Теперь тут три пробудившихся ангела. Баланс сил полностью нарушен, и их чувство опасности чрезмерно возросло.
Человек в сером не проявлял эмоций, его глаза смотрели холодно. Спустя мгновение он все же заговорил.
— Существо, которое вы называете Пауком, — сказал он спокойно, — я называю Зиофелон. У него нет имени, и он в нем не нуждается, но мы с вами — существа, которые полагаются на имена в надежде использовать слабую силу разума. Я не стал искать ему имя в мутном болоте мифов, а придумал его сам. Я служил Зиофелону гораздо лучше, чем вы служили Баст, но не потому, что я стал ему поклоняться. Мы с вами похожи гораздо больше, чем я думал. И ничто так не сильно в нас, как неукротимое любопытство. Баланс сил неминуемо должен был разрушиться. Когда создатель Гекаты привел Стерлинга на грань успеха, а силы Гекаты стали расти, Зиофелон и Баст не могли оставаться в стороне. Затем исчез Пелорус и был воскрешен Глиняный Человек. Я не знаю, на самом ли деле Иной, с которым нам предстоит встретиться, действительно является Махалалелем — но если это он, то Баст и Зиофелон в страшной опасности. Они должны действовать, и действовать вместе. Мы заложники не из-за наших хрупких и слабых тел, но из-за дара видения, которым мы наделены. Ангелы желают видеть, Лидиард. Они намерены обнажить свои души друг перед другом. Единственная честность, которая им доступна, это разделение откровений оракулов, и это единственный способ быстро увеличить объем знания, который им доступен. Они долго терпели, Лидиард, но больше терпеть не могут.
Вы должны понять, что они не хотят войны. Они не желают рисковать разрушением. Единственное, что они могут сделать вместе — единственный проект, который они могут ощутимо разделить — это совместный поиск просвещения. Того, что они могут заставить нас увидеть, недостаточно. Для того, что они собираются сделать, им нужно наше чистосердечное сотрудничество. Мы должны пожелать увидеть так же сильно, как они, и они сделают все, что могут, чтобы исполнить наши желания.
— Они собираются причинить нам боль, — сказал Дэвид настолько эмоционально, насколько он мог.
— И мы должны принять эту боль, — согласился бледный человек. — Для таких людей, как мы, это не слишком сложно. Мы знакомы с болью. От нас требуется больше, но мы и знаем больше. Ангелы не знают, кто из нас будет видеть более ясно или понимать более полно, но мы с вами ценны, мы закалены адскими огнями и выучены Ангелом Боли искусству пророческих видений. Мы должны сыграть нашу роль добровольно.
Дэвид сглотнул, но комок в горле не исчезал. Он чувствовал головокружение и сухость из-за лихорадки. Он видел абсурдность всего этого, хотя прилив странных событий унес его так далеко, что он был готов почти к любым новостям. Он знал, что может отказаться во все это верить и признать, что он безумец, одолеваемый галлюцинациями.
«Должно быть, это не реально, — сказал он себе. — Я думал, что проснулся, когда Нелл заговорила со мной второй раз, также как я думал, что проснулся, когда увидел её около кровати в первый раз, но я могу также и ошибаться. Я могу пробудиться в любой момент, обнаружить, что моя рука пульсирует приглушенной опием болью, и услышать голос моей дочки».
Он не мог убедить себя. На самом деле он не мог убедить себя, что была какая-то существенная разница между сном и явью, теперь, когда он забрался так далеко в лабиринт видений и кошмаров. Это была его жизнь, какой бы извращенной и неуверенной она ни была, и он должен обеспечить свою безопасность в ней, как может.
— Возможно, вы мне не враг, — сказал он тихо человеку в сером, — но вы наверняка мне не друг. Я не могу доверять вашим советам.
Снова бледные глаза посмотрели на него с чем-то похожим на ненависть, которая только подчеркивала правоту его слов.
— Я не могу спасти вас от вашей глупости, — сказал человек в сером. — Но, возможно, я спас вашу жену. Если мы переживем это, то вам будет достаточным наказанием знание, что это я спас её, а не вы.
В свете всего, что узнал Дэвид, это была особенно неприятная угроза. Увы, он понятия не имел, как на неё ответить или как её расстроить.
Договорив, человек в сером выглянул из окна кэба. Его не успокоило то, что он увидел, и бледность его лица словно увеличилась от сильной тревоги. Дэвид потянулся посмотреть в окно на своей стороне, чтобы увидеть, что его насторожило.
Улицы Лондона были ещё различимы, хотя Дэвид не мог узнать ту, по которой они катились, но он заметил определенную особенность, которую слишком хорошо знал. Когда он сбежал из подвалов дома Калеба Амалакса, где Мандорла Сольер держала его в плену и пытала, он почувствовал себя странно разъединенным с миром, который словно бы стал призрачным объектом, лишенным материи. Теперь мир снова превратился во что-то призрачное. Он потерял цвет и отчасти плотность, так что здания на обеих сторонах улицы выглядели как декорации в театре, а люди на тротуаре казались бесплотными духами. Только их кэб сохранял вещественность, а остальные повозки стали такими же призрачными, как и их пассажиры.
Дэвид уверил себя, что могло быть и хуже. Это было знакомо. Даже если он провалится сквозь текучую землю в холодный подземный мир, это будет всего лишь повторение пережитых им событий. Ничего нового не произойдет, и нет причин для страха. Даже если мне приснится смерть, то мне позволено надеяться, что смерть, которую я могу тут пережить, всего лишь иллюзия.
Он сумел храбро улыбнуться, и на короткое мгновение показалось, что его попутчик ответил ему тем же. Затем Дэвид увидел, что подобие улыбки на чужом лице вызвало быстрое исчезновение плоти, которая открывала ужасную ухмылку гниющего скелета.
Казалось, человек в сером пронесся через все стадии гниения, и ничто больше не покрывало его костей, кроме тонкой пленки темной пыли. Его одежда была практически не затронута, хотя она сильнее обвисла на его узком костяке. Он продолжал сидеть, и Дэвид не знал, какая сила скрепляет части скелета.
Дэвид посмотрел на свою руку, отчасти ожидая, что он подвергся такой же метаморфозе, но ничего не случилось.
Кэб остановился, и он почувствовал изменение веса, когда кэбмен спрыгнул — или упал со своего сиденья. Дэвид открыл дверь и вышел. Пока он выбирался, кэб и лошади оставались вполне материальными, но как только он отпустил дверную ручку, кэб стал таким же призрачным, как остальные повозки. Хотя кэбмена не было видно, лошади тронулись с места, и повозка вскоре исчезла из виду.
Дэвид понял, что находится на мосту Ватерлоо, и повернулся, чтобы взглянуть на здание Парламента, которое казалось странно изящным в своей новой нематериальности. Он разглядывал его около минуты, затем отвернулся и прошел по мосту, чтобы посмотреть на мутную воду Темзы, по которой, как по маслу, скользили призрачные суда.
Он вгляделся в бесцветное, пустое небо. Несмотря на его пасмурность, оно казалось чистым, и он почувствовал, будто смотрит в бесконечную, беззвездную пустоту. Он на миг задумался, почему оно не было черным, но затем заметил, что серость не однородна и на него смотрит невообразимо широкое призрачное лицо — словно с дальнего конца обширной, но конечной Вселенной.
Он видел это лицо раньше, в ярком бреду лихорадки от яда. Это было лицо верховного Бога, Творца Творцов, совершенно беспомощного Бога, пойманного границами собственного Творения, не могущего вмешаться в то, чему он дал образ и позволил действовать. Взгляд проникал в самую душу Дэвида Лидиарда, без сожаления или извинения, словно подчеркивая загадочную природу человечества и мира.
— Должен ли я ждать тут вечно? — вслух спросил Дэвид. — Я здесь с какой-то целью, или меня просто выкинули из мира, и я должен выбираться сам?
Рот Бога открылся, словно собираясь ответить — что было бы доказательством того, что видение всего лишь галлюцинация, — но звуков не раздалось. Вместо этого крошечная вспышка цвета расцвела в сером, хаотично завиваясь и разрастаясь, летя к нему, как капля слюны из уголка божественного рта.
Вначале это была просто танцующая радуга, но когда она обрела образ и материю, он понял, кто был послан, чтобы забрать его и перенести в новую фазу мучительного сна. У неё были огромные крылья, темные как ночь, глаза как ярко пылающий янтарь, яркие красные губы и серебряные волосы, развевающиеся позади, как хвост огромной кометы.
Её когти вытянулись, сверкая, как чистая сталь.
Он не мог не испугаться, но не бросился бежать.
В этот момент он, наконец, дал свое согласие. Он раскрыл свои страдающие руки, чтобы принять радостное объятие Ангела Боли.
Когти Ангела Боли вырвали его из субстанции призрачного мира. Если бы такая боль поразила его, когда он был неспособен к магическому видению, она бы привела его к потере чувствительности — но из горького опыта он знал, как тяжело человеку, наделенному внутренним зрением, потерять сознание. Он снова обрёл это зрение, и для него не было избавления. Как бы то ни было, он взмывал с темным ангелом своего воображения высоко в ослепительное небо.
И пока они летели, плотно прижавшись друг к другу в яростном объятии, каждая точка его души была пронзена и изъязвлена её любящей и неосторожной хваткой.
Дэвид пробыл в Аду дольше, чем любой из людей. Однажды, ассоциируясь в собственном сознании с самим Сатаной, он был прикован к бесплодной, огненной земле Ада. Его сатанинское «Я» освободилось из этого плена, но Ад вернулся к нему, тайком поселившись в его костях и сухожилиях, терпеливо распространяя свою власть над пальцами и членами, вонзая отравленные холодом клыки в его теплое, бьющееся сердце.
Он изо всех сил боролся с этим внутренним Адом. Он сделал эту борьбу трудом всей своей жизни и привлек к ней все оружие, данное ему наукой: опий, морфий, кокаин.
Он мог победить в сражении, но никогда не выигрывал войны.
И он не мог полностью освободиться от чувства нависшей угрозы, которое выражала идея Ада. Он никогда не мог до конца избавиться от груза веры, которая была исподволь внушена ему в детстве: вера, обещавшая вечное пребывание в Аду нераскаявшимся грешникам. На уровне своего интеллекта он полностью отбросил церковные догмы, но на уровне восстающих эмоций в его сердце сохранялась тайная, ускользающая тень: тень, которая безмолвно указывала на путь вниз, в бездну.
На уровне разума Дэвид знал, что напоминание о вечном страдании было не более чем иронией. Боль ощутима лишь при наличии контраста, и вечная боль обязательно лишится смысла со временем. Но тень сомнения никогда не позволяла довериться разуму; сомнение скалилось в насмешливой ухмылке, выслушивая его рациональные суждения.
Теперь он был уверен, что все его сомнения разрешатся. Теперь, когда Ангел Боли окончательно объявила его своим и могла свободно унести в воображаемый центр её пугающего мира, сущность вопроса наконец-то станет ему ясна.
Боль не исчезла, не исчерпалась от бесконечного повторения, но она изменилась. Она изменила его или, по крайней мере, его чувство собственного «Я». Ему казалось, что он сократился до крошечного, одетого в траур существа из костей и плоти, пляшущего, как марионетка, в когтях Ангела Боли. Поднимаясь в небо, которое уже не было свинцовым, в область, где лучи солнца рассыпались водопадами света, несчастная человеческая душа Дэвида, казалось, каким-то образом перешла из его тела в бесконечно более сильное и великолепное тело Ангела, где сплавилась с её душой и зрением.
Это не уменьшило боль, так как Ангел Боли сама была болью, но это было своеобразное превращение, вернувшее боли её должное значение, как если бы мир был создан разумно и целесообразно. Его вынесло за пределы времени и пространства, далеко за пределы того комка глины, которым было его тело, и очень далеко за пределы того комка глины, которым была Земля.
Ему было позволено разделить взгляд единородного Творца, наблюдающего за своим Творением извне.
В этом видении была боль: вся боль всех миров всего Творения, и вся агония печали и беспомощности всех существ, которые когда-либо были и когда-либо появятся. Но в этом было и что-то большее, чем боль: обострение восприятия, которое восстановило фокус всех ощущений. Это был единый неделимый момент созерцания, когда Дэвид видел всё сущее, все потенциальное. Если бы в этом момент он сказал: «cogito, ergo sum», он бы имел в виду не бесконечно малую вибрацию ощущений, потрясенную затуманенным человеческим сознанием, но совершенно ясную мысль, сложную и кристально-чистую, содержащую в себе всё Творение.
Он разделил ту единственную мысль Божьего сознания, которая была вселенной.
И, находясь вне времени, он разделил вечно длящееся мгновение.
По крайней мере, так ему показалось…
— Вот видишь, я честна! — произнес голос. — Я не прошу тебя заключать сделку, не зная, что на кону. Я лишь прошу тебя выдержать ужасную боль. Я не пытаюсь обмануть или надуть тебя. Как тебе сказали, ты слишком ценен для этого.
Он находился в пирамиде, глядя на огромную фигуру богини Баст, сидевшую на возвышающемся троне. Она наклонялась вперед, глядя вниз на него с вниманием, которого раньше он никогда не удостаивался.
Ему не пришлось преодолевать тяжелый путь через пустыню и улицы разрушенного города — но она все равно смотрела на него, как богиня на человека; все равно она вынуждала его помнить, что ей принадлежит вся власть, а ему ничто; все равно она желала унизить его трепетом перед её величественностью.
— Тебе давно следовало быть со мной честной, — ответил он. — Тебе следовало бы снизойти до меня, спрашивать меня и отвечать на вопросы, разделить со мной твои тайны и твои надежды.
— Не завидуй другим, — сказала она ему. — Я обращалась с тобой гораздо лучше, чем с ним. Но за тобой следили, как никогда не следили за ним, и все разделенные с тобой тайны стали бы известны остальным.
Она говорила с ним как богиня с человеком, но слова её выдавали. Она говорила как коварное и хитроумное существо, чьи доводы были столь же двусмысленны, как и человеческие. Она не скрывала, что желает заключить с ним сделку. Ей нужно было согласие, о котором говорил бледный человек. Она нуждалась в его согласии пройти через пламя Ада не для себя, но ради неё, и совершить все возможное, чтобы увидеть все, что ей необходимо увидеть.
Он мог попытаться угадать, что она не могла узнать без его помощи.
Сколько ангелов могут уместиться на кончике иглы? А сколько их ещё спит под поверхностью земли? Насколько далеко находятся остальные, населяющие отдаленные пределы вселенной, разросшейся до бесконечности? Можно ли заключить союз между тремя так же легко, как между двумя, чтобы организовать стаю хищников, чьим злодеяниям невозможно противостоять?
— Я стану твоими глазами, — сказал он, хорошо зная, на что он дает согласие. — У меня есть свои причины этого хотеть. Не знаю, смогу ли оплатить цену это видения, но я постараюсь. Я напуган, но сделаю, что в моих силах. Но впоследствии все изменится. Ты не богиня и не сможешь дальше притворяться ею. Я узнаю, кто ты на самом деле.
Огромные зеленые глаза смотрели на него, зрачки превратились в узкие щели. В правой руке она держала овальное зеркало — гораздо больше того, что висело на двери его гардероба. Теперь она подняла зеркало, чтобы Лидиард смог увидеть, что в нем отражается.
Дэвид увидело, как его старший сын просыпается, чтобы обнаружить призрачную фигуру около своей кровати. Он наблюдал, как Тедди улыбается прекрасной бледной даме, протянувшей тонкие пальцы, чтобы коснуться его руки.
Первые строчки старинного стихотворения, которое он знал с детства, всплыли в его сознании:
Под серебряной луной,
Убегай, малыш, домой.
Ночь на откуп отдана
Оборотням Лондона.
Он увидел, как тело Тедди начало изменяться и трансформироваться — знакомым и странно привлекательным образом. Он увидел, как Тедди становится волком. Затем бледная леди также перекинулась в волка. Вместе они растворились в ночной тьме.
Он увидел, как Нелл, читавшая книгу при свете свечи, подняла голову, чтобы посмотреть на привлекательного молодого человека с пронзительным взглядом. Ей следовало испугаться, но она только улыбнулась.
В тревожных мыслях её отца продолжала звучать песня:
Незнакомца нежен взгляд,
Но клыки бедой грозят.
Ты на откуп отдана
Оборотням Лондона.
Он увидел, как преобразились Нелл и молодой человек. Он увидел, как их обоих скрыла тьма.
Он увидел Саймона, почти заснувшего и видевшего сны, не заметившего женщину с фиалковыми глазами, которая, склонившись над ним, протянула руки в шелковых рукавах к его одеялу. Маленький мальчик так и не открыл глаза, но он, казалось, был рад прикосновению, так как позволил ей обнять себя, словно это была его мать.
И слова подходили к концу:
Звездной ночью люди спят.
Кто же входит в темный сад?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Человек в сером не проявлял эмоций, его глаза смотрели холодно. Спустя мгновение он все же заговорил.
— Существо, которое вы называете Пауком, — сказал он спокойно, — я называю Зиофелон. У него нет имени, и он в нем не нуждается, но мы с вами — существа, которые полагаются на имена в надежде использовать слабую силу разума. Я не стал искать ему имя в мутном болоте мифов, а придумал его сам. Я служил Зиофелону гораздо лучше, чем вы служили Баст, но не потому, что я стал ему поклоняться. Мы с вами похожи гораздо больше, чем я думал. И ничто так не сильно в нас, как неукротимое любопытство. Баланс сил неминуемо должен был разрушиться. Когда создатель Гекаты привел Стерлинга на грань успеха, а силы Гекаты стали расти, Зиофелон и Баст не могли оставаться в стороне. Затем исчез Пелорус и был воскрешен Глиняный Человек. Я не знаю, на самом ли деле Иной, с которым нам предстоит встретиться, действительно является Махалалелем — но если это он, то Баст и Зиофелон в страшной опасности. Они должны действовать, и действовать вместе. Мы заложники не из-за наших хрупких и слабых тел, но из-за дара видения, которым мы наделены. Ангелы желают видеть, Лидиард. Они намерены обнажить свои души друг перед другом. Единственная честность, которая им доступна, это разделение откровений оракулов, и это единственный способ быстро увеличить объем знания, который им доступен. Они долго терпели, Лидиард, но больше терпеть не могут.
Вы должны понять, что они не хотят войны. Они не желают рисковать разрушением. Единственное, что они могут сделать вместе — единственный проект, который они могут ощутимо разделить — это совместный поиск просвещения. Того, что они могут заставить нас увидеть, недостаточно. Для того, что они собираются сделать, им нужно наше чистосердечное сотрудничество. Мы должны пожелать увидеть так же сильно, как они, и они сделают все, что могут, чтобы исполнить наши желания.
— Они собираются причинить нам боль, — сказал Дэвид настолько эмоционально, насколько он мог.
— И мы должны принять эту боль, — согласился бледный человек. — Для таких людей, как мы, это не слишком сложно. Мы знакомы с болью. От нас требуется больше, но мы и знаем больше. Ангелы не знают, кто из нас будет видеть более ясно или понимать более полно, но мы с вами ценны, мы закалены адскими огнями и выучены Ангелом Боли искусству пророческих видений. Мы должны сыграть нашу роль добровольно.
Дэвид сглотнул, но комок в горле не исчезал. Он чувствовал головокружение и сухость из-за лихорадки. Он видел абсурдность всего этого, хотя прилив странных событий унес его так далеко, что он был готов почти к любым новостям. Он знал, что может отказаться во все это верить и признать, что он безумец, одолеваемый галлюцинациями.
«Должно быть, это не реально, — сказал он себе. — Я думал, что проснулся, когда Нелл заговорила со мной второй раз, также как я думал, что проснулся, когда увидел её около кровати в первый раз, но я могу также и ошибаться. Я могу пробудиться в любой момент, обнаружить, что моя рука пульсирует приглушенной опием болью, и услышать голос моей дочки».
Он не мог убедить себя. На самом деле он не мог убедить себя, что была какая-то существенная разница между сном и явью, теперь, когда он забрался так далеко в лабиринт видений и кошмаров. Это была его жизнь, какой бы извращенной и неуверенной она ни была, и он должен обеспечить свою безопасность в ней, как может.
— Возможно, вы мне не враг, — сказал он тихо человеку в сером, — но вы наверняка мне не друг. Я не могу доверять вашим советам.
Снова бледные глаза посмотрели на него с чем-то похожим на ненависть, которая только подчеркивала правоту его слов.
— Я не могу спасти вас от вашей глупости, — сказал человек в сером. — Но, возможно, я спас вашу жену. Если мы переживем это, то вам будет достаточным наказанием знание, что это я спас её, а не вы.
В свете всего, что узнал Дэвид, это была особенно неприятная угроза. Увы, он понятия не имел, как на неё ответить или как её расстроить.
Договорив, человек в сером выглянул из окна кэба. Его не успокоило то, что он увидел, и бледность его лица словно увеличилась от сильной тревоги. Дэвид потянулся посмотреть в окно на своей стороне, чтобы увидеть, что его насторожило.
Улицы Лондона были ещё различимы, хотя Дэвид не мог узнать ту, по которой они катились, но он заметил определенную особенность, которую слишком хорошо знал. Когда он сбежал из подвалов дома Калеба Амалакса, где Мандорла Сольер держала его в плену и пытала, он почувствовал себя странно разъединенным с миром, который словно бы стал призрачным объектом, лишенным материи. Теперь мир снова превратился во что-то призрачное. Он потерял цвет и отчасти плотность, так что здания на обеих сторонах улицы выглядели как декорации в театре, а люди на тротуаре казались бесплотными духами. Только их кэб сохранял вещественность, а остальные повозки стали такими же призрачными, как и их пассажиры.
Дэвид уверил себя, что могло быть и хуже. Это было знакомо. Даже если он провалится сквозь текучую землю в холодный подземный мир, это будет всего лишь повторение пережитых им событий. Ничего нового не произойдет, и нет причин для страха. Даже если мне приснится смерть, то мне позволено надеяться, что смерть, которую я могу тут пережить, всего лишь иллюзия.
Он сумел храбро улыбнуться, и на короткое мгновение показалось, что его попутчик ответил ему тем же. Затем Дэвид увидел, что подобие улыбки на чужом лице вызвало быстрое исчезновение плоти, которая открывала ужасную ухмылку гниющего скелета.
Казалось, человек в сером пронесся через все стадии гниения, и ничто больше не покрывало его костей, кроме тонкой пленки темной пыли. Его одежда была практически не затронута, хотя она сильнее обвисла на его узком костяке. Он продолжал сидеть, и Дэвид не знал, какая сила скрепляет части скелета.
Дэвид посмотрел на свою руку, отчасти ожидая, что он подвергся такой же метаморфозе, но ничего не случилось.
Кэб остановился, и он почувствовал изменение веса, когда кэбмен спрыгнул — или упал со своего сиденья. Дэвид открыл дверь и вышел. Пока он выбирался, кэб и лошади оставались вполне материальными, но как только он отпустил дверную ручку, кэб стал таким же призрачным, как остальные повозки. Хотя кэбмена не было видно, лошади тронулись с места, и повозка вскоре исчезла из виду.
Дэвид понял, что находится на мосту Ватерлоо, и повернулся, чтобы взглянуть на здание Парламента, которое казалось странно изящным в своей новой нематериальности. Он разглядывал его около минуты, затем отвернулся и прошел по мосту, чтобы посмотреть на мутную воду Темзы, по которой, как по маслу, скользили призрачные суда.
Он вгляделся в бесцветное, пустое небо. Несмотря на его пасмурность, оно казалось чистым, и он почувствовал, будто смотрит в бесконечную, беззвездную пустоту. Он на миг задумался, почему оно не было черным, но затем заметил, что серость не однородна и на него смотрит невообразимо широкое призрачное лицо — словно с дальнего конца обширной, но конечной Вселенной.
Он видел это лицо раньше, в ярком бреду лихорадки от яда. Это было лицо верховного Бога, Творца Творцов, совершенно беспомощного Бога, пойманного границами собственного Творения, не могущего вмешаться в то, чему он дал образ и позволил действовать. Взгляд проникал в самую душу Дэвида Лидиарда, без сожаления или извинения, словно подчеркивая загадочную природу человечества и мира.
— Должен ли я ждать тут вечно? — вслух спросил Дэвид. — Я здесь с какой-то целью, или меня просто выкинули из мира, и я должен выбираться сам?
Рот Бога открылся, словно собираясь ответить — что было бы доказательством того, что видение всего лишь галлюцинация, — но звуков не раздалось. Вместо этого крошечная вспышка цвета расцвела в сером, хаотично завиваясь и разрастаясь, летя к нему, как капля слюны из уголка божественного рта.
Вначале это была просто танцующая радуга, но когда она обрела образ и материю, он понял, кто был послан, чтобы забрать его и перенести в новую фазу мучительного сна. У неё были огромные крылья, темные как ночь, глаза как ярко пылающий янтарь, яркие красные губы и серебряные волосы, развевающиеся позади, как хвост огромной кометы.
Её когти вытянулись, сверкая, как чистая сталь.
Он не мог не испугаться, но не бросился бежать.
В этот момент он, наконец, дал свое согласие. Он раскрыл свои страдающие руки, чтобы принять радостное объятие Ангела Боли.
Когти Ангела Боли вырвали его из субстанции призрачного мира. Если бы такая боль поразила его, когда он был неспособен к магическому видению, она бы привела его к потере чувствительности — но из горького опыта он знал, как тяжело человеку, наделенному внутренним зрением, потерять сознание. Он снова обрёл это зрение, и для него не было избавления. Как бы то ни было, он взмывал с темным ангелом своего воображения высоко в ослепительное небо.
И пока они летели, плотно прижавшись друг к другу в яростном объятии, каждая точка его души была пронзена и изъязвлена её любящей и неосторожной хваткой.
Дэвид пробыл в Аду дольше, чем любой из людей. Однажды, ассоциируясь в собственном сознании с самим Сатаной, он был прикован к бесплодной, огненной земле Ада. Его сатанинское «Я» освободилось из этого плена, но Ад вернулся к нему, тайком поселившись в его костях и сухожилиях, терпеливо распространяя свою власть над пальцами и членами, вонзая отравленные холодом клыки в его теплое, бьющееся сердце.
Он изо всех сил боролся с этим внутренним Адом. Он сделал эту борьбу трудом всей своей жизни и привлек к ней все оружие, данное ему наукой: опий, морфий, кокаин.
Он мог победить в сражении, но никогда не выигрывал войны.
И он не мог полностью освободиться от чувства нависшей угрозы, которое выражала идея Ада. Он никогда не мог до конца избавиться от груза веры, которая была исподволь внушена ему в детстве: вера, обещавшая вечное пребывание в Аду нераскаявшимся грешникам. На уровне своего интеллекта он полностью отбросил церковные догмы, но на уровне восстающих эмоций в его сердце сохранялась тайная, ускользающая тень: тень, которая безмолвно указывала на путь вниз, в бездну.
На уровне разума Дэвид знал, что напоминание о вечном страдании было не более чем иронией. Боль ощутима лишь при наличии контраста, и вечная боль обязательно лишится смысла со временем. Но тень сомнения никогда не позволяла довериться разуму; сомнение скалилось в насмешливой ухмылке, выслушивая его рациональные суждения.
Теперь он был уверен, что все его сомнения разрешатся. Теперь, когда Ангел Боли окончательно объявила его своим и могла свободно унести в воображаемый центр её пугающего мира, сущность вопроса наконец-то станет ему ясна.
Боль не исчезла, не исчерпалась от бесконечного повторения, но она изменилась. Она изменила его или, по крайней мере, его чувство собственного «Я». Ему казалось, что он сократился до крошечного, одетого в траур существа из костей и плоти, пляшущего, как марионетка, в когтях Ангела Боли. Поднимаясь в небо, которое уже не было свинцовым, в область, где лучи солнца рассыпались водопадами света, несчастная человеческая душа Дэвида, казалось, каким-то образом перешла из его тела в бесконечно более сильное и великолепное тело Ангела, где сплавилась с её душой и зрением.
Это не уменьшило боль, так как Ангел Боли сама была болью, но это было своеобразное превращение, вернувшее боли её должное значение, как если бы мир был создан разумно и целесообразно. Его вынесло за пределы времени и пространства, далеко за пределы того комка глины, которым было его тело, и очень далеко за пределы того комка глины, которым была Земля.
Ему было позволено разделить взгляд единородного Творца, наблюдающего за своим Творением извне.
В этом видении была боль: вся боль всех миров всего Творения, и вся агония печали и беспомощности всех существ, которые когда-либо были и когда-либо появятся. Но в этом было и что-то большее, чем боль: обострение восприятия, которое восстановило фокус всех ощущений. Это был единый неделимый момент созерцания, когда Дэвид видел всё сущее, все потенциальное. Если бы в этом момент он сказал: «cogito, ergo sum», он бы имел в виду не бесконечно малую вибрацию ощущений, потрясенную затуманенным человеческим сознанием, но совершенно ясную мысль, сложную и кристально-чистую, содержащую в себе всё Творение.
Он разделил ту единственную мысль Божьего сознания, которая была вселенной.
И, находясь вне времени, он разделил вечно длящееся мгновение.
По крайней мере, так ему показалось…
— Вот видишь, я честна! — произнес голос. — Я не прошу тебя заключать сделку, не зная, что на кону. Я лишь прошу тебя выдержать ужасную боль. Я не пытаюсь обмануть или надуть тебя. Как тебе сказали, ты слишком ценен для этого.
Он находился в пирамиде, глядя на огромную фигуру богини Баст, сидевшую на возвышающемся троне. Она наклонялась вперед, глядя вниз на него с вниманием, которого раньше он никогда не удостаивался.
Ему не пришлось преодолевать тяжелый путь через пустыню и улицы разрушенного города — но она все равно смотрела на него, как богиня на человека; все равно она вынуждала его помнить, что ей принадлежит вся власть, а ему ничто; все равно она желала унизить его трепетом перед её величественностью.
— Тебе давно следовало быть со мной честной, — ответил он. — Тебе следовало бы снизойти до меня, спрашивать меня и отвечать на вопросы, разделить со мной твои тайны и твои надежды.
— Не завидуй другим, — сказала она ему. — Я обращалась с тобой гораздо лучше, чем с ним. Но за тобой следили, как никогда не следили за ним, и все разделенные с тобой тайны стали бы известны остальным.
Она говорила с ним как богиня с человеком, но слова её выдавали. Она говорила как коварное и хитроумное существо, чьи доводы были столь же двусмысленны, как и человеческие. Она не скрывала, что желает заключить с ним сделку. Ей нужно было согласие, о котором говорил бледный человек. Она нуждалась в его согласии пройти через пламя Ада не для себя, но ради неё, и совершить все возможное, чтобы увидеть все, что ей необходимо увидеть.
Он мог попытаться угадать, что она не могла узнать без его помощи.
Сколько ангелов могут уместиться на кончике иглы? А сколько их ещё спит под поверхностью земли? Насколько далеко находятся остальные, населяющие отдаленные пределы вселенной, разросшейся до бесконечности? Можно ли заключить союз между тремя так же легко, как между двумя, чтобы организовать стаю хищников, чьим злодеяниям невозможно противостоять?
— Я стану твоими глазами, — сказал он, хорошо зная, на что он дает согласие. — У меня есть свои причины этого хотеть. Не знаю, смогу ли оплатить цену это видения, но я постараюсь. Я напуган, но сделаю, что в моих силах. Но впоследствии все изменится. Ты не богиня и не сможешь дальше притворяться ею. Я узнаю, кто ты на самом деле.
Огромные зеленые глаза смотрели на него, зрачки превратились в узкие щели. В правой руке она держала овальное зеркало — гораздо больше того, что висело на двери его гардероба. Теперь она подняла зеркало, чтобы Лидиард смог увидеть, что в нем отражается.
Дэвид увидело, как его старший сын просыпается, чтобы обнаружить призрачную фигуру около своей кровати. Он наблюдал, как Тедди улыбается прекрасной бледной даме, протянувшей тонкие пальцы, чтобы коснуться его руки.
Первые строчки старинного стихотворения, которое он знал с детства, всплыли в его сознании:
Под серебряной луной,
Убегай, малыш, домой.
Ночь на откуп отдана
Оборотням Лондона.
Он увидел, как тело Тедди начало изменяться и трансформироваться — знакомым и странно привлекательным образом. Он увидел, как Тедди становится волком. Затем бледная леди также перекинулась в волка. Вместе они растворились в ночной тьме.
Он увидел, как Нелл, читавшая книгу при свете свечи, подняла голову, чтобы посмотреть на привлекательного молодого человека с пронзительным взглядом. Ей следовало испугаться, но она только улыбнулась.
В тревожных мыслях её отца продолжала звучать песня:
Незнакомца нежен взгляд,
Но клыки бедой грозят.
Ты на откуп отдана
Оборотням Лондона.
Он увидел, как преобразились Нелл и молодой человек. Он увидел, как их обоих скрыла тьма.
Он увидел Саймона, почти заснувшего и видевшего сны, не заметившего женщину с фиалковыми глазами, которая, склонившись над ним, протянула руки в шелковых рукавах к его одеялу. Маленький мальчик так и не открыл глаза, но он, казалось, был рад прикосновению, так как позволил ей обнять себя, словно это была его мать.
И слова подходили к концу:
Звездной ночью люди спят.
Кто же входит в темный сад?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43