Он вошёл и церемонно мне поклонился. Голубые глаза его на бледном бритом лице то вспыхивали, то потухали.
— Я очень счастлив, дорогая сестрица, — сказал он, — что нахожу вас на ногах и, поистине, в отличном виде.
Такая непринуждённость заставила меня похолодеть. Он продолжал:
— Мне нет причины скрывать от вас столь приятной для меня цели моего посещения. Завтра минет девять месяцев со дня смерти великого герцога Рудольфа, моего бедного брата. Узаконенный срок траура истекает, и их величества, император и императрица, были бы счастливы, если бы вы соблаговолили назначить день, наиболее вам удобный для нашего венчания, которое они намереваются почтить своим присутствием.
— Передайте, милый братец, их величествам, — ответила я, — что для меня будет удобен тот день, который назначат они, и не откажитесь добавить, что я надеюсь никогда не доставлять им больше такого беспокойства.
Он поклонился спокойно и серьёзно.
— Это является также, поверьте, и моим самым горячим желанием, дорогая сестрица, — произнёс он.
И он ушёл.
Мы венчались в пасмурный мартовский день 1912 года. Император и императрица, согласно своему обещанию, присутствовали в церкви, а вечером отбыли в Берлин. Около пяти часов в Ратуше, а потом во дворце, должностные лица магистратуры принесли новому великому герцогу присягу. Затем, в восемь часов, в нижнем этаже, в Галерее зеркал, состоялся интимный, ввиду нашего недавнего траура, обед, на котором собрались высшие военные чины и сановники Великого Герцогства, в общем около тридцати человек.
Начали подавать второе блюдо, когда над нашими головами в следующем этаже послышались вдруг удары, то глухие, то резкие.
Сперва на них не обратили внимания. Но шум всё продолжался, тук-тук-тук-тук, с безнадёжной правильностью.
Великий герцог, слегка нахмурив брови, сделал знак стоявшему сзади его лакею:
— Что это за стук? — вполголоса спросил он. — Ступайте, прекратите.
Спустя четверть часа человек всё ещё не вернулся, а стук продолжался.
— Ради бога, Кессель, — полусердясь, полусмеясь воскликнул великий герцог, — постарайтесь узнать, что такое там творится у нас над головами. Извините, господа, — прибавил он, обращаясь к гостям.
Кессель вышел. Через пять минут он вернулся назад весь красный. Стук прекратился.
— Ну, — сказал великий герцог, — что же это было?
Кессель молчал.
— Послушайте, полковник, — продолжал Фридрих-Август, начиная раздражаться. — Не обнаружили же вы, я полагаю, там, наверху, покушения, готовившегося на нашу жизнь. Вы должны успокоить наших гостей. Кто там был?
— Каменщики, ваше высочество, — пробормотал Кессель.
— Каменщики! В такой час! В такой день! Это немножко слишком! Что же они там делали, каменщики? Да говорите же, прошу вас, г. фон Кессель!
— Они замуровывают, — с усилием пробормотал офицер, — жёлтый коридор.
Настало ледяное молчание. Жёлтый коридор соединял между собою апартаменты великого герцога и великой герцогини Лаутенбургских.
— Фридрих-Август очень силён, друг мой. Я поняла это в тот вечер, и я почувствовала восхищение, когда, ударив себя по лбу, жестом, выражавшим: ох! правда, я совсем забыл! — он отдал одному из метрдотелей следующее приказание:
— Позаботьтесь о том, чтобы эти молодцы, которым придётся проработать всю ночь, ни в чём не имели недостатка.
Всё равно, я была очень довольна, ибо я чувствовала восхищение и в его насмешливом взгляде, который он обратил на меня, словно желая сказать:
— «Ну, а теперь посмотрим, кто одолеет».
Аврора остановилась. Несколько минут продолжалось молчание. Потом Мелузина подошла к окну и разом отдёрнула занавеси. И мы увидели, что уже рассвело. Я смотрел на великую герцогиню, которая задумалась, опершись локтем о колено и положив подбородок на руку. На лице у неё не было заметно никакого утомления, черты её нисколько не казались помятыми после проведённой без сна ночи.
Холодная утренняя заря застала Аврору ещё более прекрасной, чем оставили её тёплые вечерние сумерки.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Иногда, раз или два в неделю, случалось, что великая герцогиня предпочитала оставаться по вечерам одна. В такие вечера я погружался, очень огорчённый, в работу.
Исследование моё о Кенигсмарке было совсем заброшено. Я не ощущал в себе больше никакой охоты шевелить эту пыль с тех пор, как случай дал мне возможность наблюдать другой роман, главные лица которого жили вокруг меня и каждый день со мною беседовали.
В один июльский вечер, который прихотливая Аврора заставила меня проводить в одиночестве, разразилась страшная гроза. В открытое окно глядело потемневшее небо и доносился шум капель, падающих в темноте с деревьев. Я работал крайне вяло, мысли мои были гораздо более заняты картинами природы, среди которых заставил меня странствовать рассказ княжны Тюменевой, чем драмой Герренгаузена, и только по воле совершенно нечаянного случая наткнулся я на важный документ, о котором вам сейчас расскажу.
Я недавно говорил вам с подробностями, которые тогда должны были показаться вам скучными, о документах, собранных прусской королевой для восстановления чести её матери, Софии-Доротеи. В этот вечер, просмотрев две или три бумаги второстепенной важности, я дошел до листа, на котором значилось: С. 2. — 87.
То были две большие страницы, написанные очень сжатым почерком, по-немецки. С первых же строк рассеянность покинула меня. Внимание моё сосредоточилось. Я понял, что в руки мне попал документ, имеющий решающее значение.
Бумага эта заключала в себе исповедь некоего Бауэра, умершего охотничьим сторожем великого герцога Рудольфштадтского, а за двадцать лет перед тем служившего в Герренгаузене. В свои последние минуты человек этот, католик, попросил священника выслушать его исповедь. Этот последний, знавший о расследовании, которое вела прусская королева, согласился отпустить ему грехи только, если будет составлен протокол с изложением событий, в которых принимал участие Бауэр. Эту исповедь, снабжённую подписями умирающего, духовника и двух свидетелей, и разбирал я теперь.
Легко понять, что убедившись в её подлинности, я сразу же сосредоточил на ней всё своё внимание.
Бауэр входил в число десяти лиц, помогавших графине фон Платен убить графа фон Кенигсмарка в трагическую ночь 1 июля 1694 г.
Исповедь его устанавливала, что в то время, как они ждали, чтобы граф вышел от принцессы, графиня фон Платен приготовляла для них пунш.
Он утверждал, что он не принадлежал к числу тех, кто осыпал графа ударами кинжалов и сабель, но он не отрицал, что удерживал его на полу в то время, как г-жа фон Платен, попирая ему лоб ногою, требовала от него признания связи с Софией-Доротеей.
Большинство этих подробностей было мне известно. О них говорится даже в книге Блаза де Бюри. Но следующие слова окончательно разрешали знаменитый спор о том, что сталось с телом графа:
«Когда г. фон Кенигсмарк испустил последний вздох, говорит Бауэр, г-жа фон Платен приказала нам снести его к камину, в глубине которого находится бронзовая доска в шесть футов. Г-жа фон Платен нажала пружину. Доска отодвинулась, обнаружив маленькую каморку. Я смутно разглядел там — я был очень взволнован — белеющую груду чего-то, показавшегося мне известью. Туда и положили мы труп. После этого г-жа фон Платен отпустила нас, рекомендовав нам хорошенько отмыть кровь, обрызгавшую одежду некоторых из нас. Она осталась в Рыцарском зале одна со своим камердинером, по имени Фестман…»
Как вы видите, упомянув мимолётно, что труп Кенигсмарка скрыт в Рыцарской зале в Герренгаузене, я имел для этого все основания. Бумага Бауэра имела, впрочем, в моих глазах гораздо большее значение: она не только с неопровержимостью устанавливала это место, она являлась также доказательством сообщничества или Эрнеста-Августа, или же его сына. Обратите внимание на то, что г-жа фон Платен нажала тайную пружину. А германские принцы XVII и XVIII веков очень ревниво охраняли свои секретные замки. Тайна эта могла быть сообщена графине фон Платен только с какою-нибудь важною целью.
Я приготовил себе, садясь за работу, кофе и выпил три большие чашки подряд. Это начало оказывать своё действие, и мысль моя, возбуждённая первым удачным открытием, отличалась в тот момент особенной ясностью. Подробность эта имеет значение, и я прошу вас запомнить её.
Сделать открытие пустяк; дело всё в том, чтобы проверить и установить его правильность. Но каким образом, приехав в Ганновер и испросив разрешения осмотреть Герренгаузен, мог бы я остаться в Рыцарской зале достаточно долгое время один, ибо вы легко поймёте, что у меня не было ни малейшего желания наводить кого-нибудь из хранителей музея на след, только что найденный мною.
Тут-то мне и пришла в голову мысль, являющаяся доказательством благотворного действия кофе на наши умственные способности. Изучая историю французских художников, работавших у германских князей XVII и XVIII веков, я обнаружил, как вы, верно, помните, что слесарная часть была поручена Ганноверским курфюрстом Эрнестом-Августом каталонскому мастеру по имени Жиру, переехавшему потом и к великому герцогу Лаутенбургскому. У этого Жиру при сведении счетов возникли некоторые недоразумения с Эрнестом-Августом. В то время я только мельком заглянул в дело, к нему относящееся. Теперь надо было подробно ознакомиться с ним. Быть может, мне удастся извлечь оттуда какие-нибудь сведения относительно системы замков, устроенных им в Герренгаузене. Я решил тотчас же удостовериться в этом.
Было несколько за полночь. Сунув в карман электрический фонарь, я потихоньку вышел из комнаты. В этот миг мне послышался в пустом коридоре слабый шум. «Ну, подумал я, если старые бумаги будут так возбуждать мои нервы!..»
Войдя в библиотеку, я был неприятно поражён, найдя её освещённой. Профессор Кир Бекк работал там, испещряя чёрную доску бесконечными формулами и останавливаясь только для того, чтобы заглянуть в пять или шесть трактатов, раскрытых перед ним.
Приход мой был совершенно в порядке вещей; мне часто случалось очень поздно ночью спускаться в библиотеку за справками для предстоящего на другой день урока. Тем не менее он посмотрел на меня подозрительным взглядом учёного, всегда опасающегося, что у него что-нибудь украдут.
Два или три любезных слова быстро заставили его примириться со мной. Он соблаговолил сообщить мне, что опыты его находятся в решительной стадии, и что, вероятно, завтра, быть может, даже сегодня… В полуоткрытую дверь доносился шум его химической печи, полыхавшей как огонь в камине.
Я не счёл нужным докладывать ему, что и я также, по совершенно другому вопросу, нахожусь в том же положении, что и он.
Через несколько минут, впрочем, он сложил свои трактаты, собрал заметки, стёр формулы и удалился, пожелав мне доброй ночи.
Я с нетерпением ждал его ухода, так как уже отыскал то, что мне было нужно.
С быстротою, удивившей меня самого, я сразу же напал на главный документ, на помеченный 1682 годом счёт Жиру на имя Эрнеста-Августа.
Среди длинного перечня я тотчас увидел следующую запись:
«Для камина в Рыцарской зале шесть замков с моим именем по сто пятьдесят ливров за штуку, всего — девятьсот ливров».
Не нужно было особой осведомлённости в области секретных замков для того, чтобы сообразить, в чём тут дело. Очевидно, тут действовала та же система, что и в несгораемых шкафах Фише, и других. В каминной доске Рыцарской залы в Герренгаузене было устроено шесть замков с буквами. Пружина приводилась в действие тем, что на каждом замке последовательно нажималась одна из букв, составлявших имя изобретателя — Жиру (Giroud).
Если вы не забыли, что Жиру был слесарем также и у великого герцога Лаутенбургского, вы без труда поймёте, как пришла мне в голову мысль, заключавшаяся в следующем: проверить на каминной доске в Оружейной зале Лаутенбургского замка правильность моих рассуждений относительно камина в Рыцарской зале замка Ганноверского. И нетерпение, с которым я дожидался ухода Кира Бекка, станет для вас ясным.
После того, как он покинул библиотеку, я подождал ещё с четверть часа. Потом я потушил электричество, открыл дверь направо и с шумом захлопнул её, словно возвращаясь к себе. Затем, избегая малейшего шума, ощупью пробираясь вдоль пюпитров и витрин с монетами, я вернулся назад и потихоньку отворил дверь слева, выходившую в Оружейную залу.
Лунный свет ложился на чёрный пол огромными пятнами, соответствующими форме высоких копьевидных окон. Я направился прямо к камину и с волнением прикоснулся к тяжёлой чугунной доске. И только когда пальцы мои ощупью отыскали слева, на самом верху, железную пластинку, зажёг я мой электрический фонарь.
Я без труда справился с этой пластинкой; она повернулась на шарнире, обнаружив за собою род циферблата. Всё вместе имело большое сходство с нашими газовыми счётчиками.
У меня вырвалось движение досады. Я рассчитывал увидать буквы. Но на циферблате красовались цифры. Он был разграфлен на двадцать пять подразделений.
Потушив электрический фонарь, я сел на тяжёлый дубовый табурет, стоявший около.
Размышления мои длились недолго. Число 25! Как я глуп!
Я вытащил из кармана карандаш и клочок бумаги и, встав у табурета на колени и снова надавив кнопку фонаря, я быстро набросал двадцать пять букв алфавита, поставив около каждой из них соответствующее ей по порядку число. Затем, написав имя Giroud, я получил следующую комбинацию: 7. 9. 18. 15. 21. 4.
7. 9. 18. 15. 21. 4. Должно пройти много дней, прежде чем число это исчезнет у меня из памяти.
Я навёл слабый свет фонаря на чугунную доску. Невыразимое разочарование овладело мною. Вместо шести пластинок, которые должны были там быть, я увидал только две.
Когда в рассуждении, таком, как то, что я только что сделал, хотя бы одно звено не совпадает с действительностью, приходится признать неверным всё умозаключение. Да и было бы слишком уж просто…
Исключительно для очистки совести я открыл первую пластинку и, повернув стрелку, прикреплённую в центре циферблата, поставил её на цифру 7, соответствующую французскому g.
Потом, повернувшись вправо, я проделал то же самое со второй пластинкой, наведя стрелку на цифру 9 — французское i.
Сердце моё забилось. На доске показалась вертикальная чёрная трещина. Трещина эта всё увеличивалась, увеличивалась. Створки её раздавались вправо и влево и, наконец, образовали щель в восемьдесят сантиметров шириною.
Я нашёл! Тайна Герренгаузена будет, наконец, раскрыта.
Я стал спокоен, необыкновенно спокоен. Я помню, что я всё повторял: «Какой прекрасный способ изучения истории! Что сказал бы г. Сеньобос?»
Захватив с собою табурет, служивший мне столом, я полез в отверстие. На каждой стороне отверстия раскрывшейся чугунной доски находилось по ручке. Очень осторожно, без всякого усилия я прикрыл её, потянув ручки изнутри, но не совсем плотно, так как боялся задеть какую-нибудь роковую пружину.
Помните, друг мой, 24 августа в Бельгии, в деревне Бомон, когда мы вдвоём пробрались в подвал, где, по словам местных жителей, спрятались пятеро улан? Вы следовали за мной, упрекая меня в неосторожности. А я улыбался, думая о том, какую жалкую опасность представляют собою эти пять беглецов по сравнению с той тьмою, в которую я погрузился в ту ночь.
Прикрыв створки доски, я очутился в маленькой каморке футов в шесть шириною, футов в шесть высотою. Направо и налево были стены, но в глубине виднелась вторая бронзовая доска с двумя другими пластинками на правой и на левой стороне! Я предвидел это.
Я поставил стрелку первого циферблата на 18.
Стрелка второго только что прикоснулась к цифре 15, как вдруг грохот ломающегося дерева, грохот, невыразимо страшный среди окружающей тишины, заставил меня похолодеть с ног до головы. Нижняя часть огромной доски откинулась на расстоянии метра от земли и вдребезги расколотила тяжёлый табурет, который я поставил около неё.
Если бы я быстро не отскочил в сторону, она раздавила бы мне ноги.
— Отлично! — пробормотал я. — Их секреты снабжены западнями.
И, нагнувшись, я проник во вторую комнату точно таких же размеров, как и первая.
Вы легко поймёте, что на этот раз прежде, чем поставить стрелку пятого циферблата на цифру 21, а шестого на цифру 4, я принял свои предосторожности, я старательно отходил то в правую сторону, то в левую. Напрасный труд.
Доска раскрылась вертикально, подобно первой, тихо повернувшись на незаметных крюках.
И я вошёл в третью, последнюю комнату.
Она была такой же вышины, но приблизительно двойной ширины и длины. Узкая полоса света от моей электрической лампы ясно озаряла только очень небольшое пространство.
Сперва я различил только какие-то белые пятна на земле.
Но вдруг сердце моё застыло. Мне стало страшно, страшно. В углу налево я заметил странную белую кучу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23