Сорок лет войны — словно сорокалетнее странствие пустыней, в муках голода, жажды и страха. Стареет, ветшает великое королевство и его заморские владения, оскудевает от расходов сокровищница короля и кошелек подданного. Святая церковь и могущество инквизиции упадают, ибо уже и до Испании доносятся отголоски новых идей. Одряхлевшая, старая ночь приникает устами к песчаным равнинам, к скудным источникам рек, пересохших до дна. Дряхлеют будни и праздники, сгибая спину под бременем времени.
Стареет его католическое величество король Филипп IV, а правая рука его, дон Луис Мендес де Аро, маркиз дель Карпио, всесильный министр, отошел, постарев, пред божий суд. Опустело его кресло за столом короля, но витает над ним дух преподобной сестры Марии, прозванной Хесус, ее же мирское имя было Мария де Агреда. Король, читая через очки наставления своей подруги-монахини, видит теперь, что правил небрежно. И он начинает — поздновато, правда, но и за то благодарение богу! — начинает заботиться о судьбах своей страны — по крайней мере, он затверживает наизусть письма, которые посылает ему из монастыря святая жена. Вот и поправлено дело!
Стареет Мурильо — жирными складками обвисает нижняя часть его лица, и часто уже не только над видениями красоты задумывается художник, а и над полной тарелкой…
Стареет Альфонсо. Высыхает, как перекати-поле, и сморщиваются его щеки; стареет Диего, в душе которого горечь, и Паскуаль, сожженный разочарованием, стареет Мария в строгой своей красоте и Солана во цвете лет, стареет Вехоо и его Кальдерон.
Но всем законам природы наперекор остается несломленным, полным силы тот, кто прокутил половину жизни, а на другую ее половину положил себе исполнять божьи заповеди — брат Мигель, настоятель монастыря ордена Санта-Каридад, сиречь Святого Милосердия.
Одержимый своей идеей, не платит он дани времени, устремляясь к цели с великим рвением.
После долгого отсутствия Мигель снова вошел в свой дворец. Бродит по покоям, трогает драгоценные гобелены и мрамор, касается предметов в спальне Хироламы — от зеркал до вееров.
— Нет уже здесь тебя, милая. Нет здесь души твоей. Она вместе со мною переселилась в Каридад. Все это я могу теперь покинуть навсегда.
Напрасно отговаривает Мигеля Альфонсо. Дворец и все владения рода Маньяра, от Алагабы до Арасены, будут проданы.
— Дон Бернардо Симон де Пинеда, — докладывает слуга.
— Мой архитектор, — говорит Мигель. — Он как раз кстати.
Пинеда молча выслушал распоряжения Мигеля.
Итак, церквушка св. Георгия будет снесена; снесут и монастырские здания. На их месте вырастет величественный храм, и к монастырю будет прилегать прекрасная больница.
До ночи сидит Мигель с Пинедой и Мурильо над планами. Вот он вскакивает в волнении, мерит шагами комнату, и неудержимым потоком льются его предложения, пожелания — он не дает даже слова вставить своим сотрудникам. И они захвачены замыслами Мигеля. Увлечены его страстностью.
— Весь мрамор дворца изымается из продажи. Им выложим пол в больнице…
— Мраморный пол в больнице? — изумляется Мурильо.
— Это, пожалуй, слишком, ваше преподобие, — отваживается возразить архитектор. — Такой великолепный мрамор — на пол лазарета!
— Именно так, — стоит на своем Мигель. — Я желаю, чтобы у самых бедных было все самое лучшее. Все, что служило моему наслаждению, пусть служит им в страдании…
— Но это невозможно! — восклицает Пинеда.
— Я решил это не только как Маньяра, но и как настоятель монастыря, дон Бернардо, — сухо бросает Мигель.
— Простите, ваша милость, — кланяется тот.
— Пожалуйста, сделайте, как я прошу! — смягчает тон Мигель. — И поспешите!
Через некоторое время Пинеда изготовил планы величественного храма и образцовой больницы.
Мигель, просмотрев их, улыбнулся.
— Всего этого мало, дон Бернардо. От вас ускользнуло соотношение между задачей и исполнением. Вы не поняли, что здания эти должны вмещать сотни людей.
И Мигель изобразил на бумаге свою мечту.
Он раздвинул пространство больницы вверх и вширь. Все да будет огромным и совершенным!
Архитектор с изумлением следит за свинцовой палочкой Мигеля и сам дорисовывает его замысел.
— Мало! Все еще мало… — хмурится Мигель.
— Неужели и этого недостаточно, ваша милость? Такое великолепное здание! — восторгается Пинеда. — Ну, хорошо. Я еще увеличу…
— Когда начнете, дон Бернардо?
— Через месяц начнем сносить, ваше преподобие.
— Только через месяц? И только сносить?
— Раньше не могу. Но я ускорю все работы, как только возможно…
Мигель вернулся к своим убогим.
Подошел к постели Бруно.
— Вставай, — молодой друг! — весело сказал он ему. — Разрешаю тебе прогуляться. Вставай — выйдем вместе ненадолго в сад. Так, обопрись на меня. Сильнее, не бойся, ты не тяжелый. И потихонечку, шаг за шагом… А то ведь ты, поди, совсем забыл, как выглядит свет и солнце, дружок. Твоим двадцати пяти годам предстоит еще много хорошего…
— Но, брат, — возражает Бруно, — ты сам говорил нам, что под всяким веселием подстерегает человека порок…
— Думай-ка лучше о том, как тебе ступать, мой мальчик, и смотри, чтобы ноги у тебя не заплетались. А к слову божию вернемся в свое время.
— Посмотрите! — удивляются больные. — Бруно уже ходит! Не споткнись, приятель, а то костей не соберешь!
Но Бруно лишь тихонько засмеялся, блеснув белыми зубами, и всей тяжестью налег на Мигеля, осторожно переставляя ноги и нетерпеливо протягивая руку к двери, что ведет из полумрака на солнечный день.

Кирки и ломы закончили свою разрушительную работу, церковка св. Георгия исчезла, уже выкопана яма под фундамент для храма и больницы, и стены растут из земли.
Сотни телег свозят к Каридад строительный материал.
Мигель неутомим. Дни он проводит на стройке. Ночами бодрствует у ложа больных, с одинаковым чувством выслушивая их благодарность и брань, ибо знает, что трудится для доброго дела.
Его зовут больные, зовут строители. Он живет на бегу, между стройкой и подвалом, он забросил молитвы и благочестивые размышления, он торопит архитектора и рабочих, он нетерпелив, он дождаться не может, а осознав это, сам себя упрекает, сам налагает на себя епитимьи.
Часто он сам руководит работами. Распоряжается и трудится, грузит и запрягает, носит и подает…
Из ворот его дворца выезжают телега за телегой, груженные белым мрамором с нежно-голубыми прожилками.
Трифон скрипит зубами. Богатство Маньяра ускользнуло от святой церкви. А награда… О, горе мне!
Стройка Каридад служит местом сборища севильского люда — вечерами, когда рабочие уходят, люд этот обсыпает стройку, как муравьи пригорок, рассаживаясь на кучах кирпича, бревен и мраморных плит.
Ночь бледна от лунного сияния. Мрамор, поглотивший днем солнечный жар, светится в темноте.
Там и сям мелькают человеческие тени, и голоса оживляют место, похожее на город после землетрясения.
Больной голос:
— Долго ли ждать, скоро ли будет готово?
Грубый голос:
— Может, год, может, два.
— Подохну я к тому времени… — вздыхает больной.
Насмешливый голос:
— Вот невидаль! Ты и так всем обуза.
Тихий голос рассуждает:
— Надо бы, чтоб мир был для нас, а не мы для мира. Только все устроено наоборот.
— Всем бы нам отмучиться в Каридад…
Отзывается на это грубый голос:
— Чего зря болтать! Мы вон даже не знаем, для нас ли вся эта роскошь или для больших господ…
Равнодушный голос подхватывает:
— У кого ничего не болит, тому все равно. А вот о чем подумать не вредно — нельзя ли кое-что урвать для себя на этом деле!
Женский голос:
— Говорят, он — святой.
Вопросы со всех сторон:
— Кто?
Вскочил насмешливый голос.
— Она верит, что еще родятся святые!
Женщина:
— Как кто — брат Мигель.
Тихий голос замечает:
— Он был когда-то богатым и знатным. Грешник был… Грехов на нем было — что песчинок в пустыне. Весь город дрожал перед ним. Он соблазнял женщин и убивал мужчин.
Грубый перебивает:
— И не так давно это было. Я его знавал. Вот это был удалец, черт возьми! Стоило тебе косо взглянуть на него — и ты уже изрешечен, как сито…
Больной возвысил голос:
— Он — святой. А если еще не святой, так будет. Всем бы богачам так поступать…
Женский голос — задумчиво:
— Хотела бы я знать, отчего он так переменился…
Больной разговорился:
— Только надо бы ему поторопиться с этим строительством.
Равнодушный прикидывает:
— Неплохо бы притвориться больным, пусть меня кормят да служат мне, а я — валяйся себе в кровати да распевай псалмы на полный желудок…
— А черт, это неплохо! — поддерживает его грубый.
Тихий голос жалуется:
— С сыном у меня плохо дело. Что-то в горле у него — едва разговаривать может. Что-то съедает его голос. Ни в одной больнице не берут…
Женщина говорит:
— В Каридад его взяли бы.
Голоса:
— Не взяли бы!
— Взяли…
Больной с горечью сомневается в своей судьбе и в судьбе того, о ком речь:
— Не поздно ли будет…
А голос, словно покрытый плесенью, добавляет:
— Для нашего брата — всегда поздно…
В темноте приближаются какие-то тени. Шпаги звенят о мостовую, голоса дворян беспечны и сыты.
— Неслыханное и невиданное дело — строить такой дворец для черни!
— Под личиной милосердия здесь пекутся об отбросах человечества, любого бродягу ставят на одну доску с дворянином! Позор!
На мраморных плитах поднялся гневный ропот.
— Смотрите, развалились на камнях, как змеи на солнцепеке! И город терпит это… Пойдемте прочь, господа.
— Да убирайтесь поскорей! — кричит грубый. — Эта компания не для вас! Тут ведь и камнем запустить могут, ясно?
— Только подойди, оборванец! Я проткну тебя насквозь!
Камни просвистели в воздухе. Зеленая луна глядит с высоты… Глухой удар, вскрик:
— Я ранен! Стража! На помощь!
Насмешливый голос взвился:
— Помогиииите! Компрессы на шишку благородного сеньора!
Дворяне спешно удаляются.
Тихий голос заключает:
— Нехорошо — насилие…
Но грубый резко обрывает его:
— А ты, коли их руку держишь, сейчас тоже по зубам схлопочешь!
Тут больной со стоном упал ничком на мраморную плиту. Женщина вскрикнула:
— Что с тобой, старый?!
Тот, заикаясь:
— Кровь… кровь… хлынула изо рта… О боже!
Женщина в испуге:
— Он умирает! Помогите! Помогите!
Тихий голос, как бы вспоминая кого-то:
— В пятом часу утра часто умирают…
Женщина бросилась к воротам монастыря, стучит, зовет на помощь:
— Достопочтенные братья, здесь человек кончается!
Тишина — такая бездонная, какая бывает, когда она предвещает приближение смерти.
Из ворот выходит Мигель.
Взойдя на кучу мраморных плит, он наклоняется к больному:
— Больно тебе, брат?
— Не больно… Только вот кровь все течет, и холодно… По этому холоду чувствую — умираю…
— Ты не умрешь, — говорит Мигель. — В обители…
— Нет! — перебил больной. — Я хочу умереть на вольном воздухе. Мне бы исповедаться, брат…
Вмешался насмешник:
— Еще бы! Хорош был гусь. У него на совести — ой-ой-ой!
— Отойдите, друзья, — вопросил Мигель. — Он хочет исповедаться, а я хочу его выслушать. Говори, друг, я слушаю.
— Воровал я… Часто воровал. Деньги, хлеб, одежду, даже овцу раз украл. Пьяным напивался и тогда колотил жену и детей. А с одной женщиной… ну, понимаешь. У нее потом ребенок был. А я и не знаю, что с ними… Лгал. Жульничал в картах. И опять крал — унес все, что было в шкатулке корчмаря…
Умирающий замолчал.
— Это все? — робко спросил Мигель.
— Все. Больше не помню.
— Ты никого не убил? — тихо подсказал исповедник.
— Что ты обо мне думаешь, монах? — оскорбленно приподнял голову исповедующийся.
Мигель сжал губы, потом смиренно проговорил:
— Я только спросил. Прости меня, брат.
Потом — тишина, и сверлит сознание Мигеля мысль — как мало грешил этот человек в сравнении с ним самим…
До чего же скверен я рядом с ним!
Свистящее дыхание возвращает его мысли к несчастному.
— Не бойся, милый! Бог простит тебе.
— Правда? — шепчет тот. — Я часто бывал голоден. Потому и воровал…
— Бог уже простил тебя. Верь мне!
— О, это хорошо… Спокойно умру — правда, теперь можно? Совесть свою облегчил…
Мигель молится над обломком человека.
Потом обращается к людям:
— Подойдите! Он исповедался в грехах и покаялся в них. И вот отошел ко господу.
Люди приблизились — медленно, тихо.
— Мы будем бодрствовать над ним, — говорит женщина.
— Бодрствовать над мертвым — невеселое занятие, — ворчит грубый. — Но так уж положено…
— Я останусь с вами, — говорит Мигель.
И стало тихо.
Ночь уплывает, луна закатилась за городские стены, темнота начала рассеиваться.
Рассвет пробивается сквозь тьму.
— Кто похоронит его? — спросил грубый голос.
— Я! — ответил Мигель и, подняв на руки застывшее тело, понес его. Люди молча последовали за ним.
На плите белого мрамора с нежными прожилками темнеет большое багровое пятно крови.
— Вы все еще не верите, что он святой?
Насмешник не верит:
— Ну да! Это его долг. Не более.
А тихий голос уже думает о голодном утре:
— Пора нам. Пора на паперть с протянутой рукой — скоро люди пойдут к службе.
Встряхнулись — то ли от утреннего холодка, то ли при мысли об умершем — и разошлись.

Время летит, и вырастает здание.
В большом больничном зале возводится алтарь, чтоб больные могли слушать мессу и видеть образ божий.
По примеру Мигеля попечение о бедных сделалось модой среди севильского дворянства. Герцоги и графини лично приносят Мигелю денежные вклады на строительство и устройство.
Дон Луис Букарелли, рыцарь ордена Сантьяго, передал Мигелю двадцать четыре тысячи пятьсот дукатов с настоятельной просьбой употребить их так, как, по мнению Мигеля, это угодно богу.
После него приходили многие.
Заказаны койки для больных, мебель и прочее, что нужно.
Затем Мигель призвал Мурильо и поручил ему украсить росписью храм и больницу.
— Я хочу, Бартоломе, чтобы твое искусство принесло радость больным. Хочу, чтобы ты приблизил бога их сердцам. Искусство же говорит громче всякого проповедника.
— Выполню с радостью, — отозвался Мурильо.
Через месяц он пришел снова:
— Я продумал задание, которое доверил ты мне, друг. Я напишу десять библейских сцен.
— Хорошо. Я не стану вмешиваться в твой замысел. И выбор сюжетов предоставляю тебе. Мне бы только хотелось, чтобы на одной из картин ты изобразил ужас умирания и смерти. Сделай это ради меня и в назидание прочим.
Но Мурильо отказывается:
— Не требуй этого от меня, брат! Мне больно смотреть на недуги и умирание. Это внушает мне ужас. Отдай эту работу Вальдесу Леалу.
— Ты просишь за человека, который в Академии строил козни против тебя? — изумлен Мигель.
Мурильо развел руками:
— Он лучше других сможет написать картину, которую ты хочешь.
— Хорошо. А какие сюжеты избрал ты, Бартоломе?
— Пока у меня обдумано пять картин: жертвоприношение Авраама, источник Моисея, чудо разделения хлеба и рыб, милосердие святого Иоанна и благовещение.
— А остальные?
— Это будет — Иисус исцеляет больного. Иисус — дитя, Иоанн Креститель — дитя, и ангел, спасающий святого Петра. Десятая картина будет изображать святую Изабеллу, королеву Угорскую.
— Картин должно быть обязательно десять?
— Нет.
— Напишешь для меня одиннадцатую — возвращение блудного сына?
Мурильо обнял друга и обещал.
В те поры простился с жизнью король Филипп IV, и от имени его малолетнего, болезненного сына, короля Карла II, править стала королева-мать — Мария Анна Австрийская, дочь императора Фердинанда III; а Испания все глубже упадала в нищету и долги.
Но Каридад росла.
И вот закончена стройка, и открылся взорам храм — просторный и светлый, искусно изукрашенный.
За труды свои, занявшие четыре года, Мурильо получил из рук своего друга Мигеля справедливую плату — семьдесят восемь тысяч сто пятнадцать реалов.
Вальдес Леал написал две картины столь потрясающей жизненности и осязаемости, что ужас охватывал человека при взгляде на них:
«Las Postrimerias», или Аллегория Смерти, и «Finis Gloriae mundi», или Аллегория Бренности.
Мурильо, рассматривая эти картины вместе с Мигелем, сказал с неприязненностью, которую не сумел скрыть:
— Тот, кто захочет смотреть на это, должен будет зажать себе нос…
Но Мигель доволен работой Вальдеса.
Храм и больница были торжественно освящены новым архиепископом Севильским, ибо дон Викторио умер, не дождавшись воплощения замысла Мигеля.
Приехали знаменитые врачи, приглашенные Мигелем, и завтра Каридад примет первых больных.

Всю ночь провел Мигель на молитве.
— Ниспошли, господи, мир душе моей…
Но неизменен, неисповедим лик бога. Рассвело. Монахи запели торжественную утреннюю молитву, и в ворота, украшенные пальмовыми листьями, хлынула толпа недужных. Одни ковыляют на костылях, других вносят на носилках — и все, ступив на мраморный пол, застывают в изумлении.
Мигель присматривает за тем, как братья-санитары размещают больных, и вдруг замечает знакомое лицо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44