Я подумал о Бодлэре, о котором рассказывает Готье, будто он нарочно скоблил наждачной бумагой свои новые костюмы, чтобы стереть с них лоск новизны, которым так дорожат филистеры и буржуа. Моя уверенность в себе заколебалась, и я побоялся, что удовольствие будет мне испорчено. Впрочем, стоит ли смущаться, подумал я, из-за того, что на мне готовый костюм. Не мог же я, в самом деле, явиться сюда в стоптанных башмаках и в старом пиджаке. Через два дня они увидят. И сознание того, что я состою клиентом одного из самых дорогих портных, возвратило мне всю мою самоуверенность.
Вошла Клотильда, в белом лисьем мехе, который в этот вечер показался мне верхом роскоши и вкуса. Тут подвернулась цветочница, и я купил все фиалки, какие у неё были. Клотильда обратила на меня внимание и скоро дала мне понять, что теперь я ей больше нравлюсь.
— Клотильда, — обратился к ней Рибейр, — если ты меня любишь, ты должна обмануть сегодня своего Сюрвиля с моим другом Виньертом. У него есть деньги и завтра он уезжает — комбинация, которую женщины обыкновенно особенно ценят.
Если бы эта шутка была сказана на четверть часа раньше, я нашёл бы её очень неуместной, но выпитый портвейн успел уже оказать на меня своё действие, к тому же Клотильда была весела, смеялась и не возражала.
Вскоре показался Сюрвиль с каким-то господином, которого звали Мутон-Массэ. Они оба состояли при кабинете министра внутренних дел.
— Надеюсь, мы не останемся здесь, в этом ящике, — сказал длинноногий Сюрвиль. — Два раза подряд — это чересчур. Очень рад, сударь, Вы обедаете с нами?
— Мой друг Виньерт просил меня пригласить вас с ним пообедать, — сказал Рибейр. — Завтра он уезжает на службу при Лаутенбургском дворе, и хочет протереть глаза своим прогонам.
Маленький Мутон-Массэ дал понять, что он одобряет моё предложение:
— Куда мы поедем?
Завязался спор, и в течение добрых десяти минут вся эта компания перебрасывалась, словно мячиками, названиями ресторанов, которые были мне совсем не знакомы: Виель, Сержанты, Башня сплетались с названиями животных: Кукушка, Улитка, Красный осёл.
Я не слушал. От третьей рюмки портвейна во мне разлилось бесконечное блаженство. Эта тёплая атмосфера кафе опьяняла меня. Я с презрением думал о том, чем я был ещё вчера, — о стипендиях, об уроках, экзаменах, деканах всех четырёх факультетов, о самом проректоре, заседающем в своём кабинете на улице des Ecoles. При взгляде на этих элегантных женщин, на молодых людей с их заносчивым видом, вертевшихся вокруг меня, я вспомнил холодный коридор Сорбонны и фреску Анри Мартена, на которой Анатоль Франс, одетый туристом, на фоне пейзажа, заполненного конфетти, излагает дюжине молодых плохо одетых доцентов своё собственное представление о назначении человека.
«Истинное понимание жизни, вот оно где!» — подумал я, сладострастно глядя на Клотильду, которая прикалывала букет фиалок к своему белому меху.
Наконец, Рибейр и его друзья пришли к соглашению. Мы сели в автомобиль и остановились на площади Тайон, перед рестораном, название которого я теперь не помню.
Окна были завешены изнутри тяжёлыми портьерами, ревниво оберегавшими его залы от взоров прохожих. Сюрвиль, хорошо знакомый с этим местом, повёл нас в маленький кабинет, где тотчас же был накрыт стол на пять персон.
Я сидел рядом с Клотильдой, и это было для меня самое существенное. Что нам подавали на этом знаменитом обеде, право, я уже давно забыл. Вероятно, все блюда были пикантные, потому что пили мы безобразно много.
— Ты мне даёшь полномочия? — спросил меня Рибейр, насмешливо показывая
мне кивком сначала на Клотильду, потом на Сюрвиля.
Маленький чёрный лакей, с умилительным выражением лица, принимал наши заказы по части вин. Не могу утверждать, но думаю, что Рибейр понимал в этом толк.
— Не нужно шампанского, — объявил он.
Сначала к устрицам заказали Пульи, сухое, как стеклянные опилки. Потом Мутон-Массэ потребовал Сент-Эмильон 1892 года, потому что это вино было с его родины. Тогда Клотильда, которая, как нарочно, оказалась родом из Бона, настойчиво потребовала, чтобы подали Бон. Тут я не упустил случая поухаживать за ней, и дерзнул сам кликнуть лакея и приказал ему подать самое лучшее бонское. В ответ на это Рибейр, в свою очередь, велел нести Волксгейм. Это то вино, которое продаётся в особого рода бутылках с длинным горлышком и узким отверстием. Наибольший успех выпал на мою долю, когда я, под самый конец, потребовал вина моих родных песчаных Ланд. Никто из нашей компании никогда не пробовал этого грозного деревенского винца, которое зреет на наших тощих дюнах, под бледными жёлтыми лучами морского солнца; это вино не бросается в голову, но безжалостно сковывает ноги.
Сюрвиль и Мутон-Массэ уже стали говорить мне «ты». Клотильда почему-то называла меня Раулем и требовала, чтобы я поклялся, что буду посылать ей открытки. Рибейр держался крепче других; он вёл бесконечные переговоры с чёрным человечком и время от времени делал мне знак глазами, как бы говоривший: «Не стесняйся же!».
Я был на седьмом небе, я наслаждался сознанием своего быстрого восхождения. Я снова увидел перед собою жалкую таратайку, которая два дня назад, в тёмную ночь, привезла меня на заброшенную железнодорожную станцию в Ландах, освещённую одним лишь жалким фонариком. И всё время ветер, ветер с моря. А теперь нет ночи в моей душе, в ней так светло, светло.
Сотерн жидким золотом искрился в бокалах, в которых, словно маленькие розовые тюльпаны, отражались абажуры электрических лампочек. Я видел, как сквозь хрусталь просвечивали зубки Клотильды, когда она смеялась, попивая маленькими глотками вино, и как поднималась при этом её белая грудь. Её ручка, лежавшая на моей руке, передавала мне при всяком взрыве смеха сотрясения этого милого и безобидного животного. Рибейр веселился, Мутон-Массэ ел сладкое, Сюрвиль напивался.
Произошла маленькая ссора. Когда подали ликеры, Сюрвиль настаивал, чтобы подали большие винные бокалы. Мутон-Массэ уверял его, что достаточно будет и небольших рюмочек, ведь бутылки останутся на столе; но тот упорствовал, и пришлось подать ему фужер.
Метрдотель уехал. Электрическое освещение потускнело в облаках сигарного дыма. На столе увядали цветы. Сюрвиль храпел. Мутон-Массэ, вынув свою записную книжку, начал складывать какие-то цифры, но это ему не удавалось; он пыхтел и бранился. Рибейр не оставлял своего замысла: просунув свою правую руку под мою левую, и свою левую под правую руку Клотильды, он подталкивал нас друг к другу; при этом он говорил что-то на ухо молодой женщине. Она смеялась влажными губами и по спине её пробегала мелкая дрожь.
В пятницу 24 октября 1913 года, вечером, всё было готово к моему отъезду. Вещи были уложены в большой новый чемодан; в небольшом ящике упакованы были книги. Мне не хотелось выбрасывать моё старое тряпьё, свидетеля целых трёх лет моей жизни, полной труда и унижений. Я аккуратненько уложил всё в старый чемодан, который некогда принадлежал моей матери, в том числе и мою форму офицера запаса, сильно истрепавшуюся за два призыва на учебные сборы. Все эти вещи я отвёз на Орсейский вокзал и отправил по адресу старого священника, приютившего меня у себя на время каникул.
В пять часов вечера я написал ему письмо с сообщением о происшедшей в моей жизни перемене. Затем я подсчитал мои финансы. У меня осталось немножко больше двух тысяч трёхсот франков, включая сюда десять луидоров, которые я, с величайшей радостью, дал в долг Рибейру. Такую же сумму я решил послать старику-священнику.
Опустив моё письмо на почте, на улице Турнон, я зашёл в Люксембургский сад, прошёл мимо фонтана Медичи, у которого я столько раз засиживался, мечтая о встрече с воображаемой избранницей. Республиканского гвардейца не было видно, он забрался в свою будочку. Никогда этот огромный королевский сад не казался мне столь пустынным, как в этот осенний вечер, когда уже чувствовалось приближение зимы.
Среди обнажённых деревьев, под жёлтым умирающим небом, зябкий кружок королев округлял свои мраморные пьедесталы, странно белые в надвигавшейся ночи.
На сенатских часах пробило пять с половиной. В центре Парижа были уже смерть и запустение.
Фонтан умолк, и в его большом восьмиугольном бассейне вода блестела, как зеркало, каким-то чудом более прозрачное, чем небо. Какой-то мужчина, единственный человек, кроме меня, находившийся в этом славном парке, остановился у воды и стал делать руками странные движения, словно он разбрасывал семена. Он бросал птичкам хлебные крошки. Тут собралась стайка в несколько десятков воробьёв и серых тяжёлых голубей; сердито нахохлившись, они неуклюже шмыгали туда и сюда.
Это был старик в порыжевшем пальто с меховым поношенным воротником. У ног его лежал мешок.
Я подошёл к нему. Птицы разлетелись.
Старик укоризненно взглянул на меня, вскинул мешок на плечи и пошёл.
Когда я покинул сад, уже наступила ночь.
Через четыре часа после этого я был на Восточном вокзале и занял место в вагоне экспресса Париж — Берлин.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Холодная звезда, ещё только что блестевшая на синем, как сталь, небе, исчезла. Виньерт вскочил.
— Который час?
— Без десяти двенадцать, — ответил я, взглянув на часы при свете карманной электрической лампочки.
Я разбудил двух людей из связи:
— Энрике, поди в третий полувзвод. Скажи адъютанту, чтобы он посмотрел за сменою второго взвода. Пусть он придЁт потом сюда доложить лейтенанту Виньерту. Ты, Дамстоа, пойди во второй полувзвод и скажи начальнику, чтобы сделал то же самое в первом взводе. Да! Чтоб он не забыл в два часа выслать патруль. Его должен выслать 11 — й полувзвод — капрал Туле. Понял? Ну, пошевеливайтесь.
Оба солдата встали и вышли. В течение двух секунд дверь была закрыта их спинами — мы оставались в темноте.
Странное спокойствие царило в эту ночь. Изредка лишь то там, то здесь раздавался случайный выстрел. Орудия молчали.
Виньерт продолжал свой рассказ.
— Читали ли вы когда-нибудь «Барона Гейденстамма», сочинение Мейера Форстера? Он немало слизал у Толстого (вся глава о скачках на императорский приз взята из «Анны Карениной») и много, увы, у нашего Октава Фелье. Несмотря на это, прочитайте всё-таки страницы, посвящённые Ганноверу, жизни немецкого гарнизона, королевскому парку под снегом — и вы получите те же впечатления, какие я испытал, прибыв в Лаутенбург в воскресенье, 26 октября 1913 года, в 10 часов утра.
Уже с 8 часов стали мало-помалу исчезать вершины прославленного легендой о Вальпургиевой ночи Гарца, тонувшие с южной стороны в медно-красной дымке. Затем пошли засеянные поля, безжизненные и некрасивые. Когда поезд переехал через Аллер, пейзаж оживился. И вдруг, прыгая в своЁм базальтовом русле, показалась извилистая речка Мельна; километрах в шестидесяти от Лаутенбурга, к которому мы приближались, она впадает в Аллер.
Белое печальное небо. Город, повисший на склонах холма, огибаемого Мельной, показался мне немного похожим на По или, пожалуй, скорее на Сен-Годан, сходство с которым ему придавали черепичные крыши домов. Вдали, на самой вершине холма, из-за густых деревьев показалась высокая башня. Я догадался, что это замок.
Как лошадь, чующая конюшню, поезд прибавил ходу. Мы то ехали вдоль ручейков, то пересекали ручейки, которые текли между двумя рядами ив. Вода белела пеною на маленьких порогах, водоросли дрожали в ней; угадывалось тихое журчанье ручейка, не слышное за шумом поезда. В общем, мирный и чистый пейзаж, немного напоминавший Иль-де-Франс. Что же, в конце концов, здесь можно быть счастливым.
Лаутенбургский вокзал оказался определённо отвратительным. Знаменитый вокзал в Метце, в сокращении и с большими претензиями. Впрочем, у меня не было времени внимательнее его рассмотреть.
— Господин профессор Виньерт? — подобострастно спросил меня чиновник в фуражке, которому я вручил мой билет.
Марсе телеграфировал о моём приезде.
Человек в фуражке подал знак, и передо мной появились два лакея в чёрных ливреях с золотым галуном.
Один из них взял у меня багажную квитанцию, а другой усадил меня в огромный лимузин, который моментально и отъехал.
В десять минут мы пересекли весь Лаутенбург и, не убавляя ходу, влетели в большой двор замка. Часовой на всякий случай сделал мне на караул. Шофёр нажал на клаксон.
— Не угодно ли будет господину профессору сойти, — сказал лакей, открывая дверцу.
Толстый метрдотель, с красным лицом, показался на площадке подъезда. Он поклонился мне три или четыре раза.
— Хорошо доехали, господин профессор? Прошу господина профессора последовать за мной. Я провожу господина профессора в его апартаменты.
Сколько бы дипломов я ни получил, во Франции меня в десять лет не титуловали бы столько раз профессором, сколько мне довелось в Лаутенбурге выслушать это обращение в одно только утро моего прибытия.
Когда я вошёл в комнату, мой багаж был уже там. На маленьком столике была приготовлена весьма изысканная, аппетитная на вид, закуска. Я был польщён.
— Если господину профессору что-нибудь понадобится, благоволите позвонить. Людвиг, лакей господина профессора, всегда к его услугам, он находится рядом.
Перед тем, как выйти, толстяк поклонился ещё ниже и протянул мне пакет с большой красной печатью.
— Не угодно ли господину профессору прочитать письмо, которое ему оставил господин комендант Кессель?
Комендант Кессель, гувернер его высочества наследного герцога, извинялся, что никак не сможет встретить меня на вокзале. Весь Лаутенбургский двор теперь на охоте, и он должен сопровождать своего воспитанника. Он просил меня воспользоваться этим днём, чтобы освоиться с дворцом. Завтра, в понедельник, в без четверти десять, он будет иметь честь ждать меня, чтобы ровно в десять часов представить меня великому герцогу Фридриху-Августу.
Желая немедленно приступить к использованию моих прерогатив, я позвонил. На пороге показался Людвиг.
«Вот каков ты, однако, — подумал я. — Тьерри достаточно было бы увидеть тебя, чтобы сразу успокоиться».
Это был малый лет тридцати, с удивительно невыразительной физиономией. Я не видал таких до моего прибытия в Германию. Впоследствии я освоился с этими круглыми соломенного цвета шишками с голубыми глазами. У девяти из десяти наших военнопленных такие головы.
От Людвига я мог добиться только одного, а именно, он сообщил мне, что столоваться я буду в первом этаже (моё помещение находилось во втором), в столовой, отведённой специально для гражданских и военных чинов двора наследного герцога, то есть для меня, коменданта Кесселя и профессора кильского университета Кира Бекка; но каждому из нас предоставлялось также право обедать у себя.
Виньерт, который с самого начала своего рассказа говорил всё тем же размеренным голосом, вспоминая без труда малейшие мелочи этой истории, с которой он, по-видимому, мысленно не расставался ни днём, ни ночью, вдруг остановился и сказал:
— Я чувствую, что мои воспоминания до сих пор не наскучили вам. Но, начиная с этого места, я отдаю себе отчёт в том, что задача рассказчика становится для меня затруднительной. До сих пор достаточно было простого хронологического порядка. Теперь я должен сразу от него отказаться, так как за массой мелких фактов всё может спутаться, смешаться в вашем представлении. Теперь позвольте мне аналитически представить вам Лаутенбург и его обитателей. Когда всё это будет разложено по своим местам, мы перейдём к событиям. Они создадут синтез.
ДВОРЕЦ
Это не дворец, а скорее дворцы, так как резиденция великих герцогов Лаутенбург-Детмольдских образовалась вследствие слияния замка в стиле возрождения, построенного сбоку готической башни, с дворцом в стиле Людовика XIV, беззастенчиво скопированного с Версаля. Взятое в отдельности, каждое из этих строений не лишено стиля. Но задача соединить в одно целое эти две, несоединимые по существу, части причинила величайшие муки архитектору великого герцога Ульриха (деда нынешнего князя), сделавшего такое распоряжение. Архитектор вышел из такого затруднения таким образом: он снёс до основания левое крыло и башенку, примыкавшую к правому крылу, а середину он поднял, и возвёл под стеклянной крышей постройку, напоминающую и Орсейский вокзал, и Версальскую капеллу. Здание, как видите, было конфузное, но почему-то в Германии всё время задаются такими проблемами, насилующими совесть архитекторов.
В этом огромном здании находятся зал Совета и парадный зал. Должен сказать, что, сообщаясь с галереей дворца и парадным залом замка, здание довольно хорошо выполняет свою роль. Дворец и замок соединяются между собой посредине, и всё строение имеет форму буквы Т. Оно расположено на высоте, господствующей над городом, спускающейся крутым обрывом у основания замка и постепенно понижающейся позади дворца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Вошла Клотильда, в белом лисьем мехе, который в этот вечер показался мне верхом роскоши и вкуса. Тут подвернулась цветочница, и я купил все фиалки, какие у неё были. Клотильда обратила на меня внимание и скоро дала мне понять, что теперь я ей больше нравлюсь.
— Клотильда, — обратился к ней Рибейр, — если ты меня любишь, ты должна обмануть сегодня своего Сюрвиля с моим другом Виньертом. У него есть деньги и завтра он уезжает — комбинация, которую женщины обыкновенно особенно ценят.
Если бы эта шутка была сказана на четверть часа раньше, я нашёл бы её очень неуместной, но выпитый портвейн успел уже оказать на меня своё действие, к тому же Клотильда была весела, смеялась и не возражала.
Вскоре показался Сюрвиль с каким-то господином, которого звали Мутон-Массэ. Они оба состояли при кабинете министра внутренних дел.
— Надеюсь, мы не останемся здесь, в этом ящике, — сказал длинноногий Сюрвиль. — Два раза подряд — это чересчур. Очень рад, сударь, Вы обедаете с нами?
— Мой друг Виньерт просил меня пригласить вас с ним пообедать, — сказал Рибейр. — Завтра он уезжает на службу при Лаутенбургском дворе, и хочет протереть глаза своим прогонам.
Маленький Мутон-Массэ дал понять, что он одобряет моё предложение:
— Куда мы поедем?
Завязался спор, и в течение добрых десяти минут вся эта компания перебрасывалась, словно мячиками, названиями ресторанов, которые были мне совсем не знакомы: Виель, Сержанты, Башня сплетались с названиями животных: Кукушка, Улитка, Красный осёл.
Я не слушал. От третьей рюмки портвейна во мне разлилось бесконечное блаженство. Эта тёплая атмосфера кафе опьяняла меня. Я с презрением думал о том, чем я был ещё вчера, — о стипендиях, об уроках, экзаменах, деканах всех четырёх факультетов, о самом проректоре, заседающем в своём кабинете на улице des Ecoles. При взгляде на этих элегантных женщин, на молодых людей с их заносчивым видом, вертевшихся вокруг меня, я вспомнил холодный коридор Сорбонны и фреску Анри Мартена, на которой Анатоль Франс, одетый туристом, на фоне пейзажа, заполненного конфетти, излагает дюжине молодых плохо одетых доцентов своё собственное представление о назначении человека.
«Истинное понимание жизни, вот оно где!» — подумал я, сладострастно глядя на Клотильду, которая прикалывала букет фиалок к своему белому меху.
Наконец, Рибейр и его друзья пришли к соглашению. Мы сели в автомобиль и остановились на площади Тайон, перед рестораном, название которого я теперь не помню.
Окна были завешены изнутри тяжёлыми портьерами, ревниво оберегавшими его залы от взоров прохожих. Сюрвиль, хорошо знакомый с этим местом, повёл нас в маленький кабинет, где тотчас же был накрыт стол на пять персон.
Я сидел рядом с Клотильдой, и это было для меня самое существенное. Что нам подавали на этом знаменитом обеде, право, я уже давно забыл. Вероятно, все блюда были пикантные, потому что пили мы безобразно много.
— Ты мне даёшь полномочия? — спросил меня Рибейр, насмешливо показывая
мне кивком сначала на Клотильду, потом на Сюрвиля.
Маленький чёрный лакей, с умилительным выражением лица, принимал наши заказы по части вин. Не могу утверждать, но думаю, что Рибейр понимал в этом толк.
— Не нужно шампанского, — объявил он.
Сначала к устрицам заказали Пульи, сухое, как стеклянные опилки. Потом Мутон-Массэ потребовал Сент-Эмильон 1892 года, потому что это вино было с его родины. Тогда Клотильда, которая, как нарочно, оказалась родом из Бона, настойчиво потребовала, чтобы подали Бон. Тут я не упустил случая поухаживать за ней, и дерзнул сам кликнуть лакея и приказал ему подать самое лучшее бонское. В ответ на это Рибейр, в свою очередь, велел нести Волксгейм. Это то вино, которое продаётся в особого рода бутылках с длинным горлышком и узким отверстием. Наибольший успех выпал на мою долю, когда я, под самый конец, потребовал вина моих родных песчаных Ланд. Никто из нашей компании никогда не пробовал этого грозного деревенского винца, которое зреет на наших тощих дюнах, под бледными жёлтыми лучами морского солнца; это вино не бросается в голову, но безжалостно сковывает ноги.
Сюрвиль и Мутон-Массэ уже стали говорить мне «ты». Клотильда почему-то называла меня Раулем и требовала, чтобы я поклялся, что буду посылать ей открытки. Рибейр держался крепче других; он вёл бесконечные переговоры с чёрным человечком и время от времени делал мне знак глазами, как бы говоривший: «Не стесняйся же!».
Я был на седьмом небе, я наслаждался сознанием своего быстрого восхождения. Я снова увидел перед собою жалкую таратайку, которая два дня назад, в тёмную ночь, привезла меня на заброшенную железнодорожную станцию в Ландах, освещённую одним лишь жалким фонариком. И всё время ветер, ветер с моря. А теперь нет ночи в моей душе, в ней так светло, светло.
Сотерн жидким золотом искрился в бокалах, в которых, словно маленькие розовые тюльпаны, отражались абажуры электрических лампочек. Я видел, как сквозь хрусталь просвечивали зубки Клотильды, когда она смеялась, попивая маленькими глотками вино, и как поднималась при этом её белая грудь. Её ручка, лежавшая на моей руке, передавала мне при всяком взрыве смеха сотрясения этого милого и безобидного животного. Рибейр веселился, Мутон-Массэ ел сладкое, Сюрвиль напивался.
Произошла маленькая ссора. Когда подали ликеры, Сюрвиль настаивал, чтобы подали большие винные бокалы. Мутон-Массэ уверял его, что достаточно будет и небольших рюмочек, ведь бутылки останутся на столе; но тот упорствовал, и пришлось подать ему фужер.
Метрдотель уехал. Электрическое освещение потускнело в облаках сигарного дыма. На столе увядали цветы. Сюрвиль храпел. Мутон-Массэ, вынув свою записную книжку, начал складывать какие-то цифры, но это ему не удавалось; он пыхтел и бранился. Рибейр не оставлял своего замысла: просунув свою правую руку под мою левую, и свою левую под правую руку Клотильды, он подталкивал нас друг к другу; при этом он говорил что-то на ухо молодой женщине. Она смеялась влажными губами и по спине её пробегала мелкая дрожь.
В пятницу 24 октября 1913 года, вечером, всё было готово к моему отъезду. Вещи были уложены в большой новый чемодан; в небольшом ящике упакованы были книги. Мне не хотелось выбрасывать моё старое тряпьё, свидетеля целых трёх лет моей жизни, полной труда и унижений. Я аккуратненько уложил всё в старый чемодан, который некогда принадлежал моей матери, в том числе и мою форму офицера запаса, сильно истрепавшуюся за два призыва на учебные сборы. Все эти вещи я отвёз на Орсейский вокзал и отправил по адресу старого священника, приютившего меня у себя на время каникул.
В пять часов вечера я написал ему письмо с сообщением о происшедшей в моей жизни перемене. Затем я подсчитал мои финансы. У меня осталось немножко больше двух тысяч трёхсот франков, включая сюда десять луидоров, которые я, с величайшей радостью, дал в долг Рибейру. Такую же сумму я решил послать старику-священнику.
Опустив моё письмо на почте, на улице Турнон, я зашёл в Люксембургский сад, прошёл мимо фонтана Медичи, у которого я столько раз засиживался, мечтая о встрече с воображаемой избранницей. Республиканского гвардейца не было видно, он забрался в свою будочку. Никогда этот огромный королевский сад не казался мне столь пустынным, как в этот осенний вечер, когда уже чувствовалось приближение зимы.
Среди обнажённых деревьев, под жёлтым умирающим небом, зябкий кружок королев округлял свои мраморные пьедесталы, странно белые в надвигавшейся ночи.
На сенатских часах пробило пять с половиной. В центре Парижа были уже смерть и запустение.
Фонтан умолк, и в его большом восьмиугольном бассейне вода блестела, как зеркало, каким-то чудом более прозрачное, чем небо. Какой-то мужчина, единственный человек, кроме меня, находившийся в этом славном парке, остановился у воды и стал делать руками странные движения, словно он разбрасывал семена. Он бросал птичкам хлебные крошки. Тут собралась стайка в несколько десятков воробьёв и серых тяжёлых голубей; сердито нахохлившись, они неуклюже шмыгали туда и сюда.
Это был старик в порыжевшем пальто с меховым поношенным воротником. У ног его лежал мешок.
Я подошёл к нему. Птицы разлетелись.
Старик укоризненно взглянул на меня, вскинул мешок на плечи и пошёл.
Когда я покинул сад, уже наступила ночь.
Через четыре часа после этого я был на Восточном вокзале и занял место в вагоне экспресса Париж — Берлин.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Холодная звезда, ещё только что блестевшая на синем, как сталь, небе, исчезла. Виньерт вскочил.
— Который час?
— Без десяти двенадцать, — ответил я, взглянув на часы при свете карманной электрической лампочки.
Я разбудил двух людей из связи:
— Энрике, поди в третий полувзвод. Скажи адъютанту, чтобы он посмотрел за сменою второго взвода. Пусть он придЁт потом сюда доложить лейтенанту Виньерту. Ты, Дамстоа, пойди во второй полувзвод и скажи начальнику, чтобы сделал то же самое в первом взводе. Да! Чтоб он не забыл в два часа выслать патруль. Его должен выслать 11 — й полувзвод — капрал Туле. Понял? Ну, пошевеливайтесь.
Оба солдата встали и вышли. В течение двух секунд дверь была закрыта их спинами — мы оставались в темноте.
Странное спокойствие царило в эту ночь. Изредка лишь то там, то здесь раздавался случайный выстрел. Орудия молчали.
Виньерт продолжал свой рассказ.
— Читали ли вы когда-нибудь «Барона Гейденстамма», сочинение Мейера Форстера? Он немало слизал у Толстого (вся глава о скачках на императорский приз взята из «Анны Карениной») и много, увы, у нашего Октава Фелье. Несмотря на это, прочитайте всё-таки страницы, посвящённые Ганноверу, жизни немецкого гарнизона, королевскому парку под снегом — и вы получите те же впечатления, какие я испытал, прибыв в Лаутенбург в воскресенье, 26 октября 1913 года, в 10 часов утра.
Уже с 8 часов стали мало-помалу исчезать вершины прославленного легендой о Вальпургиевой ночи Гарца, тонувшие с южной стороны в медно-красной дымке. Затем пошли засеянные поля, безжизненные и некрасивые. Когда поезд переехал через Аллер, пейзаж оживился. И вдруг, прыгая в своЁм базальтовом русле, показалась извилистая речка Мельна; километрах в шестидесяти от Лаутенбурга, к которому мы приближались, она впадает в Аллер.
Белое печальное небо. Город, повисший на склонах холма, огибаемого Мельной, показался мне немного похожим на По или, пожалуй, скорее на Сен-Годан, сходство с которым ему придавали черепичные крыши домов. Вдали, на самой вершине холма, из-за густых деревьев показалась высокая башня. Я догадался, что это замок.
Как лошадь, чующая конюшню, поезд прибавил ходу. Мы то ехали вдоль ручейков, то пересекали ручейки, которые текли между двумя рядами ив. Вода белела пеною на маленьких порогах, водоросли дрожали в ней; угадывалось тихое журчанье ручейка, не слышное за шумом поезда. В общем, мирный и чистый пейзаж, немного напоминавший Иль-де-Франс. Что же, в конце концов, здесь можно быть счастливым.
Лаутенбургский вокзал оказался определённо отвратительным. Знаменитый вокзал в Метце, в сокращении и с большими претензиями. Впрочем, у меня не было времени внимательнее его рассмотреть.
— Господин профессор Виньерт? — подобострастно спросил меня чиновник в фуражке, которому я вручил мой билет.
Марсе телеграфировал о моём приезде.
Человек в фуражке подал знак, и передо мной появились два лакея в чёрных ливреях с золотым галуном.
Один из них взял у меня багажную квитанцию, а другой усадил меня в огромный лимузин, который моментально и отъехал.
В десять минут мы пересекли весь Лаутенбург и, не убавляя ходу, влетели в большой двор замка. Часовой на всякий случай сделал мне на караул. Шофёр нажал на клаксон.
— Не угодно ли будет господину профессору сойти, — сказал лакей, открывая дверцу.
Толстый метрдотель, с красным лицом, показался на площадке подъезда. Он поклонился мне три или четыре раза.
— Хорошо доехали, господин профессор? Прошу господина профессора последовать за мной. Я провожу господина профессора в его апартаменты.
Сколько бы дипломов я ни получил, во Франции меня в десять лет не титуловали бы столько раз профессором, сколько мне довелось в Лаутенбурге выслушать это обращение в одно только утро моего прибытия.
Когда я вошёл в комнату, мой багаж был уже там. На маленьком столике была приготовлена весьма изысканная, аппетитная на вид, закуска. Я был польщён.
— Если господину профессору что-нибудь понадобится, благоволите позвонить. Людвиг, лакей господина профессора, всегда к его услугам, он находится рядом.
Перед тем, как выйти, толстяк поклонился ещё ниже и протянул мне пакет с большой красной печатью.
— Не угодно ли господину профессору прочитать письмо, которое ему оставил господин комендант Кессель?
Комендант Кессель, гувернер его высочества наследного герцога, извинялся, что никак не сможет встретить меня на вокзале. Весь Лаутенбургский двор теперь на охоте, и он должен сопровождать своего воспитанника. Он просил меня воспользоваться этим днём, чтобы освоиться с дворцом. Завтра, в понедельник, в без четверти десять, он будет иметь честь ждать меня, чтобы ровно в десять часов представить меня великому герцогу Фридриху-Августу.
Желая немедленно приступить к использованию моих прерогатив, я позвонил. На пороге показался Людвиг.
«Вот каков ты, однако, — подумал я. — Тьерри достаточно было бы увидеть тебя, чтобы сразу успокоиться».
Это был малый лет тридцати, с удивительно невыразительной физиономией. Я не видал таких до моего прибытия в Германию. Впоследствии я освоился с этими круглыми соломенного цвета шишками с голубыми глазами. У девяти из десяти наших военнопленных такие головы.
От Людвига я мог добиться только одного, а именно, он сообщил мне, что столоваться я буду в первом этаже (моё помещение находилось во втором), в столовой, отведённой специально для гражданских и военных чинов двора наследного герцога, то есть для меня, коменданта Кесселя и профессора кильского университета Кира Бекка; но каждому из нас предоставлялось также право обедать у себя.
Виньерт, который с самого начала своего рассказа говорил всё тем же размеренным голосом, вспоминая без труда малейшие мелочи этой истории, с которой он, по-видимому, мысленно не расставался ни днём, ни ночью, вдруг остановился и сказал:
— Я чувствую, что мои воспоминания до сих пор не наскучили вам. Но, начиная с этого места, я отдаю себе отчёт в том, что задача рассказчика становится для меня затруднительной. До сих пор достаточно было простого хронологического порядка. Теперь я должен сразу от него отказаться, так как за массой мелких фактов всё может спутаться, смешаться в вашем представлении. Теперь позвольте мне аналитически представить вам Лаутенбург и его обитателей. Когда всё это будет разложено по своим местам, мы перейдём к событиям. Они создадут синтез.
ДВОРЕЦ
Это не дворец, а скорее дворцы, так как резиденция великих герцогов Лаутенбург-Детмольдских образовалась вследствие слияния замка в стиле возрождения, построенного сбоку готической башни, с дворцом в стиле Людовика XIV, беззастенчиво скопированного с Версаля. Взятое в отдельности, каждое из этих строений не лишено стиля. Но задача соединить в одно целое эти две, несоединимые по существу, части причинила величайшие муки архитектору великого герцога Ульриха (деда нынешнего князя), сделавшего такое распоряжение. Архитектор вышел из такого затруднения таким образом: он снёс до основания левое крыло и башенку, примыкавшую к правому крылу, а середину он поднял, и возвёл под стеклянной крышей постройку, напоминающую и Орсейский вокзал, и Версальскую капеллу. Здание, как видите, было конфузное, но почему-то в Германии всё время задаются такими проблемами, насилующими совесть архитекторов.
В этом огромном здании находятся зал Совета и парадный зал. Должен сказать, что, сообщаясь с галереей дворца и парадным залом замка, здание довольно хорошо выполняет свою роль. Дворец и замок соединяются между собой посредине, и всё строение имеет форму буквы Т. Оно расположено на высоте, господствующей над городом, спускающейся крутым обрывом у основания замка и постепенно понижающейся позади дворца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23