На подоконнике зашелестели письма — бросив кипу, незнакомец стал быстро спускаться по лестнице; позвякивали обитые железными пластинками края ступенек, и тут только пани Реза, которая была не из пугливых, отвернулась наконец от плиты. Какое-то время она молча наблюдала за своей помощницей, но, увидев, что та, всхлипывая как малое дитя, оцепенела и, не двигаясь с места, терла кулачками глаза, точно хотела выдавить из них все, что они углядели минуту назад, «пропела»:
— Ну что стоишь, как столб соляной-то?
Ноги у новоявленного «ветхозаветного столба» подкосились, Реза бросила орудовать мешалкой, швырнула ее в сторону и, трижды переступив с ноги на ногу, развернула свое грузное тело к Люцке, заковыляла к ней и еще успела подхватить ее под руки:
— Люцина! — крикнула Реза в одеревеневшее лицо своей товарки, но, заметив, что это не помогает, хорошенько встряхнула ее за плечи и выплеснула на нее с пол-литра воды, оставшейся в кувшине после глажки белья.
Люцина мгновенно опомнилась, облизала воду с губ — лицо ее было совершенно мокрым, капли дрожали на ресницах, превратившихся в густые щеточки,— и что есть мочи заголосила:
— Божетымойгосподи! Ведь это был сам граф Как-к-лиостро!
Пани Реза только покачала головой, и без того трясущейся от старости, мол, ну-ну-ну, быть того не может, но, осознав услышанное, всплеснула руками и плюхнулась на лавку, давясь от смеха, который вырывался из нее, словно пар из кипящего чайника. Прямо-таки пунцовой стала Реза, чуть не задохнулась от смеха и даже вынуждена была развязать тесемки чепчика, которым прикрывала остатки волос, смешной звездочкой собиравшиеся на затылке в пучок. Переход от испуга за Люцину к приступу безудержного смеха был таким резким, что она была в состоянии только стонать «ой, не могу...», при этом ее старая, седая, большая голова описывала в воздухе отчетливые равномерные круги. Постанывая так и тяжело вздыхая, пани Реза постепенно успокоилась, многочисленные ее подбородки, висевшие чуть не до колен, перестали ходить ходуном, и кухарка сокрушенно вымолвила:-
— Ей-богу, Люцина, ты меня в гроб когда-нибудь вгонишь... Господи, весь день теперь насмарку, как пить дать! Ну и насмешила ты меня, прощаю тебе даже разбитую тарелку... Но, скажу я тебе, дуреха ты такая, каких у нас тут на кухне еще не водилось! Нет, вы только подумайте, люди добрые! Она и вправду думает, что за ней самолично граф Калиостро явился, которого она вчера в кино видела и в которого втюрилась по уши! Такое и последнему болвану в голову не придет! Нет, больше я с тобой в кино не ходок, то-то ты сегодня всю ночь бредила, металась по койке, чуть на пол не грохнулась!
— Пани Реза, да он это был, он! Вы что, не видели? И на лице та же черная маска, как вчера в кино... А-а-а! — и Люцка затряслась от неподдельного ужаса.
— Ох, и влепила б я тебе, всю бы дурь как рукой сняло, помяни мое слово! Да чтоб ты знала, эти люди в кино — чистый обман зрения, тени на полотне. Ты уж лучше молчи, не болтай чепухи, а не то и впрямь получишь!
Люцка в задумчивости подбирала с пола осколки. Верить кухарке? Не верить?
А Реза вдруг добросердечно зачастила внятным шепотком:
— Глупышка ты эдакая! Мне — да и не знать, кто нам почту приносит! К твоему сведению, это господин Рудольф, сын нашего покойного хозяина, и эта пекарня вместе с домом и остальным богатством достанется ему по наследству, когда он женится на своей троюродной сестре Дольфи. Да чего тебе объяснять, все равно не поймешь... Дурашка ты такая, наказанье ты мое господне! Вода в кране заурчит — ты ноешь, что это плачет замурованный в стене каменщик... Молчи и не перебивай меня! А все этот шалопай Ирка, ученик пекаря вбил тебе в башку, что в шутку его замуровали, когда он вздремнул после обеда, а как началась забастовка, о нем и позабыли.., Так ведь, вбил? Я что, не помню, ка-к ночью кран заурчал и ты со страху прямо на кровать ко мне прыгнула, у меня потом на боку несколько дней здоровенный синяк красовался... А лестница, которую ты керосином залила? Уж как ты плакала-рыдала, что до конца дней своих придется за нее расплачиваться, опять же слушай больше этого паршивца, он тебя научит!.. Эх ты, ума палата! Помню, пекли сладкий омлет с кремом, так ты на меня накинулась: мол, не дурачьте, крем бывает только обувной, за столом все так и грохнули, старшой чуть было не окочурился со смеху. А тебе хоть бы что, опять поверила Ирке, насмешнику этому, что крем обувной, гуталин го бишь, замешивают на пепле покойничков прямо в крематории... Я, конечно, понимаю, ты у нас дикая, в лесу росла, а месяца в Праге разве хватит, чтобы все сразу уразуметь, да не сержусь я на тебя, чего сердиться-то, так-то ты девка как девка... Оттого-то и обидно, что такая славная девчонка может всерьез подумать, будто граф из кино за ней в пекарню явился... Ну, чего рот-то разинула, расселась тут с веником на полу... Вставай живо и берись за дело!
С минуту Люцка все еще сидела на корточках.
Ее беличьи глазки посверкивали, палец выбивал дробь по широким передним зубам — так она поступала всегда, когда что-то было выше ее разумения. И вид у нее становился вполне сосредоточенным.
Недоверчиво, с обидой в голосе она буркнула:
— Да я же, пани Реза, я же не говорила, что он ради меня приходил... Но что еще я могла о нем подумать, ведь у него на лице точь-в-точь была такая же черная маска, как у того графа в кино? Разве разберешься сразу, что к чему!
— Золотко ты мое,— глубоко вздохнула Реза,— у Рудольфа после войны мало что от лица осталось, потому он и прикрывает его черной тряпицей. Теперь представляешь, каково ему было, когда ты эдак завопила?
— Господи милостивый, как же было удержаться, разве ж я о нем что знала?
А кухарка продолжала:
— Когда он вернулся с войны, на лице у него ничего, кроме глаз, не было. В одном пражском госпитале ему приделали новый нос — из руки повыше локтя кусок вырезали...— И она показала, откуда именно. Люцка слушала затаив дыхание, как слушают Евангелие, постукивая по зубам уже всеми пальцами обеих рук. Наконец она судорожно, даже с присвистом вздохнула, закатив свои черные глазки под самые брови, застывшие точно от боли; потерла виски. И вдруг, разведя руками, победно рассмеялась:
— Как же, пани Реза, так я вам и поверила! Вам бы только подшутить надо мной, еще про какого-нибудь каменщика замурованного выдумать, но я теперь тоже не лыком шита! Это ж надо такое выдумать — нос, вырезанный из руки! Да где это слыхано?! Сказали бы, из турнепса, я бы еще, может, поверила, а так... Ха-ха-ха! — деланно смеялась Люцка, смахивая на заштатную актрису.
Поверить-то Резе она не поверила, но и не убеждена была, что та говорит неправду. Сверкая беличьими глазами, она замерла с куском угля в руках перед заслонкой, будто забыв подбросить его в плиту.
— Молчи да на ус мотай, болтушка! Вот ведь дурочка ты какая...— как можно ласковее проговорила Реза.— Ясное дело, трудно поверить. Я и сама не верила, когда услыхала. А ведь это, Люцина, святая правда.
Из предосторожности Реза выглянула за одну дверь, за другую и тихонько зашептала:
— Лучше б, конечно, я тебе ничего не говорила, но раз уж начала... Ты только смотри, держи язык за зубами-то!.. Ему и впрямь новый нос сварганили, а вместо хрящика кусок его собственного ребра вставили...
И тут уж, одержимая женским бесом сплетен, кухарка зашушукала, свернув губы трубочкой:
— Я сама вся дрожу, это у раскаленной-то плиты!..— В доказательство она протянула Люцине обе руки в огромных мурашках, потерла их ладонями повыше локтей, кожа при этом зашуршала, как бумага.— Видишь, истинный крест!
— Божетымойгосподи, Дева Пречистая, святая Анна! — поежившись, снова запричитала Люцка.
И то верно: не будь это все правдой — не было бы мурашек на руках у пани Резы. Люцка цену мурашкам знала и ощущала даже некоторую их приятность. И теперь обе, ужаснувшись чужой беде, испытывали типично женское наслаждение от собственных переживаний.
— Да, чуть не забыла сказать,— с жаром продолжила Реза,— с войны-то он вернулся еще и без руки, поэтому когда ему лицо латали, выкроили, что могли, из оставшейся и прилепили пластырем. А по правилам нужно бы, чтобы рука шесть недель была к лицу привязана — к голове-то что еще приставишь? — пока кусок не приживется, и только тогда его отрезают... В общем, так он и остался уродом. Хуже всего, что Дольфи за него теперь замуж не пойдет, хоть и потеряет часть наследства, на которую полное право имеет по воле хозяина, царство ему небесное. А он тоже хорош гусь был, коли последняя воля у него была эдакая! Постой, как же там, уж больно мудрено... Ага, значит, так... Наш молодой хозяин должен попросить ее руки до того, как ей исполнится двадцать четыре года, а ежели она ему откажет и за год решения своего не изменит или, чего доброго, помрет — он получит в наследство дом и пекарню. Если откажется он сам, его мачеха, хозяйка наша, заплатит ему половину стоимости недвижимости, а Дольфи и вовсе гроши. И тогда весь дом вместе с пекарней и всем капиталом перейдет нашей хозяйке и двум ее детям, что нажила она с покойным. Она и без того миллионерша, не счесть, сколько в войну заработала, в этом она толк знает, баба ока-ян-н-ная... Я хоть все больше у плиты, но все вижу, все знаю! Как-никак сорок пять лет в доме, всех детей перенянчила... Она, как ни крути, ничего не потеряет; даже коли понадобится уступить дело молодым — всего-то и де-лов, что перебраться с челядью и пожитками на ту сторону улицы, там у нее еще в войну дом куплен, уж она исхитрилась и пекарню там поставила о трех печах. Так что ежели Рудольф и получит наследство целиком, старую-то пекарню, то, считай, на пустом месте начинать придется, да еще конкурентка напротив! А вздумает заполучить свою довоенную долю теперешними деньгами — так ему выгоднее просить Христа ради на улице, всяко больше получит! Бедный, бедный ты мой, бедня-яжечка!
И старая кухарка громко — как-никак от всей души — разрыдалась, слепленный ею кнедлик плюхнулся в горшок, и Реза утерла глаза тыльной стороной ладони.
— А что же Дольфи? — выдохнула потрясенная Люцка.
— А тебе-то что? — рассердилась кухарка.— Делай свое дело и не суй нос куда не следует! Боже милостивый, и перед кем это я, старуха, тут распинаюсь? Перед девчонкой сопливой! Слава богу, ты по дурости своей ничего не упомнишь, а ежели ненароком кому что и брякнешь, то я тебя вот этими самыми руками так брякну, что своих не узнаешь!.. Ну да ладно, полуправда — та же ложь... Дольфи племянницей хозяйке приходится, месяца через три ей аккурат двадцать четыре годочка стукнет, и чем все закончится, известно наперед. Рудольф как вернулся с войны уродом — только и осталось на лице человеческого что глаза! — так невесте и не показывался. А уж как они любили друг друга, я тебе скажу! Дня не проходило, чтоб не виделись, только что не съели друг друга от любви, танцевали всегда только вместе, и горе было тому, кто осмеливался не то что на Дольфи взглянуть, но даже подумать о ней или улыбнуться. Хозяйка наша глаз с них не спускала, все боялась, как бы чего не вышло такого, что обычно исправляют перед алтарем. Да и не мудрено было б: ведь они прямо надышаться друг на друга не могли, и симпатичнее парочки во всем Смихове не было! А им, поди, и в голову не приходило, что я, не переставая, за них Богу молилась... Они даже в письмах друг дружке писали «муженек» да «женушка» —.он домой, она ему в армию. Мы уж и умиляться перестали... И вот, представь, после всего такого он возвращается и не только глаз ей не кажет, но вообще знать о себе не дает! Девчонка с горя едва ума не лишилась, ведь и без того больше года о нем ни слуху ни духу! А сюда она не смела заходить — так, вроде, их матери сговорились. Раз поймала она меня, как я с рынка шла, вся в слезах, не пишет, мол, ничего Рудольф, ни разу не приезжал, ни свиданья даже не назначил. Я давай объяснять: война на нем свою отметину поставила, и не где-нибудь, а на лице, не решается он ей на глаза показаться. А она знай свое: слышала, говорит, что с ним беда, все равно люблю, мол, и все, и не брошу, какой бы ни был... Я ей твержу, что у него и руки-то одной нет, а она мне — знаю, знаю, хоть бы и совсем безрукий был, нам и моих рук хватит, главное, чтобы он видел и слышал... Я ей снова: так-то оно так, милая Дольфинка, да только и на лице у него кой-чего недостает... Она и слышать не хочет, достает, недостает — что из того, нам суждено быть мужем и женой, наш брак заключен на небесах; Рудольф, говорит, есть и будет мой, даже если за ним ухаживать придется или на каталке перед собой возить! Милая, говорит, пани Реза, я же не брошу любимого человека только потому, что его лицо на войне изуродовано, и виду никогда не подам, что он не такой, как все... А не придет — сама к нему отправлюсь, пусть тетка говорит, что хочет, ни у кого нет права вмешиваться в нашу жизнь! Я ей тогда и говорю: разве что у меня, ведь я вам обоим счастья желаю, Рудольфа я еще в люльке качала... Но тебе, говорю, Дольфи, не след первой к нему являться, погоди, может, и сам отважится... Тут, видно, кое-что до нее дошло. Неужто, спрашивает, он такой уж урод?.. Я ей ни да ни нет, плечами пожала да про себя подумала: коль так тебе невтерпеж — иди, смотри... И она, бедняжка, на следующий же день и пришла. Я как раз несла к завтраку яйца всмятку — три хозяйке, для детей по два,— гляжу — батюшки мои!-на кушетке в гостиной Дольфи моя, горемычная, сидит! Тетка перед ней и так и сяк, я, мол, тебе ничего советовать не могу, чтобы зря не болтали, будто я из-за собственных детей против вашего брака. Лучше сама пойди посмотри, поднимись к нему, он из комнаты, говорит, почти не выходит, только ступай осчорожно, а то услышит — на ключ запрется... Дольфи головой кивнула и не долго думая пошла. Меня ровно толкает кто за ней следом, иди, беги, только-то на секунду забежала я на кухню, да так и не успела ее задержать. Все у меня на виду и разыгралось. Влетела она туда, Рудольф умывался. «Кто там? — спрашивает.— Что нужно?» Эх, да что и говорить, ни за какие деньги не должен он был поворачиваться, раз оказался без тряпицы своей... Дольфинка на цыпочках подкралась, думала, бедняжка, удивить его, глаза ему сзади руками закрыла — мол, догадайся сам, кого к тебе Бог привел. Пусть бы все что угодно делала, только не это! Потому как такой на нее нашел ужас, она как заорет: «Господи помилуй!!!» — и отпрянула, точно за камень раскаленный схватилась. Рудольф обернулся — забыл от неожиданности, что без маски — и это-то Дольфи совсем доконало, уж таким истошным голосом она завопила и — бац на пол! Я едва подоспела ее подхватить, чтобы она голову не расшибла, а когда привела в чувство, Рудольфа уж и след простыл... Дольфинку мы потом домой, к матери, отвезли, и она еще долго не вставала с постели, думали даже, не помешалась ли. Кто знает — где ему начало и где конец-то, здравому
разуму? Целыми днями обливалась она горючими слезами, но Рудольфа видеть не желала, да и сам он теперь почти не показывается на свет Божий, сидит все больше в своей каморке... При всем при том она его по-прежнему так любила, пробовала даже отравиться... Тогда-то несчастному Рудольфу малость нос подправили, говорю тебе, хрящика реберного в мякоть добавили... Пяль, пяль на меня глазища свои, гляди только, Люцка, чтоб они у тебя на лоб не вылезли! Все это сущая правда, за что купила, за то и продаю. Но Дольфинке Рудольф даже с носом теперь не -нравится, потому как, миленькие вы мои, щек у него вообще нет, одни зубы от уха до уха. Это я собственными глазами видела, и даже мне, старухе,— прости меня, господи! — такого жениха ни за какие мильёны не надо, хоть и люблю я его как родного! А Дольфи от одних фотографий только чуть снова не спятила — ему доктора как что новое прилепят, тут же фотографируют и ей шлют...
Вода, закипевшая в огромном горшке, где варились кнедлики на десять человек работников и прислуги, не дала Резе договорить. Она помешала варево ложкой, и обе хранительницы очага сообща оттащили горшок на край плиты. Люцка снова вся превратилась в слух.
— Что-то теперь будет? — задумчиво произнесла кухарка, но Люцка ни за что не решилась бы ответить на этот вопрос. Реза и ответила себе сама: — Одному Господу Богу известно, миленькая моя! Хотя все в руках у Дольфинки. Ежели выйдет она за Рудольфа, оба, считай, в выигрыше. Она пока ничего не решила, видно, ждет, попросит ли он ее руки; но, по-моему, коль девка в обморок падает, завидев своего жениха, а потом еще две недели с постели не встает, много ума не надо, чтобы понять, чем дело кончится. А Рудольфу тогда останется пустить себе пулю в лоб. Только одно может его спасти: если Дольфи решится сто граммов тела своего пожертвовать, чтобы он на человека стал похож...
— Сто граммов те...ла??? — поперхнулась Люцка.
Видимо, у Резы не было сил продолжать этот жутковатый рассказ стоя, она тяжело опустилась на лавку и, положив руку на стол, несколько раз сжала пальцы в кулак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24