Уж я-то об этом позаботился.
После ужина, когда Юленька, не простившись, ушла к Неколовым, я задержал Индржиха, чтобы еще раз благосклонно, но строго поговорить с ним и, главным образом, выяснить, как следует понимать замечание его матери о девицах, не дающих ему покоя: то ли они осаждают его, то ли он неравнодушен к женскому полу; впрочем, я не сомневался, что верно и то и другое.
Индржих был неприятно удивлен, услышав, что маменька написала нечто подобное, и, залившись краской от смущения,— как легко краснел этот юноша! — пролепетал, что мамаша, наверное, имеет в виду директорскую дочку, с которой он играл дома в гимназическом театре.
— А-а, это как у Челаковского... 1 Учительская дочка Кача...— съехидничал я.— Понятное дело: первый любовник в гимназическом театре — всегда последний в науке!
Индржих стоял передо мной с виноватым видом. Первый любовник! Только этого недоставало в его блестящей характеристике!
— Что ж, попробую заняться вами, пан племянник! — примирительно заключил я,— но сразу же предупреждаю: если, живя у меня, вы станете заниматься чем-либо еще, кроме учебы, и, главное, если здешние девицы, будь то персонал лечебницы или какая-нибудь иная девушка, не будут давать вам покоя, вылетите отсюда в два счета!
— Ну что вы, дядюшка! — покорно склонился он.
— Какая-нибудь иная девушка — надеюсь, вы меня поняли? — повторил я.— Я имею в виду прежде всего Юлию: кроме как за этим столом, она для вас не существует!
— Вы имеете в виду эту барышню! — радостно вскричал мой Индржих.— Да никогда в жизни, клянусь честью! Даже если бы мы остались последней парой на всем белом свете... конечно, я не имею в виду никого обидеть...
— Рад слышать это. Ну, ступайте. Будете писать домой — передайте поклон маменьке.
Я очень досадовал на себя: не следовало бы мне предостерегать его насчет Юленьки и уж тем более повторять предупреждение. Как опытный физиономист — по крайней мере, тогда я еще считал себя таковым — я приметил, что нижние его веки напряглись, когда я вторично упомянул о Юленьке, и понял: он подозревает меня.
Вот почему его заверения прозвучали излишне патетично. О нет, он вовсе не ягненочек, каким показался мне сначала!
1 Челаковский Ф. Л. (1799—1852) — чешский поэт, фольклорист.
— Кроме того,— уже тверже сказал Индржих,— я обручен с дочкой директора, но маменька пока не должна знать об этом!..
Неколова тоже получила от меня соответствующие указания относительно Юлии.
Казалось, все устроилось как нельзя лучше, и неприязнь между Индржихом и Юлией росла, как того требовал мой умысел.
Это можно было заметить по поведению обоих.
За столом безупречный юноша выказывал по отношению к очаровательной девушке прямо-таки образцовое небрежение, глядя поверх ее головы.
Зато Юлия не спускала с него глаз.
Индржих блистал непринужденным весельем, предназначавшимся только мне, и глазки Юленьки извергали злобную ревность от той любезности, с какой я принимал знаки внимания от студента, учившегося с каждым днем все прилежнее, чтобы по вечерам похвастать передо мной новыми знаниями, исключительно для меня же приобретенными.
Это был типичный второгодник, изо всех сил старавшийся наверстать упущенное.
Бедняжка Юленька чувствовала себя с нами неловко, совместные ужины превратились для нее в сущую муку. Уже на третий день она дождалась меня, чтобы спросить, когда же она переедет, отважившись при этом на ласку, какой я не ждал от нее.
Взяв мою руку, она поглаживала ее обеими ладошками — прием этот, называемый фрикцией, есть не что иное, как уловка, рассчитанная на чувствительность нервных окончаний мужчины, от которого женщина во что бы то ни стало хочет добиться своего. Разумеется, я немедля положил конец телячьим нежностям и строго ответил, что придется подождать месяца три, пока найдется отдельная однокомнатная квартира.
В глазах ее метнулось такое отчаяние, что я, не удержавшись, коснулся пальцем ее подбородка. Но тут же пожалел об этом, видя, как блаженство разливается по ее личику.
Я велел ей идти к себе, поскольку она застыла возле меня, как изваяние.
Потом Юленька озадачила меня, поймав в коридоре: пообещала сбежать, если я буду заставлять ее ужинать вместе с нами.
Она сердилась не на шутку и с трудом выговаривала слова, лицо исказилось в злобе, мне показалось, что и глаза ее стали косить, и даже уши зашевелились.
— Сбегу, сбегу — и все! — Ее «с-с» слюной брызнуло мне в лицо.
Огорошенный таким взрывом ненависти, я вгляделся в нее.
В жизни не приходилось мне видеть ничего подобного.
Она была почти невменяема.
Да, эксперимент с красавчиком Индржихом удался на славу и завершился в пользу Юленьки!
— Будь по-твоему! — сказал я.— Не хочешь — не ходи, ешь, как раньше, в кухне!
Я повернулся и ушел — только так я и мог поступить, потому что если бы я подбодрил ее жестом, выдержка изменила бы мне... Видите, я ничего от вас не утаиваю.
Ведь взгляд ее сулил именно такой исход дела.
Но кто бы вы думали в тот же вечер пришел на наш ужин? Юленька!
Ее точно подменили, видимо, нечто произошло между нею и Индржихом — что-то радостное для ликующей Юленьки и безжалостно-постыдное для Индржиха...
В глазах ее больше не было прежней ревнивой ненависти к велеречивому пришельцу. Она беспомощно молчала, и если я обращался к ней с незначительным вопросом, отвечала неразборчиво, двумя-тремя словами, переполненная затаенной, сушившей горло злобой.
Зато Индржиху Юленька смеялась прямо в глаза, по поводу и без оного...
В фиалковых очах златокудрого красавца металась то растерянность, то тревога, во всяком случае, нечто большее, чем простое возмущение неприличным поведением нашей дамы.
— Что с тобой сегодня, Юленька? — спросил я ее.
— Ах, ничего, досточтимый дядюшка,— едва отдышавшись, отвечала она.— Разве мне запрещено смеяться? Просто мне сегодня весело, глубокоуважаемый дядюшка!
Никогда она меня так не называла.
Это она Индржиха передразнивала.
Ямочки так и играли на лице Юленьки, глаза, ехидно сощуренные на юношу, смыкались в презрительные узкие щелочки.
Юленька торжествовала, и я повернулся к Индржиху, чтобы увидеть, что написано на его лице.
Да-а, тут было чему удивиться!
Я уж не говорю о его вытаращенных глазах, которыми он явно подавал какой-то знак, но руки! Молитвенно сложив их, он умолял Юленьку молчать о чем-то известном им двоим, но, поймав мой взгляд, принялся потирать их как ни в чем не бывало.
И засмеялся — натужно и противно.
— Прохладно сегодня, а? — сказал я, хотя вечер был душный и все окна были раскрыты настежь.
Оба потупили взоры, их немой спектакль закончился, а вслед за ним — и ужин.
Только я встал из-за стола, как Юленька стремглав вылетела из комнаты, за нею неторопливо вышел Индржих, бросив на меня с порога скорее любопытствующий, чем провинившийся взгляд.
Эге, подумал я, эксперимент-то не закончен, напротив, он вступил в новую, еще более интересную стадию.
Боялся ли Индржих чего-то, просил ли Юлию решиться на что-то?
Достаточно было одного моего слова, чтобы задержать Индржиха, и тогда я, быть может, узнал бы их тайну, но мне не хотелось прямым вмешательством губить многообещающий эксперимент.
На следующий день, в пятницу утром, мне, как и следовало ожидать, все было объяснено...
Я только что подготовил госпитализацию одной тяжелой больной, которую должен был лично доставить с другого конца Праги, и санитарная машина уже ждала меня возле дома, как вдруг в коридоре первого этажа раздался взволнованный Юленькин голос — она искала «пана директора»...
Не застав меня внизу, она взбежала наверх; я — скорее за ней, чтобы отчитать за шум, но, увидев ее, промолчал.
Еще не отдышавшись, она издавала нечленораздельные звуки, как выяснилось позднее, распираемая торжеством.
— Что с тобой, Юлия? — спросил я.
— Он...— и грудь ее взволнованно вздымалась.
— Кто — он?
— Пан Слаба...
— Индржих? Что такое? В чем дело?
— Еще вчера... а сегодня... опять...
Мы спустились вниз. Я взял ее за руку, втащил в приемную, развернул лицом к себе и молча поглядел в глаза со всей строгостью, на какую только был способен.
— Покою мне не дает, так и ходит по пятам...
— Что?! — возопил я.— Ты не лжешь? Быть того не может!
Она поняла, что я ей не верю. Переменилась в лице, хлопнула по столу свернутыми в трубочку нотами, села на кушетку и, прижав ладони к глазам, принялась изображать рыданья.
— Это случилось здесь, в клинике? — допытывался я, хотя знал, что мне тут же доложили бы — и об этом я тоже позаботился.
Она отрицательно замотала головой, отерла платочком и без того сухие глаза и продолжила:
— Здесь-то, в доме, он со мной даже не здоровается, а сам уже целую неделю поджидает меня, когда я хожу на пение и обратно, глаза на меня пялит и тащится как хвост. Вчера как вышла я от пани Горновой — он у самых дверей торчит, осмелел, значит. И давай подлизываться — мол, пан директор запретил мне за тобой в доме ухаживать, так ведь не на улице же... И как он это «пан директор» сказал — сразу стало видно, насмехается...
Она помолчала, рассчитывая, что последнее обстоятельство — скорее всего плод ее воображения — возымеет надо мной свое действие.
— Быстрее, Юлия, у меня мало времени,— поторопил я ее, хотя ничто в тот момент не интересовало меня больше этого рассказа.
— Но я прогнала его, прогнала,— затараторила Юленька,— уж не буду рассказывать как; а сегодня опять он меня ждал, спросил, не сержусь ли на вчерашнее,— я аж взбеленилась: сержусь, говорю, так что не подходи лучше, а он меня хвать за руку и ну умолять: уж так он вчера перепугался, что я все вам расскажу, уж так он просил, чтоб я вам ничего не говорила, а то я ему всю жизнь испорчу... Тогда я сказала, что не собиралась жаловаться, но раз он такой настырный, сейчас же пойду к вам и все как есть выложу...
Юленька жаловалась искренне, как ребенок; стараясь погасить в себе ненасытную жажду мести, она лишь распаляла ее.
— Ну погоди же,— сказал я и вытащил рецептурную книжечку. Немного подумав, вырвал бланк, и именно это помогло мне прийти в состояние надлежащей ярости.
Я написал Слабе записку, в которой категорически предупреждал: если к вечеру он не уберется из моего дома — я оборву ему уши и собственноручно вышвырну вон. Правда, в тот же конверт я вложил банкноту, способную утешить любого повесу.
К написанному я добавил, что прилагаю то-то и то-то — на первое время.
— Я ему сама передам, когда он вернется,— сказала за спиной Юленька, прочитавшая письмо через мое плечо.
— Не вздумай! Это совершенно неприлично! — рассердился я на нее, хотя подобное проявление мстительной ненависти к нему, по правде сказать, грело мне душу.
И я подумал: эксперимент по симбиозу Юлии с Индржихом удался как нельзя лучше.
— Ну, дядюшка,— шутливо ныла она, только что не погладив меня по лицу,— я быстро, ведь так хочется посмотреть, какую он скорчит мину...
— Ладно, будь по-твоему,— и я без сомнений вручил ей письмо для Индржиха Слабы.
В глазах Юленьки вспыхнуло торжество, она упоенно вздохнула и, чуть поколебавшись, робко приникла к моей груди. Лишь ее ладони разъединяли нас...
Я застыл как каменный, опустив руки, и она не решилась обнять меня за шею. Испытание длилось недолго. В ярости дикой кошкой отскочила она к двери.
— Если не увидимся здесь — встретимся в кафе,— сказал я ей на прощанье.
Невыразимым счастьем заиграли на ее лице все пять ямочек, по две на щеках и одна на подбородке — напоследок...
Мои слова значили для нее восстановление наших отношений.
Я, уже опаздывая, поспешил на другой конец Праги за пациенткой.
Юленьку я увидел вечером в кафе... Впрочем, вы же были там и знаете, что случилось...
Доктор Сватоплук Слаба совсем умолк.
Мы шли по саду в сгущавшихся сумерках — он провожал меня к импровизированному мостку.
По пути мы то и дело останавливались, собственно, первым остановился я.
— Пан доктор, откровенно говоря, я теперь знаю немногим больше, чем раньше...— проронил я, как бы между прочим, стараясь скрыть любопытство: хватит ли у него мужества довести рассказ до конца?
— М-м-м...— доктор постарался улыбнуться, хотя муки совести он испытывал неимоверные.— При желании вы бы и сами могли догадаться... Впрочем, вы правы: мое признание было бы неполным, слушайте же дальше.
...Я привез новую пациентку, устроил ее, подготовил все необходимое для завтрашней операции и стал разыскивать Юлию.
Жена привратника вытаращила глаза и, выпятив губу, покачала головой:
— Разве барышня дома? По-моему, она еще не вернулась. Вы не знаете, кто-нибудь видел барышню Юлию? — обратилась она к спешившей мимо сестре милосердия.
— Я не видала! — ответила та.
Ничего толком не сказали и на кухне. Приоткрыв стеклянную дверь, Неколова оглядела сад.
С утра целый день моросило, и в саду Юленьке делать было нечего.
— Ив комнате никого,— добавила привратница, разглаживая ладонями фартук из вощеного полотна.— Нет ее дома! Не извольте беспокоиться, мимо меня мышь не проскользнет, а уж барышню я бы заметила, если бы она вернулась!
Я махнул рукой — действительно, она наверное давно ждет меня в кафе.
Однако и там ее не было... Она прибежала лишь час спустя — чтобы отравиться у меня на глазах... А когда я прикинул, сколько времени она провела у Индржиха
Слабы, получилось два с половиной часа... Два с половиной часа!... а... а...— ха-ха... а...
Доктор засмеялся жутковатым, отрывистым смехом, и мне стало не по себе.
— Так закончился мой эксперимент,— продолжал Слаба.— По моим подсчетам, на визит к Индржиху ей требовалось не более получаса, поэтому именно эти два с половиной часа — самое примечательное во всей истории... Впрочем, я ведь располагаю собственноручным свидетельством Юленьки — вот ее письмо, которое она вручила мне, прежде чем умереть...
Доктор Слаба вынул бумажник и извлек из него небольшой листок бумаги. Повертев его, он сказал:
— Письмо написано карандашом, а сейчас уже так стемнело, что вы вряд ли что-нибудь разберете.— И, вложив листок обратно в бумажник, он сунул его в нагрудный карман.
— В конце концов, даже к лучшему, что тут ничего не разглядишь,— добавил он,— нацарапано карандашом... да еще ужасным почерком, с массой орфографических ошибок и таким убогим языком... это умалило бы добрую память о несчастной девушке в ваших глазах... Я сказал «добрую память»? Именно так, во всяком случае, для меня память о ней имеет единственное истолкование...
Его рассуждения были в значительной степени пустыми. Мне казалось, он старался скрыть свое нетерпение прочесть в моих глазах осуждение или поддержку. Но я понял. «Что ты скажешь об этом, что, а?» — спрашивали его глаза, в то время как губы произносили нечто совсем иное.
— А впрочем, письмо короткое,— продолжил доктор Слаба,— ничего в нем нет особенного, никаких особых признаний и заверений. Да Юленька и не владела высоким стилем. Начинается оно сухо, подробным описанием того, как она постучала в дверь, как пан Слаба открыл ее, и Юленька сунула письмо в щелку. «Моя единственная ошибка,— пишет она дальше,— была в том, что я спросила его, будет ли ответ. Он распахнул дверь, порвал письмо и сказал: «Я отвечу прямо сейчас, входите, барышня!». И втащил меня к себе. Я не смогла убежать, потому что руки и ноги мои одеревенели, я ни вдохнуть, ни выдохнуть не могла, не то что крикнуть...» Она не пишет, что произошло между ними, и заканчивает письмо буквально так. «Сначала я сразу хотела броситься в реку, как вы однажды посоветовали мне, но мне так хотелось еще раз повидать вас! Прощайте навсегда. С совершеннейшим почтением искренне ваша Юлия Занятая». Интересно, что вот это «с совершеннейшим почтением» вписано над строкой позже и вставлено галочкой. А в самом конце она сделала приписку: «Пришлось немножко переделать. Пожалуйста, не сердитесь на меня, но другого выхода для меня нет. Благодарная за все Ю. ...»
Прихрамывая возле меня, доктор то и дело останавливался, чтобы оттянуть мой уход. Наконец, он взял меня за локоть и развернул к себе.
То была немая просьба ответить наконец на вопрос: «Так что же вы в конце концов думаете по этому поводу?»
Мне было что сказать, но я хотел сделать это в самом конце визита, а до импровизированного мостка было еще довольно далеко.
Я перевел разговор на Индржиха, поинтересовавшись, что с ним сталось.
Как и следовало ожидать, вопрос пришелся не по душе доктору Слабе. Он трижды всплеснул руками, будто отмахиваясь. Но потом все-таки ответил:
— Даже не спрашивайте!.. Несчастный... Я был настолько уверен, что он удерет в тот же день и я никогда его больше не увижу, что даже не спрашивал о нем. На следующее утро мне доложили, что он лежит в своей комнате больной. Я бегу наверх и застаю его без сознания в страшной горячке. Во время осмотра я обнаружил на его груди чудовищные следы уколов, а вскрытый термостат в лаборатории подтвердил страшную догадку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24