у Иова... который, сидя на пепле и скребя
черепками струпья на своем теле, бросает беглые замечания и намеки. Здесь
истина выразится убедительней, чем в греческом симпозионе"2.
Частный мыслитель Иов противопоставляется всемирно знаменитому Гегелю, и
даже греческому симпозиону - т.е. самому Платону. Имеет ли смысл такое
противопоставление и дано ли самому Киргегарду осуществить его? Т.е. принять
за истину не то, что ему открывает философская мысль просвещенного эллина, а
то, что вещает обезумевший от ужаса и притом невежественный герой одного из
повествований Старой Книги? Почему истина Иова "убедительней", чем истина
Гегеля или Платона? И точно ли она убедительней?
Киргегарду не так легко было разделаться со всемирно знаменитым
философом. Он сам свидетельствует об этом: "Он не смеет кому-либо довериться
и рассказать о своем позоре и о своем несчастии, что он не понимает великого
человека"3. И еще: "Диалектическое бесстрашие не так легко добывается, и
только через кризис решаешься пойти против удивительного учителя, который
все лучше знает и только твою проблему обошел! Обыкновенные люди, -
продолжает Киргегард, - пожалуй, и не догадаются, о чем тут идет речь. Для
них гегелевская философия - только теоретическое построение, очень
интересное и занимательное. Но есть "юноши", которые cвои уши отдали Гегелю,
которые в трудную минуту, когда человек идет к философии за тем, чтобы
добыть у нее "единое на потребу", - готовы скорей отчаяться в самих себе,
чем допустить, что их учитель не искал истины, а преследовал совсем иные
задачи. Такие люди, если им суждено обрести себя, заплатят Гегелю смехом и
презрением: и в этом будет великая справедливость"liii.
Быть может, они еще суровее поступят. Уйти от Гегеля к Иову! если бы
Гегель мог бы хоть на мгновение допустить, что такое возможно, что истина не
у него, а у невежественного Иова, что метод разыскания истины есть не
выслеживание открытого им "самодвижения понятия", а дикие и бессмысленные, с
его точки зрения, вопли отчаяния, он должен был бы признаться, что все дело
его жизни сведено на нет, что он сам сведен на нет. И, пожалуй, не один
Гегель и не в Гегеле одном тут дело. Пойти к Иову за истиной значит
усомниться в основах и принципах философского мышления. Можно отдавать
предпочтение Лейбницу, или Спинозе, или древним и противопоставлять их
Гегелю. Но променять Гегеля на Иова - это все равно, что заставить время
обратиться вспять, вернуться к тому, что было много тысяч лет назад, когда
люди не подозревали даже того, что принесли нам наше познание и наши науки.
Но Киргегард не удовольствуется и Иовом. Он рвется еще дальше в глубь времен
- к Аврааму. И ему противопоставляет даже не Гегеля, а того, кого
Дельфийский оракул, а за оракулом все человечество, признал мудрейшим из
людей: Сократа.
Над Сократом, правда, Киргегард смеяться не дерзает. Сократа он чтит,
пред Сократом он даже благоговеет. Но со своей нуждой и со своими
трудностями он идет не к Сократу, а к Аврааму. Сократ был величайшим из
людей, но из тех людей, которые жили на земле до того, как им открылась
Библия4. Пред Сократом можно преклоняться, но не у него смятенная душа
найдет ответы на свои вопросы. Платон, подводя итоги тому, что он получил в
наследие от своего учителя, писал: величайшее несчастье, какое может
приключиться с человеком, - это если он станет (((?((((('ом, т.е.
ненавистником разумаliv. И вот нужно сказать сразу: Киргегард ушел от Гегеля
к Иову и от Сократа к Аврааму только потому, что они требовали от него любви
к разуму, а он ненавидел разум больше всего на свете.
Платон и Сократ грозили ненавистникам разума всякими бедами. Но дана ли
им была власть оберечь от бед того, кто разум возлюбит? И еще более
тревожный вопрос: нужно ли любить разум, потому что, если его не будешь
любить, то придется за это поплатиться, или нужно его любить бескорыстно, не
загадывая вперед, что он принесет с собой, радости или горе, - исключительно
потому, что он - разум? По-видимому, Платон был далек от бескорыстия, иначе
он бы не грозил бедами. Просто возвестил бы, как заповедь: возлюби разум
всем сердцем своим и душой - все равно, будешь ли ты от этого несчастным или
счастливым. Разум требует любви к себе, не предъявляя в защиту никаких
оправданий, ибо он сам есть источник, и притом единственный, всяких
оправданий. Но "так далеко" Платон не шел, так далеко, по-видимому, и Сократ
не шел. В том же "Федоне", в котором возвещено, что величайшее несчастье
стать ненавистником разума, передается, что Сократ, когда разобрал, что
анаксагоровский ((?(5, который так соблазнял его в молодые годы, не
обеспечивает ему "лучшего", отвернулся от своего учителя. "Лучшее" должно
быть впереди всего, "лучшее" должно хозяйничать в миреlv. Но, в таком
случае, прежде чем возлюбить разум, нужно справиться, точно ли он
обеспечивает человеку лучшее, и, стало быть, вперед нельзя знать, следует ли
любить или ненавидеть разум. Даст он лучшее - будем его любить, не даст - не
будем любить. И в случае если он принесет что-либо другое или очень дурное -
возненавидим и отвернемся от него. И возлюбим его вечного врага - Парадокс,
Абсурд. Ни у Платона, ни у Сократа вопрос, однако, так остро не ставился.
Несмотря на то, что ((а( Анаксагора не удовлетворял Сократа и Платона, они
не перестали прославлять разум, они только перестали восторгаться
Анаксагором. От разума их не могла оторвать никакая сила.
А между тем разум иной раз приносил им истины, которые очень мало были
похожи на "лучшее", и даже наоборот, таили в себе много плохого, очень
плохого. Взять хотя бы признание Платона (Tim. 48a), что "мир наш происходит
из смешения разума с необходимостью"; или то же утверждение в другой форме:
"нужно отличать два рода причинности - причинность необходимую и
божественную" (Ib. 68e). Если еще припомнить, что разум со свойственной ему
уверенностью в своей непогрешимости постоянно внушал Платону, что с
необходимостью и боги не борются (Prot. 345d), то расчеты на блага,
находящиеся в распоряжении разума, окажутся не находящими себе оправдания в
действительности. Разум отчасти распоряжается миром, разум тоже до некоторой
степени и богов поддерживает; но против необходимости и он сам, и
прославляемые им боги равно бессильны. И притом бессильны навсегда: разум
это твердо знает, никому не позволит в своем знании усомниться и, потому,
всякую попытку бороться с необходимостью окончательно и бесповоротно
отвергает как безумие.
Но ведь необходимость, против которой равно бессильны и боги, и люди,
может принести с собою неисчислимые беды! Разум это знает, конечно, он сам и
подсказал человеку это - но тут он вдруг снимает с себя всякую
ответственность, он об этом говорить не хочет. И все же продолжает
требовать, чтобы его любили, хотя оказывается, что возлюбивший разум может
стать таким же несчастным, как и возненавидевший разум, а может быть, еще
более несчастным. Так что знаменитое изречение Платона в последнем счете,
при очной ставке с данными опыта выходит очень слабо или даже почти совсем
не обоснованным. Разум, как и Эрос у Диотимы, не бог, а демон, родившийся от
(?((('а (богатства) и ((((( (бедности)lvi. Об этом Сократ и Платон не
распространялись. Наоборот, они всячески стремились отклонить испытующую
мысль от разысканий о происхождении разума. Чтобы отделаться от
необходимости, они изобрели знаменитый (?((((((. Что такое (?((((((? Платон
объясняет: "Катарзис состоит в том, чтобы как можно больше отделять душу от
тела... и, по возможности, как теперь здесь, долу, так и потом, давать ей
жить одной, освобожденной от цепей тела"lvii. Это все, что могут
противопоставить и люди, и боги с их разумом - Необходимости, которая разума
не знает и знать не хочет. Над телом никто не властен и над миром. Значит,
тут и делать нечего: пусть себе мир существует, как ему вздумается или как
ему полагается, мы же научимся и других научим обходиться без мира и без
принадлежащего к этому миру тела. И возвестим это, как наше величайшее
торжество, как победу над непобедимой Необходимостью, пред которой и боги
смирялись, или, лучше сказать, которую и боги могут преодолеть лишь при
помощи придуманной разумом уловки. Эпиктет, платонизирующий стоик,
интеллектуальную добросовестность которого принято обычно называть
наивностью, откровенно признавался в этом. По его словам, Зевс сказал
Хризиппу: "Было бы возможно, я дал бы тебе в полное распоряжение и твое
тело, и все внешние вещи. Но не скрою, что я даю тебе все это только на
подержание. И так как я не мог дать тебе все это в собственность, то за то я
уделю тебе некоторую часть от нас (богов) - способность решаться, делать или
не делать, хотеть или не хотеть, словом, способность использовать
представления" (Diat. I, 1)lviii. Трудно, конечно, современному человеку
допустить, что Зевс и в самом деле удостоил Хризиппа беседы с собой. Но в
Зевсе и большой надобности не было. Ему самому ведь пришлось добыть из
какого-то загадочного источника возвещенную им Хризиппу истину о том, что
"невозможно" отдать человеку в собственность внешние вещи. Похоже скорей на
то, что не Зевс Хризиппа, а Хризипп Зевса учил, что Хризипп сам знал, что
возможно и что невозможно, и не имел никакой надобности докучать богам
своими расспросами. Если бы Зевс вступил в беседу с Хризиппом и попробовал
его суждениям о возможном и невозможном противопоставить свое суждение, он
бы его и не услышал, - а если бы услышал, то отказался бы ему поверить:
разве боги стоят над истиной? Разве истина не уравнивает все мыслящие
существа? И люди, и дьяволы, и боги, и ангелы - все равноправны или, вернее,
равно бесправны пред истиной, которая всецело подчинена разуму. Когда Сократ
и Платон узнали, что миром правят не только боги, но и необходимость, и что
над необходимостью никто не властен, они обрели истину и для смертных, и для
бессмертных. Зевс очень могуществен - этого никто не посмеет оспаривать. Но
всемогущество ему не дано, и он, как существо не менее разумное, чем Хризипп
и даже учитель Хризиппа, Сократ, не может не преклониться пред истиной и
стать (((?((((('ом. Единственно, что он может сделать, это одарить человека
способностью применяться к условиям существования. Иными словами: раз все
внешние вещи, среди них и тело, могут быть даны человеку только на
подержание и раз тут ничего изменить нельзя - хотя было бы неплохо, и очень
неплохо, если бы можно было все иначе устроить, - то пусть так и будет. У
человека ведь есть "божественный" дар: свобода хотеть или не хотеть. Он
может вовсе и не хотеть иметь свое тело и внешние вещи в собственность, он
может хотеть иметь их только на подержание. И тогда все сразу обернется к
лучшему, и разум в самом деле будет вправе хвалиться, что тем, кто его любит
и слушается, хорошо жить на свете и что нет большего несчастья, чем стать
(((?((((('ом. Это и есть (?(((((( Платона и Аристотеля, получивший у стоиков
выражение в их знаменитой теории, что сами по себе "вещи" ценности не имеют
и что в нашей воле считать, что мы захотим, ценным или ничего не стоящим,
отсюда и берет начало автономная этика. Этика - сама себе дает законы. Ей
дано что угодно (конечно, что угодно ей) признать стоящим, важным,
значительным и тоже что угодно признать нестоящим, неважным или никуда не
годным. С автономной этикой тоже никто, даже и боги, не могут боротьсяlix.
Все обязаны ей покоряться, все обязаны пред ней склониться. Этическое "ты
должен" родилось в тот момент, когда Необходимость сказала свое "ты не
можешь" и человеку, и богам. И те же родители породили этическое - от
которых произошла Необходимость: (?((( и (((...( (изобилие и бедность). Все,
что есть в мире, - порождение (?((('а и (((...(. Даже и боги от них
произошли. Так что, собственно говоря, богов нет и никогда не было: есть
только демоны. Так учит разум, такое открывает нам разумное видение, умное
зрение, умозрение. И может ли разум открыть другое, если он и сам родился от
(?((('а и (((...(?
II. ЖАЛО В ПЛОТЬlx
Что касается меня, то с юных лет мне было ниспослано жало в плоть. Не
будь этого, я бы уже давно жил обыкновенной жизнью.
Киргегард
Киргегард променял Гегеля и греческий симпозион на неистовые речи Иова.
Но нужно тут же сделать очень важную оговорку: Гегеля Киргегард точно
возненавидел и даже научился - хотя после долгой и трудной внутренней борьбы
- презирать его; но от греческого симпозиона и от того, кто был душой
греческого симпозиона, т.е. от Сократа, он никогда не мог решительно
отвернуться - даже в тот период неслыханного напряжения всех его душевных
сил, когда писались названные выше книги его - "Furcht und Zittern",
"Wiederholung", "Begriff der Angst"6. Он даже и Спинозы не задевал и,
по-видимому, относился к нему (может быть, под влиянием Шлейермахера) с
величайшим уважением, граничившим с благоговением. Словно он считал нужным
держать Спинозу, как и Сократа, про запас, на случай, если Авраам и Иов и
Книга, в которой он прочел об Иове и Аврааме, не оправдают возлагавшихся на
них ожиданий. И может ли быть иначе? Дано ли современному человеку
отказаться от Сократа и ждать истины от Авраама и Иова? Обычно такого
вопроса и не ставят. Предпочитают спрашивать: как "примирить" истины Сократа
и греческого симпозиона с истинами Авраама и Иова. Задолго до того, как
Библия стала проникать к европейским народам, этот вопрос был так поставлен
Филоном Александрийским. И был им разрешен в том смысле, что Библия не
только не находится в противоречии с греческой философией, но что все, чему
греки учили, было ими почерпнуто из Св. Писания. Платон и Аристотель -
только выученики Авраама, Иова, псалмопевцев и пророков (апостолов тогда еще
не было)lxi.
Сам по себе Филон не был ни крупным философом, ни вообще очень выдающимся
человеком. Он был образованным, культурным, благочестивым и очень преданным
вере отцов своих иудеем. Но история, когда ей нужно, умеет использовать
посредственных и даже ничтожных людей для выполнения самых грандиозных
замыслов своих. Идее Филона об отношении Библии к греческой мудрости суждено
было сыграть огромную историческую роль. После Филона никто уже не решался
принимать Библию такой, какой она была на самом деле; все стремились видеть
в ней своеобразное выражение греческой мудрости. У Гегеля в "Философии
религии" мы читаем: "В философии религия получает свое оправдание от
мыслящего сознания. Мышление есть абсолютный судья, пред которым содержание
(религии) должно оправдать и объяснить себя"lxii. Так именно уже думал, за
две тысячи лет до Гегеля, Филон. Он не "мирил" Св. Писания с греческой
мыслью, - он его оправдывал пред ней. И, конечно, не мог этого сделать
иначе, как предварительно "истолковав" Библию так, как это нужно было, чтоб
добыть искомые оправдания и объяснения. Тот же Гегель, описывая в своей
"Логике" сущность мышления, заявляет: "Когда я мыслю, я отрекаюсь от всех
своих субъективных особенностей, углубляюсь в самое вещь и дурно мыслю, если
я прибавляю хоть что-нибудь от себя"lxiii. Когда Филон толковал Библию под
руководством греческих философов, - он тогда стремился заставить авторов
библейских повествований и даже Того, от имени которого эти повествования
велись, отречься от всех субъективных особенностей. В этом смысле Филон
стоял уже вполне на уровне образованности Гегеля. Филон воспитался на
греческих философах и твердо усвоил себе мысль, что не только языческие
боги, но и Бог Св. Писания стоит под истиной, которая только тогда
открывается мыслящему существу, если оно всецело отречется от себя и
погрузится в вещь. После Сократа уже никто иначе не мог, не должен был
думать. Миссия, возложенная историей на Филона, состояла в том, чтобы
доказать людям, что Библия не противоречит и не вправе противоречить нашему
естественному мышлению.
Киргегард ни в своих книгах, ни в дневниках о Филоне не вспоминает. Но
надо думать, что, если бы ему пришлось вспомнить о Филоне, он его назвал бы
Иудой до Иуды. Тут уже было первое предательство, не менее потрясающее, чем
предательство Иуды: все было, полностью - вплоть до лобызания уст. Филон
превозносил до небес Св.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
черепками струпья на своем теле, бросает беглые замечания и намеки. Здесь
истина выразится убедительней, чем в греческом симпозионе"2.
Частный мыслитель Иов противопоставляется всемирно знаменитому Гегелю, и
даже греческому симпозиону - т.е. самому Платону. Имеет ли смысл такое
противопоставление и дано ли самому Киргегарду осуществить его? Т.е. принять
за истину не то, что ему открывает философская мысль просвещенного эллина, а
то, что вещает обезумевший от ужаса и притом невежественный герой одного из
повествований Старой Книги? Почему истина Иова "убедительней", чем истина
Гегеля или Платона? И точно ли она убедительней?
Киргегарду не так легко было разделаться со всемирно знаменитым
философом. Он сам свидетельствует об этом: "Он не смеет кому-либо довериться
и рассказать о своем позоре и о своем несчастии, что он не понимает великого
человека"3. И еще: "Диалектическое бесстрашие не так легко добывается, и
только через кризис решаешься пойти против удивительного учителя, который
все лучше знает и только твою проблему обошел! Обыкновенные люди, -
продолжает Киргегард, - пожалуй, и не догадаются, о чем тут идет речь. Для
них гегелевская философия - только теоретическое построение, очень
интересное и занимательное. Но есть "юноши", которые cвои уши отдали Гегелю,
которые в трудную минуту, когда человек идет к философии за тем, чтобы
добыть у нее "единое на потребу", - готовы скорей отчаяться в самих себе,
чем допустить, что их учитель не искал истины, а преследовал совсем иные
задачи. Такие люди, если им суждено обрести себя, заплатят Гегелю смехом и
презрением: и в этом будет великая справедливость"liii.
Быть может, они еще суровее поступят. Уйти от Гегеля к Иову! если бы
Гегель мог бы хоть на мгновение допустить, что такое возможно, что истина не
у него, а у невежественного Иова, что метод разыскания истины есть не
выслеживание открытого им "самодвижения понятия", а дикие и бессмысленные, с
его точки зрения, вопли отчаяния, он должен был бы признаться, что все дело
его жизни сведено на нет, что он сам сведен на нет. И, пожалуй, не один
Гегель и не в Гегеле одном тут дело. Пойти к Иову за истиной значит
усомниться в основах и принципах философского мышления. Можно отдавать
предпочтение Лейбницу, или Спинозе, или древним и противопоставлять их
Гегелю. Но променять Гегеля на Иова - это все равно, что заставить время
обратиться вспять, вернуться к тому, что было много тысяч лет назад, когда
люди не подозревали даже того, что принесли нам наше познание и наши науки.
Но Киргегард не удовольствуется и Иовом. Он рвется еще дальше в глубь времен
- к Аврааму. И ему противопоставляет даже не Гегеля, а того, кого
Дельфийский оракул, а за оракулом все человечество, признал мудрейшим из
людей: Сократа.
Над Сократом, правда, Киргегард смеяться не дерзает. Сократа он чтит,
пред Сократом он даже благоговеет. Но со своей нуждой и со своими
трудностями он идет не к Сократу, а к Аврааму. Сократ был величайшим из
людей, но из тех людей, которые жили на земле до того, как им открылась
Библия4. Пред Сократом можно преклоняться, но не у него смятенная душа
найдет ответы на свои вопросы. Платон, подводя итоги тому, что он получил в
наследие от своего учителя, писал: величайшее несчастье, какое может
приключиться с человеком, - это если он станет (((?((((('ом, т.е.
ненавистником разумаliv. И вот нужно сказать сразу: Киргегард ушел от Гегеля
к Иову и от Сократа к Аврааму только потому, что они требовали от него любви
к разуму, а он ненавидел разум больше всего на свете.
Платон и Сократ грозили ненавистникам разума всякими бедами. Но дана ли
им была власть оберечь от бед того, кто разум возлюбит? И еще более
тревожный вопрос: нужно ли любить разум, потому что, если его не будешь
любить, то придется за это поплатиться, или нужно его любить бескорыстно, не
загадывая вперед, что он принесет с собой, радости или горе, - исключительно
потому, что он - разум? По-видимому, Платон был далек от бескорыстия, иначе
он бы не грозил бедами. Просто возвестил бы, как заповедь: возлюби разум
всем сердцем своим и душой - все равно, будешь ли ты от этого несчастным или
счастливым. Разум требует любви к себе, не предъявляя в защиту никаких
оправданий, ибо он сам есть источник, и притом единственный, всяких
оправданий. Но "так далеко" Платон не шел, так далеко, по-видимому, и Сократ
не шел. В том же "Федоне", в котором возвещено, что величайшее несчастье
стать ненавистником разума, передается, что Сократ, когда разобрал, что
анаксагоровский ((?(5, который так соблазнял его в молодые годы, не
обеспечивает ему "лучшего", отвернулся от своего учителя. "Лучшее" должно
быть впереди всего, "лучшее" должно хозяйничать в миреlv. Но, в таком
случае, прежде чем возлюбить разум, нужно справиться, точно ли он
обеспечивает человеку лучшее, и, стало быть, вперед нельзя знать, следует ли
любить или ненавидеть разум. Даст он лучшее - будем его любить, не даст - не
будем любить. И в случае если он принесет что-либо другое или очень дурное -
возненавидим и отвернемся от него. И возлюбим его вечного врага - Парадокс,
Абсурд. Ни у Платона, ни у Сократа вопрос, однако, так остро не ставился.
Несмотря на то, что ((а( Анаксагора не удовлетворял Сократа и Платона, они
не перестали прославлять разум, они только перестали восторгаться
Анаксагором. От разума их не могла оторвать никакая сила.
А между тем разум иной раз приносил им истины, которые очень мало были
похожи на "лучшее", и даже наоборот, таили в себе много плохого, очень
плохого. Взять хотя бы признание Платона (Tim. 48a), что "мир наш происходит
из смешения разума с необходимостью"; или то же утверждение в другой форме:
"нужно отличать два рода причинности - причинность необходимую и
божественную" (Ib. 68e). Если еще припомнить, что разум со свойственной ему
уверенностью в своей непогрешимости постоянно внушал Платону, что с
необходимостью и боги не борются (Prot. 345d), то расчеты на блага,
находящиеся в распоряжении разума, окажутся не находящими себе оправдания в
действительности. Разум отчасти распоряжается миром, разум тоже до некоторой
степени и богов поддерживает; но против необходимости и он сам, и
прославляемые им боги равно бессильны. И притом бессильны навсегда: разум
это твердо знает, никому не позволит в своем знании усомниться и, потому,
всякую попытку бороться с необходимостью окончательно и бесповоротно
отвергает как безумие.
Но ведь необходимость, против которой равно бессильны и боги, и люди,
может принести с собою неисчислимые беды! Разум это знает, конечно, он сам и
подсказал человеку это - но тут он вдруг снимает с себя всякую
ответственность, он об этом говорить не хочет. И все же продолжает
требовать, чтобы его любили, хотя оказывается, что возлюбивший разум может
стать таким же несчастным, как и возненавидевший разум, а может быть, еще
более несчастным. Так что знаменитое изречение Платона в последнем счете,
при очной ставке с данными опыта выходит очень слабо или даже почти совсем
не обоснованным. Разум, как и Эрос у Диотимы, не бог, а демон, родившийся от
(?((('а (богатства) и ((((( (бедности)lvi. Об этом Сократ и Платон не
распространялись. Наоборот, они всячески стремились отклонить испытующую
мысль от разысканий о происхождении разума. Чтобы отделаться от
необходимости, они изобрели знаменитый (?((((((. Что такое (?((((((? Платон
объясняет: "Катарзис состоит в том, чтобы как можно больше отделять душу от
тела... и, по возможности, как теперь здесь, долу, так и потом, давать ей
жить одной, освобожденной от цепей тела"lvii. Это все, что могут
противопоставить и люди, и боги с их разумом - Необходимости, которая разума
не знает и знать не хочет. Над телом никто не властен и над миром. Значит,
тут и делать нечего: пусть себе мир существует, как ему вздумается или как
ему полагается, мы же научимся и других научим обходиться без мира и без
принадлежащего к этому миру тела. И возвестим это, как наше величайшее
торжество, как победу над непобедимой Необходимостью, пред которой и боги
смирялись, или, лучше сказать, которую и боги могут преодолеть лишь при
помощи придуманной разумом уловки. Эпиктет, платонизирующий стоик,
интеллектуальную добросовестность которого принято обычно называть
наивностью, откровенно признавался в этом. По его словам, Зевс сказал
Хризиппу: "Было бы возможно, я дал бы тебе в полное распоряжение и твое
тело, и все внешние вещи. Но не скрою, что я даю тебе все это только на
подержание. И так как я не мог дать тебе все это в собственность, то за то я
уделю тебе некоторую часть от нас (богов) - способность решаться, делать или
не делать, хотеть или не хотеть, словом, способность использовать
представления" (Diat. I, 1)lviii. Трудно, конечно, современному человеку
допустить, что Зевс и в самом деле удостоил Хризиппа беседы с собой. Но в
Зевсе и большой надобности не было. Ему самому ведь пришлось добыть из
какого-то загадочного источника возвещенную им Хризиппу истину о том, что
"невозможно" отдать человеку в собственность внешние вещи. Похоже скорей на
то, что не Зевс Хризиппа, а Хризипп Зевса учил, что Хризипп сам знал, что
возможно и что невозможно, и не имел никакой надобности докучать богам
своими расспросами. Если бы Зевс вступил в беседу с Хризиппом и попробовал
его суждениям о возможном и невозможном противопоставить свое суждение, он
бы его и не услышал, - а если бы услышал, то отказался бы ему поверить:
разве боги стоят над истиной? Разве истина не уравнивает все мыслящие
существа? И люди, и дьяволы, и боги, и ангелы - все равноправны или, вернее,
равно бесправны пред истиной, которая всецело подчинена разуму. Когда Сократ
и Платон узнали, что миром правят не только боги, но и необходимость, и что
над необходимостью никто не властен, они обрели истину и для смертных, и для
бессмертных. Зевс очень могуществен - этого никто не посмеет оспаривать. Но
всемогущество ему не дано, и он, как существо не менее разумное, чем Хризипп
и даже учитель Хризиппа, Сократ, не может не преклониться пред истиной и
стать (((?((((('ом. Единственно, что он может сделать, это одарить человека
способностью применяться к условиям существования. Иными словами: раз все
внешние вещи, среди них и тело, могут быть даны человеку только на
подержание и раз тут ничего изменить нельзя - хотя было бы неплохо, и очень
неплохо, если бы можно было все иначе устроить, - то пусть так и будет. У
человека ведь есть "божественный" дар: свобода хотеть или не хотеть. Он
может вовсе и не хотеть иметь свое тело и внешние вещи в собственность, он
может хотеть иметь их только на подержание. И тогда все сразу обернется к
лучшему, и разум в самом деле будет вправе хвалиться, что тем, кто его любит
и слушается, хорошо жить на свете и что нет большего несчастья, чем стать
(((?((((('ом. Это и есть (?(((((( Платона и Аристотеля, получивший у стоиков
выражение в их знаменитой теории, что сами по себе "вещи" ценности не имеют
и что в нашей воле считать, что мы захотим, ценным или ничего не стоящим,
отсюда и берет начало автономная этика. Этика - сама себе дает законы. Ей
дано что угодно (конечно, что угодно ей) признать стоящим, важным,
значительным и тоже что угодно признать нестоящим, неважным или никуда не
годным. С автономной этикой тоже никто, даже и боги, не могут боротьсяlix.
Все обязаны ей покоряться, все обязаны пред ней склониться. Этическое "ты
должен" родилось в тот момент, когда Необходимость сказала свое "ты не
можешь" и человеку, и богам. И те же родители породили этическое - от
которых произошла Необходимость: (?((( и (((...( (изобилие и бедность). Все,
что есть в мире, - порождение (?((('а и (((...(. Даже и боги от них
произошли. Так что, собственно говоря, богов нет и никогда не было: есть
только демоны. Так учит разум, такое открывает нам разумное видение, умное
зрение, умозрение. И может ли разум открыть другое, если он и сам родился от
(?((('а и (((...(?
II. ЖАЛО В ПЛОТЬlx
Что касается меня, то с юных лет мне было ниспослано жало в плоть. Не
будь этого, я бы уже давно жил обыкновенной жизнью.
Киргегард
Киргегард променял Гегеля и греческий симпозион на неистовые речи Иова.
Но нужно тут же сделать очень важную оговорку: Гегеля Киргегард точно
возненавидел и даже научился - хотя после долгой и трудной внутренней борьбы
- презирать его; но от греческого симпозиона и от того, кто был душой
греческого симпозиона, т.е. от Сократа, он никогда не мог решительно
отвернуться - даже в тот период неслыханного напряжения всех его душевных
сил, когда писались названные выше книги его - "Furcht und Zittern",
"Wiederholung", "Begriff der Angst"6. Он даже и Спинозы не задевал и,
по-видимому, относился к нему (может быть, под влиянием Шлейермахера) с
величайшим уважением, граничившим с благоговением. Словно он считал нужным
держать Спинозу, как и Сократа, про запас, на случай, если Авраам и Иов и
Книга, в которой он прочел об Иове и Аврааме, не оправдают возлагавшихся на
них ожиданий. И может ли быть иначе? Дано ли современному человеку
отказаться от Сократа и ждать истины от Авраама и Иова? Обычно такого
вопроса и не ставят. Предпочитают спрашивать: как "примирить" истины Сократа
и греческого симпозиона с истинами Авраама и Иова. Задолго до того, как
Библия стала проникать к европейским народам, этот вопрос был так поставлен
Филоном Александрийским. И был им разрешен в том смысле, что Библия не
только не находится в противоречии с греческой философией, но что все, чему
греки учили, было ими почерпнуто из Св. Писания. Платон и Аристотель -
только выученики Авраама, Иова, псалмопевцев и пророков (апостолов тогда еще
не было)lxi.
Сам по себе Филон не был ни крупным философом, ни вообще очень выдающимся
человеком. Он был образованным, культурным, благочестивым и очень преданным
вере отцов своих иудеем. Но история, когда ей нужно, умеет использовать
посредственных и даже ничтожных людей для выполнения самых грандиозных
замыслов своих. Идее Филона об отношении Библии к греческой мудрости суждено
было сыграть огромную историческую роль. После Филона никто уже не решался
принимать Библию такой, какой она была на самом деле; все стремились видеть
в ней своеобразное выражение греческой мудрости. У Гегеля в "Философии
религии" мы читаем: "В философии религия получает свое оправдание от
мыслящего сознания. Мышление есть абсолютный судья, пред которым содержание
(религии) должно оправдать и объяснить себя"lxii. Так именно уже думал, за
две тысячи лет до Гегеля, Филон. Он не "мирил" Св. Писания с греческой
мыслью, - он его оправдывал пред ней. И, конечно, не мог этого сделать
иначе, как предварительно "истолковав" Библию так, как это нужно было, чтоб
добыть искомые оправдания и объяснения. Тот же Гегель, описывая в своей
"Логике" сущность мышления, заявляет: "Когда я мыслю, я отрекаюсь от всех
своих субъективных особенностей, углубляюсь в самое вещь и дурно мыслю, если
я прибавляю хоть что-нибудь от себя"lxiii. Когда Филон толковал Библию под
руководством греческих философов, - он тогда стремился заставить авторов
библейских повествований и даже Того, от имени которого эти повествования
велись, отречься от всех субъективных особенностей. В этом смысле Филон
стоял уже вполне на уровне образованности Гегеля. Филон воспитался на
греческих философах и твердо усвоил себе мысль, что не только языческие
боги, но и Бог Св. Писания стоит под истиной, которая только тогда
открывается мыслящему существу, если оно всецело отречется от себя и
погрузится в вещь. После Сократа уже никто иначе не мог, не должен был
думать. Миссия, возложенная историей на Филона, состояла в том, чтобы
доказать людям, что Библия не противоречит и не вправе противоречить нашему
естественному мышлению.
Киргегард ни в своих книгах, ни в дневниках о Филоне не вспоминает. Но
надо думать, что, если бы ему пришлось вспомнить о Филоне, он его назвал бы
Иудой до Иуды. Тут уже было первое предательство, не менее потрясающее, чем
предательство Иуды: все было, полностью - вплоть до лобызания уст. Филон
превозносил до небес Св.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37