"Представьте себе, - пишет Киргегард, - человека, который со всем
напряжением испуганной фантазии вообразил себе нечто неслыханно ужасное,
такое ужасное, что вынести его совершенно невозможно. И вдруг это ужасное
встретилось на его пути, стало его действительностью. По человеческому
разумению - гибель его неизбежна... Но для Бога - все возможно. В этом и
состоит борьба веры: безумная борьба о возможности. Ибо только возможность
открывает путь к спасению... В последнем счете остается одно: для Бога все
возможно. И тогда только открывается дорога вере. Верят только тогда, когда
человек не может уже открыть никакой возможности. Бог значит, что все
возможно, и что все возможно - значит Бог. И только тот, чье существо так
потрясено, что он становится духом и постигает, что все возможно, только тот
подошел к Богу"xliii. Так пишет Киргегард в своих книгах, то же непрерывно
повторяет он и в своем дневнике.
III
И тут он до такой степени приближается к Достоевскому, что можно, не
боясь упрека в преувеличении, назвать Достоевского двойником Киргегарда. Не
только идеи, но и метод разыскания истины у них совершенно одинаковы и в
равной мере не похожи на то, что составляет содержание умозрительной
философии. От Гегеля Киргегард ушел к частному мыслителю - Иову. То же
сделал и Достоевский. Все эпизодические вставки в его больших романах -
"Исповедь Ипполита" в "Идиоте", размышления Ивана и Мити в "Братьях
Карамазовых", Кириллова - в "Бесах", его "Записки из подполья" и его
небольшие рассказы, опубликованные им в последние годы жизни в "Дневнике
писателя" ("Сон смешного человека", "Кроткая"), - все они, как у Киргегарда,
являются вариациями на темы "Книги Иова". "Зачем мрачная косность разбила
то, что всего дороже? - пишет он в "Кроткой". - Я отделяюсь. Косность! О
природа! Люди на земле одни - вот беда". Достоевский, как и Киргегард,
"выпал из общего" или, как он сам выражается, из "всемства". И вдруг
почувствовал, что к всемству нельзя и не нужно возвращаться, что всемство -
т.е. то, что все, всегда и везде считают за истину, есть обман, есть
страшное наваждение, что от всемства, к которому нас призывает наш разум,
пришли на землю все ужасы бытия. В "Сне смешного человека" он, с нестерпимой
для наших глаз отчетливостью, открывает смысл того "будете знающими",
которым библейский змей соблазнил нашего праотца и продолжает всех нас
соблазнять и доныне. Разум наш, как говорит Кант, жадно стремится ко
всеобщности и необходимости, - Достоевский, вдохновляемый Писанием,
напрягает все свои силы, чтобы вырваться из власти знания. Как и Киргегард,
он отчаянно борется с умозрительной истиной и с человеческой диалектикой,
сводящей "откровение" к познанию. Когда Гегель говорит о "любви" - а Гегель
не меньше говорит о любви, чем о единстве божественной и человеческой
природы, - Достоевский видит в этом предательство: предается божественное
слово. "Я утверждаю, - пишет он в "Дневнике писателя", т.е. уже в последние
годы своей жизни, - что сознание своего совершенного бессилия помочь или
принести хоть какую-нибудь пользу страждущему человечеству, в то же время
при полном убеждении нашем в этом страдании человечества, может даже
обратить в сердце вашем любовь к человечеству в ненависть к нему". Это то
же, что и у Белинского: требуется отчет о каждой жертве случайности и
истории - т.е. о том, что, в принципе, для умозрительной философии не
заслуживает, как сотворенное и конечное, никакого внимания и чему никто в
мире, как это твердо знает умозрительная философия, помочь не может. Еще с
большей страстностью, безудержем и с единственной в своем роде смелостью
мысль о тщете умозрительной философии выражена Достоевским в следующем
отрывке его "Записок из подполья". Люди, пишет он, "пред невозможностью
тотчас смиряются. Невозможность, значит, каменная стена! Какая каменная
стена? Ну, разумеется, законы природы, выводы естественных наук, математика.
Уж как докажут тебе, например, что ты от обезьяны произошел, так уж и нечего
морщиться, принимай, как есть, потому дважды два - математика. Попробуйте
возразить! Помилуйте, закричат вам, возразить нельзя: это - дважды два
четыре. Природа вас не спрашивается; ей дела нет до ваших желаний и до того,
нравятся ли вам ее законы или не нравятся. Вы обязаны принимать ее так, как
она есть, а следственно и все ее результаты. Стена, значит, и есть стена и
т.д. и т.д.". Вы видите, что Достоевский - не хуже, чем Кант и Гегель -
сознает смысл и значение тех всеобщих и необходимых суждений, той
принудительной, принуждающей истины, к которой зовет человека его разум. Но,
в противоположность Канту и Гегелю, он не только не успокаивается на этих
"дважды два четыре" и "каменных стенах", но, наоборот, открываемые разумом
самоочевидности будят в нем, как и в Киргегарде, величайшую тревогуxliv. Что
отдало человека во власть Необходимости? Как случилось, что судьба живых
людей оказалась в зависимости от каменных стен и дважды два четыре, которым
до людей нет никакого дела, которым вообще ни до кого и ни до чего никакого
дела нет? Критика чистого разума такого вопроса не ставит, критика чистого
разума такого вопроса и не услышала бы - если бы с ним к ней обратились.
Достоевский же, непосредственно за приведенными выше словами, пишет:
"Господи Боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне
почему-нибудь эти законы и дважды два - четыре не нравятся? Разумеется, я не
пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я и не
примирюсь с ней только потому, что это каменная стена, а у меня сил не
хватило. Как будто такая стена и вправду есть успокоение, и вправду
заключает в себе хоть какое-нибудь слово на мир. О, нелепость нелепостей"
(подчеркнуто мной. - Л.Ш.). Там, где умозрительная философия усматривает
"истину", ту истину, которой так жадно добивался наш разум и которой мы все
поклоняемся, там Достоевский видит "нелепость нелепостей". Он отказывается
от водительства разума и не только не соглашается принять его истины, но со
всей энергией, на которую он способен, обрушивается на наши истины; откуда
они пришли, кто дал им такую неограниченную власть над человеком? И как
случилось, что люди приняли их, приняли все, что они несли миру, и не только
приняли, но обоготворили их? Достаточно поставить этот вопрос - повторяю,
критика чистого разума такого вопроса не ставила, не смела ставить, - чтобы
стало ясно, что ответа на него нет и быть не может, вернее, что ответ на
него есть лишь один: власть каменных стен, власть дважды два четыре или,
выражаясь философским языком, власть вечных самоочевидных истин над
человеком, хотя она представляется нам лежащей в самой основе бытия и потому
непреодолимой, есть все же власть призрачная. И это нас возвращает к
библейскому сказанию о первородном грехе и падении первого человека.
"Каменные стены" и "дважды два четыре" - есть только конкретное выражение
того, что заключалось в словах искусителя: будете знающими. Знание не
привело человека к свободе, как мы привыкли думать и как то провозглашает
умозрительная философия, знание закрепостило нас, отдало на "поток и
разграбление" вечным истинам. Это постиг Достоевский, это же открылось
Киргегарду. "Грех, - писал Киргегард, - есть обморок свободы. Психологически
говоря, грехопадение всегда происходит в обмороке"xlv. "В состоянии
невинности, - продолжает он, - мир и спокойствие, но вместе с тем есть еще
что-то иное, не смятение, не борьба, - бороться ведь не из-за чего. Но что
же это такое? Ничто. Какое действие имеет Ничто? Оно пробуждает страх! И
еще: если мы спросим, что является предметом страха, то ответ будет один:
Ничто. Ничто и страх сопутствуют друг другу, но как только обнаруживается
действительность свободы духа, страх исчезает. Чем, при ближайшем
рассмотрении, является Ничто в страхе язычников? Оно называется роком. Рок
есть Ничто страха"xlvi. Редко кому из писателей удавалось так наглядно
передать смысл библейского повествования о падении человека. Ничто,
показанное искусителем нашему праотцу, внушило ему страх пред ничем не
ограниченной волей Творца, и он бросился к знанию, к вечным, несотворенным
истинам, чтобы защититься от Бога. И так продолжается доныне: мы боимся
Бога, мы видим свое спасение в знании, в гнозисе. Может ли быть более
глубокое, более страшное падение? Поразительно, до какой степени размышления
Достоевского о каменных стенах и дважды два четыре напоминают то, что мы
сейчас слышали от Киргегарда. Люди пасуют пред вечными истинами и, что бы
они им ни принесли, все принимают. Когда Белинский "возопил", требуя отчета
о всех жертвах случайностей и истории, ему ответили, что его слова лишены
всякого смысла, что так возражать умозрительной философии и Гегелю - нельзя.
Когда Киргегард противопоставляет Гегелю Иова как мыслителя, его слова
пропускают мимо ушей. И когда Достоевский написал о каменной стене, никто не
догадался, что тут заключается настоящая критика чистого разума: все взоры
были прикованы к умозрительной философии. Мы все убеждены, что в самом бытии
кроется порок, который не дано преодолеть и самому Творцу. "Добро зело",
которым заканчивался каждый день творения, свидетельствует, по нашему
разумению, что и сам Творец недостаточно глубоко проник в сущность бытия.
Гегель посоветовал бы Ему вкусить от плодов запретного дерева, чтобы
вознестись на должную высоту "знания" и постичь, что его природа так же, как
и природа человека, ограничена вечными законами и бессильна что-либо
изменить в мироздании.
И вот экзистенциальная философия Киргегарда, как и философия
Достоевского, решается противопоставить истине умозрительной истину
откровенную. Грех не в бытии, не в том, что вышло из рук Творца, грех,
порок, недостаток в нашем "знании". Первый человек испугался ничем не
ограниченной воли Творца, увидел в ней столь страшный для нас "произвол" и
стал искать защиты от Бога в познании, которое, как ему внушил искуситель,
равняло его с Богом, т.е. ставило его и Бога в равную зависимость от вечных,
несотворенных истин, раскрывая единство человеческой и божественной природы.
И это "знание" расплющило, раздавило его сознание, вбив его в плоскость
ограниченных возможностей, которыми теперь для него определяется и его
земная, и его вечная судьба. Так изображает Писание "падение" человека. И
только вера, которую, как тоже соответственно Писанию, Киргегард понимает
как безумную борьбу о возможном, т.е. на нашем языке о невозможном, ибо она
есть преодоление самоочевидностей, только вера может свалить с нас
непомерную тяжесть первородного греха, дать нам возможность вновь
выпрямиться, "встать". Вера не есть, таким образом, доверие к тому, что нам
говорили, что мы слышали, чему нас учили. Вера есть неизвестное и чуждое
умозрительной философии новое измерение мышления, открывающее путь к Творцу
всего, что есть в мире, к источнику всех возможностей, к Тому, для кого нет
пределов между возможным и невозможным. Это трудно, безмерно трудно не
только осуществить, но даже и представить себе. Яков Беме говорил, что,
когда Бог отнимает от него свою десницу, он сам не понимает того, что он
написал. Думаю, что Достоевский и Киргегард могли бы повторить слова Беме.
Недаром Киргегард сказал: верить, вопреки разуму, есть мученичество. Недаром
сочинения Достоевского полны столь сверхчеловеческого напряжения. Оттого
Достоевского и Киргегарда так мало слушают и так мало слышат. Их голоса были
и останутся голосами вопиющих в пустыне.
I. ИОВ И ГЕГЕЛЬ
Вместо того, чтоб обратиться за помощью ко всемирно знаменитому
философу или к professor'y publicus ordinarius, мой друг ищет прибежища у
частного мыслителя, который знал все, что есть лучшего в мире, но
которому
потом пришлось уйти от жизни: у Иова, который, сидя на пепле и скребя
черепками струпья на своем теле, бросает беглые замечания и намеки. Здесь
истина выразится убедительней, чем в греческом симпозионе.
Киргегард
Киргегард прошел мимо Россииxlvii. Мне ни разу не пришлось ни в
философских, ни в литературных кругах услышать даже имя его. Стыдно
признаться, но грех утаить - еще несколько лет тому назад я ничего о
Киргегарде не знал. И во Франции он почти неизвестен: его начали переводить
лишь в самое последнее время. Зато влияние его в Германии и северных странах
очень велико. И факт огромного значения: он овладел помыслами не только
наиболее выдающихся немецких теологов, но и философов, даже профессоров
философии: достаточно назвать Карла Барта и его школу, с одной
стороныxlviii, и Ясперса и Гейдеггераxlix - с другой. Издатель "Philosoph.
Hefte"l не побоялся даже сказать, что исчерпывающее изложение философии
Гейдеггера дало бы нам Киргегарда. И есть все основания думать, что идеям
Киргегарда суждено сыграть очень большую роль в духовном развитии
человечества. Роль, правда, своеобразную. В классики философии он вряд ли
попадет и всеобщего внешнего признания, быть может, он не получит. Но мысль
его незримо будет присутствовать в душах людей. Так уже бывало: глас
вопиющего в пустыне не только величественная метафора. В общей экономии
духовного бытия голоса вопиющих в пустыне так же нужны, как и голоса,
раздающиеся в людных местах, на площадях и в храмах. И, быть может, в
каком-то смысле еще нужнее.
Киргегард называл свою философию экзистенциальной - словом, которое само
по себе нам говорит мало. И хотя Киргегард его употребляет часто, он того,
что можно было бы назвать определением экзистенциальной философии, нам не
дал.
"По отношению к экзистенциальным понятиям желание избегнуть определений
свидетельствует о такте"1, - пишет он. Киргегард и вообще избегает
исчерпывающих определений: это связано у него с убеждением, что лучший
способ общения с людьми есть "непрямое высказывание". Он перенял этот метод
у Сократа, который видел свое предназначение не в том, чтобы нести людям
готовые истины, а в том, чтобы помогать им самим рождать истины. Только
рожденная человеком истина может пойти ему на потребу. Соответственно этому,
киргегардовская философия так построена, что усвоить ее, как мы обыкновенно
усваиваем какой-либо строй идей, невозможно. Тут требуется не усвоение, а
что-то другое. Он заранее приходит в ужас и бешенство при мысли, что после
его смерти "приват-доценты" будут излагать его философию как законченную
систему идей, расположенных по отделам, главам и параграфам, и что любители
интересных философских конструкций будут испытывать умственное наслаждение,
следя за развитием его мыслей. Философия для Киргегарда отнюдь не есть чисто
интеллектуальная деятельность души. Начало философии не удивление, как учили
Платон и Аристотель, а отчаяние. В отчаянии, в ужасах человеческая мысль
перерождается и обретает новые силы, подводящие ее к несуществующим для
других людей источникам истины. Человек продолжает думать, но он думает
совсем не так, как думают люди, которые, удивляясь тому, что мироздание
открывает им, стремятся понять строй бытия.
В этом отношении особенно показательной является его небольшая книжечка
"Повторение". Она принадлежит к той группе сочинений Киргегарда, которые
были написаны и опубликованы им непосредственно после разрыва и в связи с
разрывом с невестой, Региной Ольсенli. В самое короткое время Киргегард
написал сперва свою огромную книгу "Entweder-Oder", потом "Страх и Трепет",
который вместе с "Повторением" был выпущен в одном томе, и, наконец, "Что
такое страх" (Der Begriff der Angst). Все эти книги написаны на одну тему,
которая варьируется у него на тысячу ладовlii. Я уже указал на нее:
философия имеет своим началом не удивление, как думали греки, а отчаяние. В
"Повторении" он ей дает такое выражение: "Вместо того, чтоб обратиться за
помощью ко всемирно знаменитому философу или к professor'y publicus
ordinarius (т.е. к Гегелю), мой друг (Киргегард всегда говорит в третьем
лице, когда ему нужно высказать свою наиболее заветную мысль) ищет прибежища
у частного мыслителя, который знал все, что есть лучшего в мире, но которому
потом пришлось уйти из жизни:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37