Ну вот, думал я, все сошло благополучно. На всех экзаменах я дал ответы ничуть не хуже, чем на первом, а в одном случае даже намного лучше. Намного лучше, чем я мог ожидать. И не успел я это подумать, как зал завертелся вокруг меня с такою стремительностью, что я вынужден был ухватиться за стол. Головокружение длилось недолго. Когда я открыл глаза, зал снова стоял на месте, но был словно подернут туманной дымкой. Я растерянно улыбнулся. Вот он — сигнал тревоги, а я-то ликовал!
Когда ко мне подошел Чарльз Марч, я еще чувствовал себя неважно. Мы вместе вышли из зала и направились в буфет, вежливо осведомляясь друг у друга о том, как прошли экзамены. Я обрадовался, что могу поговорить с Чарльзом наедине, ибо давно мечтал об этом. Мы сели за столик и принялись задним числом разбирать вопросы.
Чарльз Марч был энергичный, стройный блондин, с пытливым, на редкость серьезным взглядом. При первой же встрече с ним ясно было, что это человек умный и волевой. Он любил спорить, походя в этом больше на Джорджа, чем на меня, и имел обыкновение чрезвычайно резко говорить правду в глаза. Вместе с тем он мог быть удивительно чутким другом. Он догадывался, что от этих экзаменов очень многое зависело в моей жизни. И в тот день, за чаем, видя, как я радуюсь своей удаче и в то же время волнуюсь, он принялся меня расспрашивать. Почему эти экзамены имеют для меня такое значение? Судя по всему, я сдал их гораздо лучше, чем он, но ни один здравомыслящий человек не стал бы тратить на это столько усилий. В чем же дело? Могу я об этом рассказать ему?
Да, мне хотелось излить ему душу. И в этом сыром буфете, сидя за столиком, на котором валялись вопросники, я все рассказал ему, а он пристально смотрел на меня острым, проницательным взглядом. Теперь от меня уже ничего не зависело, и я мог здраво, реалистично, даже с некоторой бравадой описать свое положение. Все мое будущее решат результаты экзаменов, и пока их не объявили, я понятия не имею, как сложится моя жизнь.
— Да, вы слишком много поставили на одну карту, — заметил Чарльз Марч. — Слишком много. — И, указывая на вопросники, он добавил: — Сдали вы, разумеется, очень хорошо, но кто знает, достаточно ли этого?
Чарльз понимал мое состояние. Ему было ясно, что сейчас мне не нужны слишком розовые пророчества.
Он не стал их делать, чтобы приободрить меня, и правильно поступил: я все равно не мог бы этому поверить. Однако вечером, когда я слушал симфонический концерт, меня вдруг охватила безудержная радость: я понял, что счастье, маячившее в далеком будущем, уже у меня в руках. Я плохо разбирался в музыке, но эта симфония, которую я слушал, казалось, выражала самые мои сокровенные чаяния. Вот у меня уже есть имя! Из безвестного, неуверенного в себе, бившегося как рыба об лед юноши я стал человеком с именем! Я богат. Все мыслимые ценности, роскошные особняки, Средиземное море, Венеция — все, что рисовало мне воображение, когда я мечтал, глядя из окна своей мансарды на шиферные крыши кирпичных домов, — все это мое. Я один из властелинов мира!
И любовь — да, любовь! — сопутствует мне. Музыка привела мне на память счастливые часы, проведенные с Шейлой, ее прекрасное лицо, ее язвительный юмор, — я вспомнил, как чувствовал себя счастливейшим из смертных, когда ее руки обвивались вокруг меня и она прижималась ко мне.
Мне не надо добиваться ее любви. Она принадлежит мне. Я верил, что это блаженство никогда не кончится. Музыка говорила, что любовь Шейлы принадлежит мне…
31. ПОБЕДА И КАПИТУЛЯЦИЯ
Я вернулся домой: мне еще целый месяц предстояло ждать, пока я узнаю результаты экзаменов. Я прятался от всех знакомых. Но долг обязывал меня посетить Джорджа, чтобы показать ему вопросы и сообщить, как я на них ответил. Джордж, не отличавшийся тонкостью Чарльза Марча, со свойственным ему безграничным оптимизмом провозгласил, что я сдал превосходно. После этого я спрятался подальше от чужих глаз и расспросов.
Правда, меня тянуло навестить Мэрион. Но она поставила передо мной вполне определенные условия. Главное же, меня удерживала от этого шага боязнь предстать перед любящими, проницательными глазами. Мне не хотелось показываться знакомым, а тем более Мэрион, которая на правах любящей женщины считала, как считала в свое время мама, что должна знать обо мне все. Но я никогда не делился своими огорчениями с мамой и сейчас не в силах был ни с кем разделить тревогу ожидания.
«А мог ли бы я поделиться ею с Шейлой?» — спросил я однажды себя. Да, мог бы, но тревога подобного рода была настолько чужда ей, настолько прозаична по сравнению с ее собственными огорчениями, что она не придала бы ей никакого значения.
С того вечера, когда я слушал концерт, мысль о Шейле ни на минуту не покидала меня. Шейла не стояла неотступно передо мной, не преследовала меня, как призрак. Образ ее не изводил меня. Хотя я ничем не был занят, мне и в голову не приходило пройтись по улицам, где я мог бы ее встретить, или вечерами высматривать ее в толпе. Но подсознательно я, очевидно, предвидел, что меня ждет, как я поступлю.
Тем не менее, когда однажды вечером, в июне, квартирная хозяйка крикнула мне снизу, что пришла телеграмма, я прежде всего подумал о Шейле. Ведь за всю свою жизнь я получил одну-единственную телеграмму — и эта телеграмма была от Шейлы, Извещение о результатах экзаменов, насколько я понимал, должно было прийти с утренней почтой. Я сошел вниз и тут же, у входной двери, вскрыл телеграмму. Она была не от Шейлы, но когда я пробежал ее глазами, вся кровь бросилась мне в лицо. Текст гласил: «Искренне поздравляю стажерским пособием премией как предусмотрено планом до скорого свидания. Марч».
Я подбросил вверх телеграмму и расцеловал хозяйку.
— Все в порядке! — воскликнул я.
В этот момент я еще как-то не вполне сознавал, что ожидание кончилось. Такое же ощущение было у меня, когда мама сообщила о результатах моего первого экзамена — единственную утешительную новость за всю ее жизнь, полную несбывшихся надежд. Я прыгал от радости, но по-настоящему еще не чувствовал ее. Даже когда я предстал перед Джорджем с телеграммой в руке, в голове моей не было полной ясности. Совсем иначе воспринял эту новость Джордж.
— Вполне естественно! — громовым голосом вскричал он. — Вполне естественно, что ты заткнул за пояс этих снобов! Такое дело надо отпраздновать.
Желание его было исполнено. Мы зашли за друзьями и всей компанией ввалились в зал «Виктории». Джордж быстро напился и озверел.
— Да пейте же! Пейте до дна! — словно разъяренный лев, рычал он на пораженных торгашей, спокойно потягивавших традиционную пинту пива. — Наше общество вступило в климактерический период, ясно?
Эта нелепая фраза то и дело звучала в окружавшем меня пьяном тумане, из которого порой выплывали какие-то лица, слышались обрывки песен и речей. Охмелев от вина и счастья, я доказывал какому-то коммивояжеру и его подружке, как важно людям определенных профессий сдать экзамены не просто хорошо, но отлично, чтобы поставить себя вне конкуренции. Я поведал им зловещим шепотом, что знаю многих превосходных людей, которые погубили свою карьеру, не потрудившись как следует подготовиться к экзаменам. Я изрекал свои истины столь глубокомысленно, что слушатели с интересом внимали мне. Внес свой вклад в обсуждавшуюся проблему и коммивояжер, заметив, что на экзаменах вообще стали строже спрашивать.
— Тост! — с веселым неистовством выкрикивал Джордж и после каждого тоста швырял бокал в камин.
Официантки пытались то урезонить нас, то припугнуть, но мы уже много лет были завсегдатаями бара, причем самыми молодыми, поэтому они питали к нам слабость; а кроме того, Джордж ведь удивительно логично доказывал, что наше общество вступило в климактерический период, а потому ничего другого и ожидать нельзя.
Попойка затянулась надолго. Только в полночь наша шумная ватага высыпала на пустынную улицу. Это была последняя моя бесшабашная ночь в родном городе. Мы с Джорджем дошли по трамвайным путям до самого парка, мимо нас, сигналя гудками, лишь проносились время от времени грузовики. Там-то, посреди мостовой, я и сказал Джорджу, что век буду благодарен ему.
— Я полагаю, что в некоторой степени заслужил твою благодарность, — величественным тоном произнес Джордж. — Полагаю, что в некоторой степени заслужил.
Расставшись с ним, я долго смотрел вслед его широкоплечей фигуре, освещенной фонарями трамвайной линии. Он шел вдоль путей медленным, осторожным, не очень уверенным шагом, помахивая тростью и что-то насвистывая.
Поздравления посыпались на меня со всех сторон — не было лишь того, которого я больше всего ждал. Письмо от Шейлы так и не пришло. Это огорчило меня, но не изменило принятого мною твердого решения.
Я отправился в Лондон устраиваться на новом месте. Там я прежде всего условился о свидании с адвокатом Гербертом Гетлифом, в чью контору по рекомендации Идена я поступал, затем подыскал себе квартиру из двух комнат на Конвей-стрит, неподалеку от Тоттенхем-Корт-роуд. Новая квартира была лишь немногим лучше моей убогой мансарды: ведь у меня по-прежнему было катастрофически мало денег, и такое положение грозило затянуться на несколько лет.
Исходя примерно из тех же соображений, какие побудили меня в свое время отказаться от переезда к тете Милли и жить на собственные средства, я разрешил себе провести целую неделю в отеле «Саус Кенсингтон». Поскольку было время летних отпусков, мне предстояло вернуться к себе и прожить еще недель пять-шесть в своей мансарде, а в октябре под знаком прежней строжайшей экономии начать новую жизнь на Конвей-стрит. Но пока, приехав устраиваться, я поселился не у миссис Рид, а в комфортабельном отеле, чтобы показать, что ничего не боюсь и не всегда бываю суеверен.
Из этого отеля я и написал Шейле письмо, в котором просил о встрече.
Да, я написал Шейле. Когда экзамены остались позади, я понял, что, если она не нарушит молчания, сделать это придется мне. Придется — несмотря на протесты самолюбия. Несмотря на предостерегающий голос Джека Коутери, говорившего: «Ну почему именно эта девушка? Ведь тебя ждут одни страдания. Она причинит тебе много зла. Испортит тебе всю жизнь». Придется — вопреки инстинкту самосохранения. Вопреки разуму и здравому смыслу. И внутренний голос, и голоса извне предостерегали меня насчет последствий этого шага. И тем не менее, когда я взял листок бумаги со штампом отеля и начал писать письмо, у меня было такое ощущение, словно я приобщаюсь к чему-то родному.
Это была капитуляция перед Шейлой — безоговорочная капитуляция. Я прогнал ее, а теперь на коленях полз к ней. Теперь она будет знать, что я не могу жить без нее. И перестанет сдерживаться. Она сможет помыкать мною, как захочет. Все это я прекрасно понимал.
Но означало ли это, что я и в душе капитулирую, капитулирую перед самим собой? Письмо я написал потому, что любил Шейлу. Как бы тщательно я ни обследовал свое сердце, ничего иного я бы в нем не обнаружил. Я готов был идти на все, чем грозила мне неразделенная любовь. Все это, безусловно, так. Но означало ли это капитуляцию перед самим собой?
Тогда этот вопрос не вставал передо мной. А если бы он и встал в ту пору, когда я, двадцатидвухлетний юноша, писал это письмо, я бы только рассмеялся. Я уже вкусил успеха. Я сам ковал свою судьбу. Я чувствовал себя вольной птицей в сравнении с обычными людьми. Я был горячо, страстно убежден в том, что жизнь сулит мне счастье. И просто не поверил бы, если бы кто-то сказал, что в глубине души я узник собственных чувств.
Итак, я написал письмо. На конверте стоял адрес Шейлы. Оно лежало передо мной на столе, и в какую-то минуту все во мне вдруг возмутилось. Мне захотелось порвать письмо. Но возмущение прошло так же мгновенно, как и возникло, и, схватив письмо, я выбежал из отеля, разыскал почтовый ящик, услышал, как конверт упал на дно.
Написал я Шейле в первый же вечер моего пребывания в Лондоне, предлагая встретиться со мной через пять дней «У Стюарта» на Пикадилли. Вопрос о том, приедет ли она, не волновал меня. В этом, словно обладая способностью угадывать мысли на расстоянии, я не сомневался. Я пришел в кафе незадолго до четырех и занял столик у окна, выходившего на Пикадилли. Бросив взгляд в окно, я увидел Шейлу, которая с подчеркнуто высокомерным видом важно шествовала по противоположной стороне улицы. Она тоже пришла раньше времени и потому, прежде чем перейти улицу, постояла у витрин «Хатчарда». А я ждал ее, исполненный самых радужных надежд.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ТЕРНИСТЫЙ ПУТЬ
32. ДВА ШЕФА
На свое первое свидание с Гербертом Гетлифом я пришел раньше Назначенного времени. Подождать несколько минуте саду, окружавшем Темпл, я не имел возможности, так как лил дождь. Подойдя к подъезду, я обнаружил, что там тоже сыро, и потому стоять на ступеньках, изучая таблички с фамилиями адвокатов, было не очень уютно. Тем не менее я пробежал их глазами.
Лорд Уотерфилд
М-р Г.Гетлиф
М-р У.Аллен
Ниже следовала колонка ничего не говоривших мне фамилий, — некоторые из них выцвели, другие блестели свежей черной краской. Укрывшись в подъезде, я подумал, найдется ли в конце колонки место для моей фамилии и бывает ли когда-нибудь лорд Уотерфилд в своей конторе: ведь он уже много лет — член кабинета министров.
Снаружи барабанил дождь, а на лестнице гулко отдавались мои шаги. Контора Гетлифа помещалась на третьем этаже. На лестнице не было ни души, и лишь шум дождя нарушал царившую в доме тишину. Дверь в контору Гетлифа оказалась распахнутой; в маленьком коридоре горела лампочка, но и здесь не было заметно никаких признаков жизни.
Внезапно я услышал вкрадчивый и вроде бы почтительный голос, в котором, однако, не чувствовалось ни мягкости, ни доброты.
— Чем могу служить, сэр?
Я ответил, что пришел на прием к Гетлифу.
— Я здешний клерк Перси Холл, — отрекомендовался обладатель вкрадчивого голоса, окидывая меня оценивающим взглядом.
Я же толком не разглядел его — слишком я был озабочен предстоящим свиданием, да и в коридоре царил полумрак.
— Уж не тот ли вы молодой джентльмен, который хочет поступить к нам в стажеры? — осведомился клерк.
Я подтвердил его догадку.
— Я так и подумал, — заметил он.
Сказав, что Гетлиф помнит о свидании со мной, но только он еще не вернулся с ленча, Перси Холл предложил мне пройти в кабинет. Он подвел меня к двери, находившейся в глубине коридора, и, остановившись перед нею, сказал:
— Надеюсь, сэр, что после разговора с мистером Гетлифом вы заглянете на минутку и ко мне.
Это прозвучало как приказание.
Войдя в кабинет Гетлифа, я огляделся. Комната была высокая, стены обшиты панелями — раньше, как сказал мне Перси, кабинет этот принадлежал лорду Уотерфилду. А когда лорд занялся политикой, Гетлиф, по словам все того же Перси, тотчас перебрался сюда. В комнате сильно пахло табаком какой-то особой марки. Я не очень волновался, но этот запах почему-то насторожил меня. Свиданию с Гетлифом я придавал большое значение: мне необходимо было поладить с ним. В памяти у меня всплыла фотография, которую как-то показал мне Иден: он был запечатлен на ней вместе с Гетлифом после одного выигранного процесса. Гетлиф на этой фотографии выглядел крупным, бесстрастным и суровым.
Меня разбирало нетерпение. Прошло уже четверть часа сверх назначенного времени. Я встал и принялся рассматривать папки с делами, лежавшие на столе, картину, висевшую над камином, выстроившиеся на полках книги. Затем я подошел к окнам — высоким и широким, с настежь распахнутыми ставнями. Напряженно прислушиваясь к тому, что происходит за дверью, я посмотрел в окно: внизу лежал сад, совсем безлюдный в этот сумрачный дождливый летний день. Вдали, за садом, виднелась река.
Внезапно я услышал торопливые шаги, и в комнату вошел Гетлиф. Вид его немало удивил меня. На фотографии он выглядел крупным, бесстрастным и суровым. На самом же деле это был суетливый, невысокого роста человек, казавшийся еще ниже из-за привычки ходить, не поднимая ног. Он явно торопился и вошел запыхавшись, слегка оттопырив нижнюю губу в любезной улыбке, придававшей его лицу веселое и в то же время какое-то робкое выражение. Почти вплотную подойдя ко мне, он уставился на меня темно-карими живыми глазами.
— Можете не говорить мне, кто вы, — произнес он слегка скрипучим, прерывающимся от одышки голосом. — Вы Эллис…
Я поправил его. И Гетлиф с молниеносной быстротой воскликнул:
— Вы — Элиот! — Затем тоном упрека, как будто в ошибке был повинен я, он повторил: — Ну конечно, вы — Элиот!
Гетлиф сел в кресло, закурил трубку, широко улыбнулся и выпустил изо рта облачко дыма. Затем он сказал несколько ничего не значащих дружелюбных фраз об Идене и снова уставился на меня немигающим взглядом. Наши глаза встретились.
— Итак, вы хотите поступить к нам?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47