его так, чтобы он сначала соскользнул с ее лица, а уж потом сполз с плеч.
Лайам едва не присвистнул, но вовремя одернул себя. Статуя потрясала. Это было восьми футовое изваяние женщины с лицом милостивым и немного печальным. Черты богини были пре красны и казались живыми, но в первую очередь Лайама впечатлила не красота, а стоимость того, что предстало его взору. Статуя ослепляла, ибо каждый дюйм ее одеяния покрывало усыпанное драгоценностями золотое шитье. Глазами богине служили искусно обработанные алмазы, ее волосы состояли из тончайших серебряных нитей. Картину дополняли культовые предметы – книга и фонарь, – отлитые из червонного золота, причем внутрь фонаря был вставлен огромный рубин – он мерцал, изображая пламя.
Лайаму некогда приходилось вращаться в преступной среде. С одним из охотников до чужого добра он даже сошелся достаточно близко. Да, подумал Лайам, окажись его знакомец сейчас на площади, он непременно решил бы украсть статую Урис. Он тут же, конечно, устыдился бы своих святотатственных помыслов, но сначала решил бы украсть.
Впрочем, собравшиеся на площади горожане никак не помышляли о воровстве. Они благоговейно глазели на ослепительную богиню.
Тем временем старший жрец, решив, что верующие прониклись достаточной долей почтения, спустился с помоста, положив тем самым начало формированию процессии. Окружающие без суеты занимали свои места, мальчики-служки снова прошли вперед – к ним присоединился священнослужитель с рогом. Далее друг за другом выстроились – старший жрец, жрецы с носилками, прочие священнослужители и Кессиас со своими стражниками в тяжелых церемониальных доспехах. За ними в гордом одиночестве встал Виеску – как единственный мирянин, известный своим благочестием и участвовавший во всех предыдущих процессиях, – а уже следом пристроились музыканты. Арьергардом официальной части процессии был Марциус, окруженный группой видных торговцев и других знатных персон.
Снова пропел рог, музыканты заиграли что-то вроде ритмичного марша, и процессия достаточно бодрым шагом двинулась к южной окраине площади. Как только голова процессии втянулась в одну из улиц, толпа потянулась за ней. Над площадью разнеслись облегченные возгласы, горожане выпрастывались из оков длительного безмолвия. В руках многих появились музыкальные инструменты. Радостный шум все ширился, оповещая округу о том, что сбросившая покров Урис движется через город.
Лайам наблюдал за всем этим до тех пор, пока последние верующие не скрылись из виду, оставив после себя звенящую тишину. Тут над ухом Лайама раздался вздох, это посланец Кессиаса напоминал о своем присутствии.
– Куда они пойдут?
– В порт – куда же еще, – ответил стражник тем тоном, каким говорят о чем-то само собой разумеющемся. – Они пройдут через Аурик-парк и Норсфилд, а потом вернутся к Храмовому двору.
– Я никогда прежде не видел, как отмечают праздники Урис, – произнес Лайам, с сочувствием подумав о том, как нелегка ноша носильщиков.
– Это все повторяется каждый год, – сказал стражник, глядя на него как на идиота. – Как вы могли этого не видеть?
Пускаться в какие-то объяснения было бессмысленно. Если этот болван не в состоянии угадать в нем уроженца Мидланда – по выговору, по имени, наконец, – то нечего с ним и толковать. Лайам просто пожал плечами и потянул к себе недопитый бокал.
Стражник несколько мгновений помедлил, словно ожидая каких-либо указаний, потом исчез так же бесшумно, как появился.
Лайам оставался на галерее около получаса, за это время он одолел еще два бокала вина, по путно размышляя о том, что он только что видел. На его памяти таких пышных почестей удостаивалось очень немногие из таралонских богов. Даже в Торквее, известном своей приверженностью к традициям старины, подобные шествия почитались за редкость.
Однако в конечном итоге Лайам не выдержал и вновь соскользнул мыслями к насущным делам. Его охватила неудержимая потребность заняться хоть чем-нибудь ну хотя бы, что ли, пройтись. Что он и решил незамедлительно сделать.
“Шествие, пожалуй, затянется”, – подумал Лайам, шагая по опустелым улицам, и снова пожалел носильщиков увесистой Урис.
Он двигался в западном направлении, мимо открытой эстрады – служащей, как лишь сейчас уразумел Лайам, летним приютом компании “Золотой шар” – к Муравейнику, самому густонаселенному району Саузварка, представляющему собой мешанину из узких улочек в скрюченных переулков, где все дома были корявы и неимоверно высоки. Они через траншеи улиц тянулись друг к другу, словно ища поддержки, и почти соприкасались на высоте четвертого-пятого этажей.
Обычно люди кишели здесь, как муравьи, но, должно быть, дух празднества повлиял и на этот район. Народ с улиц словно повымело, а редкие прохожие были опрятно одеты, видно решив, что раз в году приодеться в честь Урис не составляет большого труда. Даже вездесущих попрошаек нигде не было видно, они тоже, наверное, понимали, что это не их день.
Кессиас говорил, что комнаты, которые снимает загадочная незнакомка, находятся в Муравейнике. Лайам задумался – сначала о ней, по том вновь обратил мысли к Виеску. Вопросы иерарха Кансе почему-то выбивали маленького аптекаря из колеи, и Лайаму хотелось понять, чем же этот человечек так взвинчен. В принципе, за его беспокойством могло крыться нечто, связанное с убийством Тарквина. Но с тем же успехом могло оказаться, что аптекарь просто погряз в грехе, имя которому прелюбодеяние, и не желает о том говорить с духовным лицом. Не исключено, что, прикинувшись иерархом, Лайам сам перекрыл себе путь к откровенному разговору с Виеску и этим загнал дело в тупик. А возможно, это сама Урис разгневалась на Лайама за то, что он самовольно внес себя в списки ее служителей, и хочет его наказать.
И все же загвоздка в том, что Виеску хотел ему что-то сказать, но не сказал. И теперь, пока он не выяснит, что не сказал аптекарь, ему не будет покоя.
Мысли Лайама двигались столь же беспорядочно, как и он сам. Лайам уже довольно сильно углубился в лабиринт Муравейника, когда услышал донесшийся с востока, со стороны Храмового двора, отдаленный и частый колокольный трезвон. Заслышав этот сигнал, Лайам тут же двинулся в обратном направлении. Обсуждать ему с Кессиасом было особенно нечего. Известие о том, что оплата комнат произошла, практически ничего не меняло. Впечатления, оставшиеся от разговора с Виеску, Лайам решил держать при себе. Но по крайней мере хорошо уже то, что этот бесконечно длящийся день наконец-то подходит к финалу.
Лайам заспешил к дому эдила, потом, опомнившись, умерил шаги, чтобы не заявиться туда раньше хозяина. Он даже приостановился у какой – то лавчонки и купил там кувшин вина, подумав, что будет не лишним прийти в гости не с пустыми руками.
Оказалось, что медлил он зря. Когда Лайам постучался в дверь, открыл ему сам хозяин, и в руках у него уже дымилась кружка с горячим сидром.
– А, вы тоже кое-что принесли?
Освободив Лайама от его ноши, Кессиас впустил гостя в дом и провел на кухню. Сейчас это помещение выглядело куда опрятнее, чем утром. Заметив оценивающий взгляд Лайама, Кессиас расхохотался:
– Бурс трудился весь день как заведенный. Просто в кануны праздника Урис убираться запрещено.
Слуга оторвался от котла с закипающим сидром, кисло улыбнулся и без лишних слов вручил Лайаму полную кружку:
– Если не возражаете, Ренфорд, ваше вино мы прибережем для другого случая, а сейчас прикончим эту бадью. Завтра я пить этот сидр уже не стану, а к послезавтрашнему дню он сделается и вовсе бурдой.
Кессиас уселся за стол, кивнул Лайаму, приглашая его присаживаться напротив, и вскинул свою кружку. Лайам чокнулся с ним, и некоторое время мужчины молча прихлебывали горя чий напиток.
– По правде говоря, это просто благодать божья – выбраться из всей этой праздничной амуниции, – через некоторое время произнес Кессиас. Эдил уже успел надеть свою будничную тунику, малость засаленную и в пятнах, но волосы его по-прежнему были в порядке. Словно вспомнив об этом, эдил тут же запустил в них пятерню. – Я бы лучше сделал какое-нибудь пожертвование, чем ходить на эти процессии. Очень уж это все утомительно.
– Представляю, каково пришлось носильщикам Урис.
– О, да! – согласился эдил. – Лучше я уж буду носить доспехи на теле, чем богиню над головой. Впрочем, я вообще предпочел бы быть рядовым верующим. Я чту Урис не меньше всех прочих, но вся эта напыщенность и показуха мне не по душе.
Бурс, очевидно, решив, что сидр больше не нуждается в присмотре, встал и вышел из кухни.
– Ну, а теперь скажите, Ренфорд, что вы думаете по поводу аккуратно внесенной оплаты?
– Тут все вроде бы ясно. Комнаты оплатили, значит, теперь мы твердо знаем, что эту женщину содержал не Тарквин. Впрочем, я никогда в том и не сомневался. Значит, нам следует обратить свои помыслы к Лонсу.
– Ага. Я гляжу, вы наконец-то сбросили Марциуса со счетов. Что ж, это разумно.
– Погодите, Кессиас, и послушайте, что я скажу. Я не могу вам доставить каких-либо доказательств своей правоты, но все-таки по-прежнему думаю, что убийца не Лонс.
Упоминать о Виеску Лайам не стал. То, что он обнаружил, – по крайней мере ему казалось, что обнаружил, – в слова не укладывалось. Да, вроде бы аптекарь хотел ему что-то там рассказать, но это было лишь смутное, секундное ощущение. Ничего такого, о чем бы стоило сообщать Кессиасу, по крайней мере сейчас.
Кессиас пожал плечами:
– В принципе, я бы мог с вами и согласиться. Но там, где есть точное знание, домыслам места нет. Мы знаем, что у актера был очень веский мотив и что орудие убийства вышло из театральной среды. Все ниточки ведут к нему. И потому он от меня не уйдет.
На миг эдил устремил взор в кружку, потом поднял голову и произнес уже совсем другим тоном:
– Впрочем, тут есть еще одна новость, которая может вас заинтересовать. Аптекарь передавал вам привет.
– Виеску? Он говорил обо мне?
– Да, – кивнул Кессиас. – После процессии, уже на ступенях храма. Он, должно быть, заметил – еще на площади, – как я отправил к вам человека, и спросил, не знаком ли я с иерархом. Я сперва не сообразил, что к чему, потом все быстренько понял и сказал, что да, безусловно, знаком. Виеску стал мямлить, что ему необходимо рассказать вам о чем-то, о чем вы расспрашивали его во время вашей последней беседы. У него каша – во рту и в мозгах, его трудно понять нормальному человеку.
– И все-таки, о чем же он говорил?
– По правде говоря, он так бормотал, юлил и запинался, что мне хотелось послать его – надолго и далеко. Он говорил, что его подвигла открыться светлая аура Урис и молитвы других верующих и что он просит вас не винить его за то, что он что-то таил. Наконец он признался, что та самая девушка приходила к нему еще раз, в другой день, и снова выпрашивала у него ту отраву. Ренфорд, это наша красавица или нет?
– Наша, но мы уже знаем, что ее содержал не Тарквин, – отозвался Лайам, досадливо мотнув головой.
– Напомните-ка мне, что там была за трава?
– Сантракт, но это неважно. Тарквин умер, а не выкинул плод.
– И то правда, – согласился Кессиас. – Хотя за всем этим все-таки что-то кроется. Эта ведьма, как видно, запугала нашего Виеску вконец. Даже упомянув о ней, он затрясся как лист, побелел и стал озираться по сторонам.
– Ну так и что же? – Лайаму стоило большого труда сдержать свое раздражение. В нем словно что-то вдруг лопнуло. Как мыльный пузырь. И то, что таил от него Виеску, лопнуло, как мыльный пузырь. И вся его беседа с Марциусом – такой же пузырь, и вся эта кровь девственницы пошла пузырями. Зряшная возня, суета, даром загубленное время. Все это уже просто бесило Лайама. Проблемы греховности и благочестия к смерти Тарквина не пристегнешь, как и проблемы купли-продажи! Кто убийца – вот в чем вопрос! А убийца – Лонс, сказал себе Лайам и внезапно почувствовал, что ему становится легче. Убийца – Лонс! И все, и вопрос закрыт! Он вновь помотал головой и посмотрел на эдила.
– Что с того, что какой-то исполненный благочестия греховодник боится какой-то бабы? Это все мелочи, это уводит в сторону. А нам нужно лишь точное знание – разве не так? И это знание у нас есть! Есть или нет, отвечайте?
Лайам еще раз встряхнул головой и подумал, что не стоит так горячиться. Но симпатяга-эдил вроде бы не заметил ничего неладного в его тоне.
– И то верно. Вы правду говорите. Действительно, главное знание. И мы знаем, что нам нужен актер. Возможно, мы завтра его и сцапаем.
Эдил взвесил в руке свою кружку, убедился, что та почти пуста, и отправился к очагу, чтобы наполнить ее снова, а заодно прихватил и кружку Лайама. Склонившись над котлом, Кессиас пробормотал.
– Впрочем, я сильно удивлюсь, если он не попытается дать деру. Я бы на его месте пустился в бега сразу же после того, как мы взяли его в оборот.
Лайам бесцеремонно забрал у него заново наполненную кружку.
– Возможно, он думает, что за ним следят ваши люди. А потом, он знает, против него имеются лишь косвенные улики. Они и вправду косвенные, хотя и чертовски убедительные. Чертовски!
– Вполне достаточные, чтобы при необходимости довести его до виселицы, хотя мне и глубоко противно думать об этом, – мрачно сказал Кессиас, возвращаясь на место.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Когда музыканты были готовы, флейтист кивнул жрецу. Тот вручил фонарь одному из мальчиков-служек, а книгу – второму. Лайам поразился, увидев, с каким благоговейным страхом мальчики приняли эти предметы. Они их держали, отстранив от себя на вытянутых руках, – словно страшась осквернить.
Это же просто вещи, книга, фонарь – мелькнуло в мозгу у Лайама. Он никогда не относился к религиозным верованиям серьезно, хотя кое-что и знал о том, где, как и каким богам поклоняются. “Эти предметы смешало бы с прахом одно дыхание Повелителя Бурь”, – презрительно подумал Лайам.
Впрочем, он не мог не признать, что церемония довольно интересна – хотя бы с эстетической и исторической точки зрения. Избавившись от книги и фонаря, жрец воздел руки и принялся декламировать. Его высокий пронзительный голос разнесся над безмолвием площади. Размеренное и в меру ритмизированное повествование, ведущееся на чрезвычайно изысканной и малопонятной жреческой версии таралонского языка, описывало дивные дары, что мир получил от Урис. Лайам смутно помнил это наречие со студенческих лет, проведенных в Торквее, и потому умудрялся кое-как следить за смыслом повествования, несмотря на сложную синтаксическую подкладку и вычурный стих, богатый инверсиями. Ему сделалось любопытно, найдется ли на площади, кроме жрецов и его самого, еще хотя бы один человек, способный что-то понять в тарабарщине этого речитатива?
После нескольких строф, восхваляющих не посредственно Урис и два ее главных дара, медицину и письменность, декламация перешла в пение. Бритые священнослужители оживились, их голоса присоединились к высокому тенору солирующего жреца, возносясь к обложенным тучами небесам. Сначала поющих поддерживал лишь барабанщик, скупыми ударами задавая ритм. 3атем вступил флейтист, а за ним – последний из музыкантов, искусно приглушая звоны своих Тарелок. Но музыка служила лишь обрамлением для голосов служителей Урис, она лишь сопутствовала величавому песнопению.
Поющие дважды повторили строфу, затем умолкли, и жрец снова перешел на декламацию, и снова лишь барабанщик скупыми ударами вел ритм, которому следовал жрец.
Так длилось почти час, декламация сменялась пением, пение – декламацией. Жрец подробно описывал и воспевал вклад Урис во все ремесла, он иллюстрировал свой рассказ выдержками из древних легенд и мифов. Толпа продолжала безмолвствовать, и Лайама на миг восхитила стойкость верующих горожан. Это сколько же надо скопить в себе благочестия, чтобы зимним холодным днем и в такой теснотище слушать часами службу на языке, которого не понимаешь! Что касалось его самого, Лайам был слишком поглощен переводом песни, чтобы обращать внимание на ее продолжительность, впрочем, он вынужден был неохотно признать, что песнопение и его за хватило.
В конце концов, приблизительно за час до заката, певцы все-таки смолкли. На площади воцарилась умиротворенная тишина. Раскрасневшийся от напряжения жрец забрал у служек фонарь и книгу и вскинул их над головой – для всеобщего обозрения. Он выдержал хорошую паузу, а затем провозгласил – уже на том языке, который был понятен собравшимся:
– Урис, Свет нашей тьмы, Наставница мира, благослови этот город и этих людей!
Над толпой пронеслось единодушное, “да будет так!” – и все люди, что были на площади, – равно как и те, что находились рядом с Лайамом, склонили головы. Повинуясь этому знаку, двое священнослужителей подхватили край безупречно белого покрова, скрывающего статую, и откинули его так, чтобы он сначала соскользнул с ее лица, а уж потом сполз с плеч.
Лайам едва не присвистнул, но вовремя одернул себя. Статуя потрясала. Это было восьми футовое изваяние женщины с лицом милостивым и немного печальным. Черты богини были пре красны и казались живыми, но в первую очередь Лайама впечатлила не красота, а стоимость того, что предстало его взору. Статуя ослепляла, ибо каждый дюйм ее одеяния покрывало усыпанное драгоценностями золотое шитье. Глазами богине служили искусно обработанные алмазы, ее волосы состояли из тончайших серебряных нитей. Картину дополняли культовые предметы – книга и фонарь, – отлитые из червонного золота, причем внутрь фонаря был вставлен огромный рубин – он мерцал, изображая пламя.
Лайаму некогда приходилось вращаться в преступной среде. С одним из охотников до чужого добра он даже сошелся достаточно близко. Да, подумал Лайам, окажись его знакомец сейчас на площади, он непременно решил бы украсть статую Урис. Он тут же, конечно, устыдился бы своих святотатственных помыслов, но сначала решил бы украсть.
Впрочем, собравшиеся на площади горожане никак не помышляли о воровстве. Они благоговейно глазели на ослепительную богиню.
Тем временем старший жрец, решив, что верующие прониклись достаточной долей почтения, спустился с помоста, положив тем самым начало формированию процессии. Окружающие без суеты занимали свои места, мальчики-служки снова прошли вперед – к ним присоединился священнослужитель с рогом. Далее друг за другом выстроились – старший жрец, жрецы с носилками, прочие священнослужители и Кессиас со своими стражниками в тяжелых церемониальных доспехах. За ними в гордом одиночестве встал Виеску – как единственный мирянин, известный своим благочестием и участвовавший во всех предыдущих процессиях, – а уже следом пристроились музыканты. Арьергардом официальной части процессии был Марциус, окруженный группой видных торговцев и других знатных персон.
Снова пропел рог, музыканты заиграли что-то вроде ритмичного марша, и процессия достаточно бодрым шагом двинулась к южной окраине площади. Как только голова процессии втянулась в одну из улиц, толпа потянулась за ней. Над площадью разнеслись облегченные возгласы, горожане выпрастывались из оков длительного безмолвия. В руках многих появились музыкальные инструменты. Радостный шум все ширился, оповещая округу о том, что сбросившая покров Урис движется через город.
Лайам наблюдал за всем этим до тех пор, пока последние верующие не скрылись из виду, оставив после себя звенящую тишину. Тут над ухом Лайама раздался вздох, это посланец Кессиаса напоминал о своем присутствии.
– Куда они пойдут?
– В порт – куда же еще, – ответил стражник тем тоном, каким говорят о чем-то само собой разумеющемся. – Они пройдут через Аурик-парк и Норсфилд, а потом вернутся к Храмовому двору.
– Я никогда прежде не видел, как отмечают праздники Урис, – произнес Лайам, с сочувствием подумав о том, как нелегка ноша носильщиков.
– Это все повторяется каждый год, – сказал стражник, глядя на него как на идиота. – Как вы могли этого не видеть?
Пускаться в какие-то объяснения было бессмысленно. Если этот болван не в состоянии угадать в нем уроженца Мидланда – по выговору, по имени, наконец, – то нечего с ним и толковать. Лайам просто пожал плечами и потянул к себе недопитый бокал.
Стражник несколько мгновений помедлил, словно ожидая каких-либо указаний, потом исчез так же бесшумно, как появился.
Лайам оставался на галерее около получаса, за это время он одолел еще два бокала вина, по путно размышляя о том, что он только что видел. На его памяти таких пышных почестей удостаивалось очень немногие из таралонских богов. Даже в Торквее, известном своей приверженностью к традициям старины, подобные шествия почитались за редкость.
Однако в конечном итоге Лайам не выдержал и вновь соскользнул мыслями к насущным делам. Его охватила неудержимая потребность заняться хоть чем-нибудь ну хотя бы, что ли, пройтись. Что он и решил незамедлительно сделать.
“Шествие, пожалуй, затянется”, – подумал Лайам, шагая по опустелым улицам, и снова пожалел носильщиков увесистой Урис.
Он двигался в западном направлении, мимо открытой эстрады – служащей, как лишь сейчас уразумел Лайам, летним приютом компании “Золотой шар” – к Муравейнику, самому густонаселенному району Саузварка, представляющему собой мешанину из узких улочек в скрюченных переулков, где все дома были корявы и неимоверно высоки. Они через траншеи улиц тянулись друг к другу, словно ища поддержки, и почти соприкасались на высоте четвертого-пятого этажей.
Обычно люди кишели здесь, как муравьи, но, должно быть, дух празднества повлиял и на этот район. Народ с улиц словно повымело, а редкие прохожие были опрятно одеты, видно решив, что раз в году приодеться в честь Урис не составляет большого труда. Даже вездесущих попрошаек нигде не было видно, они тоже, наверное, понимали, что это не их день.
Кессиас говорил, что комнаты, которые снимает загадочная незнакомка, находятся в Муравейнике. Лайам задумался – сначала о ней, по том вновь обратил мысли к Виеску. Вопросы иерарха Кансе почему-то выбивали маленького аптекаря из колеи, и Лайаму хотелось понять, чем же этот человечек так взвинчен. В принципе, за его беспокойством могло крыться нечто, связанное с убийством Тарквина. Но с тем же успехом могло оказаться, что аптекарь просто погряз в грехе, имя которому прелюбодеяние, и не желает о том говорить с духовным лицом. Не исключено, что, прикинувшись иерархом, Лайам сам перекрыл себе путь к откровенному разговору с Виеску и этим загнал дело в тупик. А возможно, это сама Урис разгневалась на Лайама за то, что он самовольно внес себя в списки ее служителей, и хочет его наказать.
И все же загвоздка в том, что Виеску хотел ему что-то сказать, но не сказал. И теперь, пока он не выяснит, что не сказал аптекарь, ему не будет покоя.
Мысли Лайама двигались столь же беспорядочно, как и он сам. Лайам уже довольно сильно углубился в лабиринт Муравейника, когда услышал донесшийся с востока, со стороны Храмового двора, отдаленный и частый колокольный трезвон. Заслышав этот сигнал, Лайам тут же двинулся в обратном направлении. Обсуждать ему с Кессиасом было особенно нечего. Известие о том, что оплата комнат произошла, практически ничего не меняло. Впечатления, оставшиеся от разговора с Виеску, Лайам решил держать при себе. Но по крайней мере хорошо уже то, что этот бесконечно длящийся день наконец-то подходит к финалу.
Лайам заспешил к дому эдила, потом, опомнившись, умерил шаги, чтобы не заявиться туда раньше хозяина. Он даже приостановился у какой – то лавчонки и купил там кувшин вина, подумав, что будет не лишним прийти в гости не с пустыми руками.
Оказалось, что медлил он зря. Когда Лайам постучался в дверь, открыл ему сам хозяин, и в руках у него уже дымилась кружка с горячим сидром.
– А, вы тоже кое-что принесли?
Освободив Лайама от его ноши, Кессиас впустил гостя в дом и провел на кухню. Сейчас это помещение выглядело куда опрятнее, чем утром. Заметив оценивающий взгляд Лайама, Кессиас расхохотался:
– Бурс трудился весь день как заведенный. Просто в кануны праздника Урис убираться запрещено.
Слуга оторвался от котла с закипающим сидром, кисло улыбнулся и без лишних слов вручил Лайаму полную кружку:
– Если не возражаете, Ренфорд, ваше вино мы прибережем для другого случая, а сейчас прикончим эту бадью. Завтра я пить этот сидр уже не стану, а к послезавтрашнему дню он сделается и вовсе бурдой.
Кессиас уселся за стол, кивнул Лайаму, приглашая его присаживаться напротив, и вскинул свою кружку. Лайам чокнулся с ним, и некоторое время мужчины молча прихлебывали горя чий напиток.
– По правде говоря, это просто благодать божья – выбраться из всей этой праздничной амуниции, – через некоторое время произнес Кессиас. Эдил уже успел надеть свою будничную тунику, малость засаленную и в пятнах, но волосы его по-прежнему были в порядке. Словно вспомнив об этом, эдил тут же запустил в них пятерню. – Я бы лучше сделал какое-нибудь пожертвование, чем ходить на эти процессии. Очень уж это все утомительно.
– Представляю, каково пришлось носильщикам Урис.
– О, да! – согласился эдил. – Лучше я уж буду носить доспехи на теле, чем богиню над головой. Впрочем, я вообще предпочел бы быть рядовым верующим. Я чту Урис не меньше всех прочих, но вся эта напыщенность и показуха мне не по душе.
Бурс, очевидно, решив, что сидр больше не нуждается в присмотре, встал и вышел из кухни.
– Ну, а теперь скажите, Ренфорд, что вы думаете по поводу аккуратно внесенной оплаты?
– Тут все вроде бы ясно. Комнаты оплатили, значит, теперь мы твердо знаем, что эту женщину содержал не Тарквин. Впрочем, я никогда в том и не сомневался. Значит, нам следует обратить свои помыслы к Лонсу.
– Ага. Я гляжу, вы наконец-то сбросили Марциуса со счетов. Что ж, это разумно.
– Погодите, Кессиас, и послушайте, что я скажу. Я не могу вам доставить каких-либо доказательств своей правоты, но все-таки по-прежнему думаю, что убийца не Лонс.
Упоминать о Виеску Лайам не стал. То, что он обнаружил, – по крайней мере ему казалось, что обнаружил, – в слова не укладывалось. Да, вроде бы аптекарь хотел ему что-то там рассказать, но это было лишь смутное, секундное ощущение. Ничего такого, о чем бы стоило сообщать Кессиасу, по крайней мере сейчас.
Кессиас пожал плечами:
– В принципе, я бы мог с вами и согласиться. Но там, где есть точное знание, домыслам места нет. Мы знаем, что у актера был очень веский мотив и что орудие убийства вышло из театральной среды. Все ниточки ведут к нему. И потому он от меня не уйдет.
На миг эдил устремил взор в кружку, потом поднял голову и произнес уже совсем другим тоном:
– Впрочем, тут есть еще одна новость, которая может вас заинтересовать. Аптекарь передавал вам привет.
– Виеску? Он говорил обо мне?
– Да, – кивнул Кессиас. – После процессии, уже на ступенях храма. Он, должно быть, заметил – еще на площади, – как я отправил к вам человека, и спросил, не знаком ли я с иерархом. Я сперва не сообразил, что к чему, потом все быстренько понял и сказал, что да, безусловно, знаком. Виеску стал мямлить, что ему необходимо рассказать вам о чем-то, о чем вы расспрашивали его во время вашей последней беседы. У него каша – во рту и в мозгах, его трудно понять нормальному человеку.
– И все-таки, о чем же он говорил?
– По правде говоря, он так бормотал, юлил и запинался, что мне хотелось послать его – надолго и далеко. Он говорил, что его подвигла открыться светлая аура Урис и молитвы других верующих и что он просит вас не винить его за то, что он что-то таил. Наконец он признался, что та самая девушка приходила к нему еще раз, в другой день, и снова выпрашивала у него ту отраву. Ренфорд, это наша красавица или нет?
– Наша, но мы уже знаем, что ее содержал не Тарквин, – отозвался Лайам, досадливо мотнув головой.
– Напомните-ка мне, что там была за трава?
– Сантракт, но это неважно. Тарквин умер, а не выкинул плод.
– И то правда, – согласился Кессиас. – Хотя за всем этим все-таки что-то кроется. Эта ведьма, как видно, запугала нашего Виеску вконец. Даже упомянув о ней, он затрясся как лист, побелел и стал озираться по сторонам.
– Ну так и что же? – Лайаму стоило большого труда сдержать свое раздражение. В нем словно что-то вдруг лопнуло. Как мыльный пузырь. И то, что таил от него Виеску, лопнуло, как мыльный пузырь. И вся его беседа с Марциусом – такой же пузырь, и вся эта кровь девственницы пошла пузырями. Зряшная возня, суета, даром загубленное время. Все это уже просто бесило Лайама. Проблемы греховности и благочестия к смерти Тарквина не пристегнешь, как и проблемы купли-продажи! Кто убийца – вот в чем вопрос! А убийца – Лонс, сказал себе Лайам и внезапно почувствовал, что ему становится легче. Убийца – Лонс! И все, и вопрос закрыт! Он вновь помотал головой и посмотрел на эдила.
– Что с того, что какой-то исполненный благочестия греховодник боится какой-то бабы? Это все мелочи, это уводит в сторону. А нам нужно лишь точное знание – разве не так? И это знание у нас есть! Есть или нет, отвечайте?
Лайам еще раз встряхнул головой и подумал, что не стоит так горячиться. Но симпатяга-эдил вроде бы не заметил ничего неладного в его тоне.
– И то верно. Вы правду говорите. Действительно, главное знание. И мы знаем, что нам нужен актер. Возможно, мы завтра его и сцапаем.
Эдил взвесил в руке свою кружку, убедился, что та почти пуста, и отправился к очагу, чтобы наполнить ее снова, а заодно прихватил и кружку Лайама. Склонившись над котлом, Кессиас пробормотал.
– Впрочем, я сильно удивлюсь, если он не попытается дать деру. Я бы на его месте пустился в бега сразу же после того, как мы взяли его в оборот.
Лайам бесцеремонно забрал у него заново наполненную кружку.
– Возможно, он думает, что за ним следят ваши люди. А потом, он знает, против него имеются лишь косвенные улики. Они и вправду косвенные, хотя и чертовски убедительные. Чертовски!
– Вполне достаточные, чтобы при необходимости довести его до виселицы, хотя мне и глубоко противно думать об этом, – мрачно сказал Кессиас, возвращаясь на место.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33