Еврейская Пасха официально началась после захода солнца в пятницу, тридцать первого марта — это было еще одно совпадение, потому что Пасха не всегда выпадает на еврейскую субботу. В этом году она совпала. А сегодня уже было первое апреля и традиционный второй седер (ежегодный праздник — воспоминание о выходе евреев из египетского рабства) отмечался и заново переживался во всех еврейских домах в городе.
Детектив Мейер Мейёр был еврей.
Или, по меньшей мере, он думал, что он еврей. Иногда он был не совсем уверен. Потому что если он еврей, то как получается, что он не был в синагоге ни разу за двадцать лет? И если он еврей, то как же быть с двумя из его любимых блюд — жареной свининой и тушеным омаром, которые, по еврейским законам, запрещено употреблять в пищу? И если уж он еврей, то как же он позволяет своему сыну Алану, которому тринадцать лет и бармицвэ которого только недавно отпраздновали, как же он позволяет ему играть в почту с Алисой Мак-Карти — воплощением ирландской красоты?
Иногда Мейер чувствовал себя неуверенно.
В этот вечер второго седера, сидя во главе традиционно накрытого стола, он сам не мог до конца понять свои чувства. Он смотрел на свою семью — Сару и троих детей, снова смотрел на стол для седера, празднично украшенный цветами и зажженными свечами, и на большое блюдо, на котором была ритуальная еда: маца, горькие травы, харосет, — и все еще не мог понять себя Он глубоко вздохнул и начал читать молитву.
— И был вечер, — произнес Мейер, — и было утро: день шестой. Так совершены небо и земля и все воинство их. И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмый от всех дел Своих, которые делал. И благословил Бог седьмый день и освятил его, ибо в оный почил от всех дел Своих, которые Бог творил и созидал.
В этих словах была особая красота, и они не уходили из памяти, пока он совершал обряд, называя разные предметы на столе и объясняя их символическое значение. Когда он взял в руки блюдо, на котором лежали кость и яйцо, и все вокруг стола по очереди стали дотрагиваться до него, он сказал:
— Вот хлеб горести, который наши предки ели в египетской земле; пусть те, кто голоден, войдут и вкусят его, и пусть те, кто в горе и печали, войдут и отпразднуют Пасху с нами.
Он говорил о своих предках, а сам думал, кто же он сам, их потомок.
— Почему этот вечер отличается от всех других вечеров? — спросил он. — В каждый другой вечер мы можем есть и кислый и пресный хлеб, но в этот вечер — только пресный хлеб; во все другие вечера мы можем есть любые травы, но в этот вечер — только горькие...
Зазвонил телефон. Мейер остановился и посмотрел на жену. На мгновение оба помедлили, не желая нарушать ритуал. Но тут же Мейер еле заметно пожал плечами. Может быть, идя к телефону, он напоминал себе, что прежде всего он полицейский, а уж потом еврей.
— Алло? — сказал он.
— Мейер, это Коттон Хейз.
— Что такое, Коттон?
— Послушай, я понимаю, что у вас праздник...
— Да в чем дело?
— Убийство, — сообщил Хейз.
Мейер спокойно сказал:
— У вас всегда убийство.
— Тут другое. Патрульный пять минут назад прибежал. Закололи человека в проулке за...
— Коттон, я не понимаю, — возразил Мейер. — Я ведь обменялся дежурством со Стивом. Он что, не пришел?
— Что там такое, Мейер? — спросила Сара из столовой.
— Ничего, ничего, — ответил Мейер. — Стив там? — спросил он Хейза с раздражением в голосе.
— Да тут он, сейчас отошел ненадолго, но не в этом дело.
— Да в чем же? — спросил Мейер. — Я как раз был в середине...
— Такой случай, что ты нужен, — сказал Хейз. — Ты уж прости ради бога. Но такие обстоятельства... Мейер, бедняга, которого нашли в проулке...
— Ну, что такое с ним? — спросил Мейер.
— Мы думаем, что это раввин, — ответил Хейз.
Глава 2
Служителя Еврейского центра в Айсоле звали Ирмияху Коэн, а сам он, представляясь, использовал еврейское название синагогального служки — шамаш. Он был лет шестидесяти, высок, худ, одет в мрачный черный костюм. Возвращаясь в синагогу с Кареллой и Мейером, он немедленно надел на голову ермолку.
Только что они втроем стояли в переулке за синагогой, глядя на тело убитого раввина и красный ручеек, с которым утекла жизнь. Ирмияху, не скрываясь, плакал, закрыв глаза, не в силах глядеть на убитого, который был духовным руководителем еврейской общины. Карелла и Мейер, уже давно служившие в полиции, не плакали.
Трудно не заплакать при виде заколотого насмерть человека. Черная одежда раввина и молитвенная накидка с бахромой пропитались кровью, но, к счастью, скрывали от взора множество колотых ран на груди и животе. Их потом будут осматривать в морге при описании внешнего вида трупа и перечислять количество, местонахождение, размер, форму и направление разрезов и глубину проникновения. Так как двадцать пять процентов всех смертельных колотых ран имеют результатом ранение сердца, так как в области сердца убитого раввина было страшное скопление колотых ран и влажная масса свернувшейся крови, оба детектива автоматически заключили, что причиной смерти является ранение сердца, и мысленно поблагодарили судьбу, что раввин был полностью одет. Не раз приходилось им бывать в моргах и видеть голые мраморные столы с обнаженными трупами, которые уже не кровоточили, так как из них навсегда утекли и кровь и жизнь. Кожные покровы, разорванные, как непрочная марля, мягкие внутренности, лишенные защитного покрова, вывернутые, выставленные напоказ, зияющие кровавые раны, кишки — все вызывало дурноту.
Убитый же раввин еще был хозяином своего тела, и пока виднелась только небольшая часть его, куда обрушилась ярость убийцы. Глядя вниз на убитого, ни Карелла, ни Мейер не плакали, но у них сузились глаза и в горле все пересохло. Заколотая жертва убийства — страшное зрелище. Человек, действовавший ножом, был вне себя от ярости. Единственными видными частями тела раввина были руки, шея и лицо, и хотя смертельные раны были не здесь, а прятались под черной одеждой и молитвенной накидкой, но именно эти открытые беззащитные места взывали к Небу. На горле раввина было два небольших пореза, почти как у нерешительного самоубийцы. Более глубокий поперечный разрез на шее спереди обнажил трахею, сонные артерии и яремную вену, но они не были перерезаны — по крайней мере, так казалось Карелле и Мейеру. Несколько порезов было около глаз и большая рана пересекала переносицу.
Но Карелла и Мейер болезненно отвели глаза от других ран — от рассеченных ладоней раввина. Они знали, что это следы самозащиты. Эти раны выглядели страшнее других, по ним сразу представилось, как безоружный человек пытается защититься от взмахов ножа убийцы, подняв руки в беспомощной защите. Болтались рассеченные пальцы, ладони были разрублены. Патрульный полицейский, первым увидевший убитого, официально свидетельствовал медэксперту, что это и есть обнаруженный им труп. Второй патрульный оттеснял любопытных прохожих за только что поставленный полосатый барьер ограждения. Криминалисты и фотографы уже начали работать.
Карелла и Мейер с облегчением снова вошли в синагогу.
* * *
Помещение было безмолвным и пустым — место моления и ни одного молящегося. Они сидели на складных стульях в пустом зале. Вечный светильник горел над ковчегом, в котором хранилась Тора — Пятикнижие Моисея. По обеим сторонам ковчега стояли зажженные подсвечники — меноры, традиционная принадлежность каждого еврейского молитвенного дома.
Детектив Стив Карелла начал со своей традиционной принадлежности — достал записную книжку, открыл ее на чистой странице и с карандашом в руке начал опрашивать служителя синагоги. Традиционные вопросы шли по классической схеме.
— Как фамилия раввина? — спросил он.
Ирмияху высморкался и сказал:
— Соломон. Рабби Соломон.
— Имя?
— Яаков.
— Джейкоб, — уточнил Мейер. — Джейкоб Соломон.
Карелла кивнул и записал имя.
— Вы еврей? — спросил Ирмияху у Мейера.
Мейер помедлил мгновение и ответил:
— Да.
— Он одинокий или женат? — продолжал Карелла.
— Женат, — ответил Ирмияху.
— Имя его жены вы знаете?
— Не уверен. По-моему, Хава.
— Пиши: Ева, — перевел Мейер.
— Где жил раввин, вы знаете?
— Да. Это дом на углу.
— А адрес?
— Не знаю. Это дом с желтыми ставнями.
— Как вы сейчас оказались здесь, мистер Коэн? — спросил Карелла. — Вам кто-нибудь сообщил о смерти раввина?
— Нет. Нет, я часто бываю в синагоге. Проверить светильник, понимаете?
— Какой светильник, сэр? — спросил Карелла.
— Вечный светильник. Который над ковчегом. Он должен гореть всегда. Теперь во многих синагогах в светильнике маленькая электрическая лампочка. Мы же одна из тех немногих синагог в городе, которые пользуются для этого маслом. И как шамаш я считаю своим долгом проверять светильник...
— У вас ортодоксальная синагога? — спросил Мейер.
— Нет. Консервативная, — ответил Ирмияху.
— Теперь синагоги делятся на три типа, — объяснил Мейер Карелле. — Ортодоксальные, консервативные и реформированные. Тут теперь не так просто.
— Да, — выразительно сказал Ирмияху.
— Значит, вы шли в синагогу проверить светильник, — уточнил Карелла. — Правильно?
— Правильно.
— И что дальше?
— Я увидел полицейскую машину сбоку у синагоги. Я подошел и спросил, в чем дело. И они мне сказали.
— Так... Когда вы в последний раз видели раввина живым, мистер Коэн?
— На вечерней службе.
— Служба начинается после захода солнца, Стив. Еврейские сутки начинаются...
— Это я знаю, — сказал Карелла. — В какое время заканчивается служба, мистер Коэн?
— Примерно в полвосьмого.
— И раввин был здесь? Так?
— Ну, он вышел, когда служба кончилась.
— А вы остались в синагоге. У вас были какие-то дела?
— Да. Я собирал молитвенные накидки и ермолки и надевал...
— Ермолки — это шапочки, — сказал Мейер. — Такие маленькие черные...
— Да знаю я, — ответил Карелла. — Продолжайте, мистер Коэн.
— И надевал римоним на ручки свитков.
— Надевал что, сэр? — переспросил Карелла.
— Ну, великий талмудист, — ухмыльнулся Мейер. — Даже не знает, что такое римоним. Это такие серебряные набалдашники, Стив, в форме плодов граната. Символ плодородия, наверное.
Карелла улыбнулся в ответ:
— Спасибо, объяснил.
— Человек убит, — тихо сказал Ирмияху.
Оба детектива замолчали. Их взаимное поддразнивание было самого невинного свойства — нельзя и сравнить с теми скверными шутками, которыми детективы из отдела по расследованию убийств так склонны обмениваться над трупом. Для Кареллы и Мейера был привычен легкий дружеский тон разговора, они давно сработались и давно привыкли к фактам насильственной смерти, но тут они сразу почувствовали, что обидели служку убитого раввина.
— Простите, мистер Коэн, — сказал Карелла. — Поверьте нам, мы не хотели оскорбить ваши чувства.
Старик стоически кивнул в ответ как человек, над которым тяготели годы и годы преследований, как человек, убежденный в том, что все гои смотрят на жизнь еврея, как на дешевый товар. Невыразимая печаль лежала на его длинном худом лице, как будто он один нес на своих плечах груз веков угнетения.
Синагога внезапно стала казаться меньше. При взгляде на печальное стариковское лицо Мейеру захотелось тихонько тронуть его за плечо и сказать: «Ну, ничего, цадик, ничего...» Сразу вспомнилось древнееврейское слово цадик — святой, добродетельный человек, не нуждающийся в мирских благах.
Все молчали. Ирмияху Коэн снова заплакал, и детективы, не зная, что делать, сидели на складных стульях и ждали.
Наконец Карелла спросил:
— Вы еще были здесь, когда раввин снова зашел в синагогу?
— Я ушел, пока его не было, — сказал Ирмияху. — Я хотел скорее быть дома. Сейчас Песах, наша Пасха. Моя семья ждала меня, чтобы начать праздновать седер.
— Так, так. — Карелла замолчал и посмотрел на Мейера.
— Вы слышали какой-нибудь шум в проулке, мистер Коэн? — спросил Мейер. — Пока раввина здесь не было?
— Никакого.
Мейер вздохнул и вытащил из кармана пачку сигарет. Он собирался раскурить одну, когда Ирмияху сказал:
— Вы же сказали, что вы еврей?
— А? — переспросил Мейер, собираясь зажечь спичку.
— Вы собираетесь курить на второй день Песаха?! — удивился Ирмияху.
— А... ага... — Сигарета чуть не вывалилась из пальцев, ставших такими неуклюжими. Он загасил спичку.
— Ну, Стив, вроде больше нет вопросов? — пробормотал он.
— Нет, — ответил Карелла.
— Ну, значит, вам можно идти, мистер Коэн, — разрешил Мейер. — Мы вам очень благодарны.
— Шалом, — ответил Ирмияху и понуро вышел, шаркая ногами.
— Понимаешь, нельзя курить, — объяснил Мейер Карелле, — в первые два дня Пасхи, и в последние два тоже настоящий еврей не курит, не ездит верхом, не работает, не касается денег, не...
— Вот так консервативная синагога! — воскликнул Карелла. — Да они тут самые непримиримые ортодоксы.
— Ну, он старый человек, — извиняюще сказал Мейер. — Обычаи ведь так трудно умирают.
— Да, как наш раввин, — мрачно заметил Карелла.
Глава 3
Они стояли на дорожке, где мелом был очерчен силуэт убитого. Его уже увезли, но кровь так и осталась на булыжниках, и криминалисты аккуратно обходили разлитую повсюду краску, ища следы или отпечатки, ища что-нибудь, что могло бы указать направление поисков убийцы.
"J" — читалось на стене.
— Знаешь, Стив, мне как-то не по себе с этим убийством, — сказал Мейер Карелле.
— Мне тоже.
Мейер удивленно поднял брови:
— Но почему?
— Не знаю. Наверное, потому что он священник. — Карелла пожал плечами. — Они ведь все как бы не от мира сего, они какие-то наивные, чистые — и раввин, и пасторы, и проповедники... И мне кажется, что все грязное в жизни не должно их касаться. — Он замолчал. — Хоть кого-то не должно касаться, Мейер.
— Да, наверное, так, — согласился Мейер. — Мне не по себе, потому что я еврей, Стив. — Он говорил очень тихо, казалось, исповедуясь в том, о чем бы он никому не сказал.
— Понимаю, — мягко ответил Карелла.
— Вы полицейские?
Они вздрогнули. Голос внезапно послышался с другого конца проулка, и они резко повернулись в ту сторону.
Правая рука Мейера инстинктивно коснулась оружия в правом заднем кармане.
— Вы полицейские? — снова послышался голос. Женский голос, с сильным еврейским акцентом. Фонарь был далеко за спиной женщины.
Мейер и Карелла видели только хрупкую фигуру, всю в черном, бледную кисть руки, прижатую к груди, отблеск света в почти невидимых глазницах.
— Мы полицейские, — ответил Мейер. Его рука была по-прежнему на рукоятке пистолета. Он чувствовал, как Карелла рядом весь подобрался и готов ко всему.
— Я знаю, кто убил рабби, — сказала женщина.
— Что? — переспросил Карелла.
— Она говорит, что знает, кто убил раввина, — прошептал Мейер, не веря своим ушам.
Его рука опустилась, и они пошли к началу проулка, где он выходил на улицу. Там неподвижно стояла женщина, ее силуэт вырисовывался на освещенном фонарем фоне, лицо неразличимо в тени, бледная кисть руки прижата к груди, глаза видны только по блеску.
— Кто убил его? — спросил Карелла.
— Я знаю rotsayach, — сказала женщина. — Я знаю убийцу.
— Кто? — снова спросил Карелла.
— Он! — крикнула женщина и указала на белую букву "J" на стене синагоги. — Этот сонеи Исраэль! Это он!
— Антисемит, — перевел Мейер. — Она говорит, что это сделал антисемит.
Они стояли рядом с женщиной. Три фигуры в конце улочки под фонарем, бросающим длинные тени на булыжники. Теперь они видели ее лицо. Черные волосы, карие глаза — классический еврейский тип женщины за пятьдесят лет; красота слегка померкла с возрастом, и что-то еще... Какое-то напряжение, прячущееся в глазах, в линиях рта.
— Какой антисемит? — спросил Карелла и понял, что говорит почему-то шепотом. В лице женщины, в черноте ее одежды, в бледности рук было что-то такое, что заставляло говорить шепотом.
— В том квартале, — ответила она. Голос суда и судьбы. — Которого зовут Финч.
— Вы видели, что он убивал раввина? — спросил Карелла. — Вы видели, как это было?
— Нет. — Она замолчала. — Но я сердцем знаю, что это он...
— Как вас зовут, мэм? — спросил Мейер.
— Ханна Кауфман, — ответила она. — Я знаю, что это он. Он говорил, что сделает это, и вот он сделал это.
— Что, он сказал, сделает? — терпеливо переспросил старую женщину Мейер.
— Он сказал, что будет убивать всех евреев.
— Вы слышали, что он это говорил?
— Все слышали его.
— Его фамилия Финч? — спросил Мейер. — Вы уверены?
— Финч, — подтвердила женщина. — В том квартале. Над кондитерской.
— Что думаешь? — спросил он Кареллу.
Карелла кивнул:
— Проверим его.
Глава 4
Если Америка — плавильный котел, то 87-й участок — самый его тигель. Начнем с реки Херб — северной границы территории участка. Первое, что мы увидим, — аристократический район Смоук-Райз, где обитатели белоснежных особняков живут в безупречной протестантской респектабельности, отгородившись от прочих ухоженными газонами и частными дорогами и наслаждаясь красивейшим видом на город.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Детектив Мейер Мейёр был еврей.
Или, по меньшей мере, он думал, что он еврей. Иногда он был не совсем уверен. Потому что если он еврей, то как получается, что он не был в синагоге ни разу за двадцать лет? И если он еврей, то как же быть с двумя из его любимых блюд — жареной свининой и тушеным омаром, которые, по еврейским законам, запрещено употреблять в пищу? И если уж он еврей, то как же он позволяет своему сыну Алану, которому тринадцать лет и бармицвэ которого только недавно отпраздновали, как же он позволяет ему играть в почту с Алисой Мак-Карти — воплощением ирландской красоты?
Иногда Мейер чувствовал себя неуверенно.
В этот вечер второго седера, сидя во главе традиционно накрытого стола, он сам не мог до конца понять свои чувства. Он смотрел на свою семью — Сару и троих детей, снова смотрел на стол для седера, празднично украшенный цветами и зажженными свечами, и на большое блюдо, на котором была ритуальная еда: маца, горькие травы, харосет, — и все еще не мог понять себя Он глубоко вздохнул и начал читать молитву.
— И был вечер, — произнес Мейер, — и было утро: день шестой. Так совершены небо и земля и все воинство их. И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмый от всех дел Своих, которые делал. И благословил Бог седьмый день и освятил его, ибо в оный почил от всех дел Своих, которые Бог творил и созидал.
В этих словах была особая красота, и они не уходили из памяти, пока он совершал обряд, называя разные предметы на столе и объясняя их символическое значение. Когда он взял в руки блюдо, на котором лежали кость и яйцо, и все вокруг стола по очереди стали дотрагиваться до него, он сказал:
— Вот хлеб горести, который наши предки ели в египетской земле; пусть те, кто голоден, войдут и вкусят его, и пусть те, кто в горе и печали, войдут и отпразднуют Пасху с нами.
Он говорил о своих предках, а сам думал, кто же он сам, их потомок.
— Почему этот вечер отличается от всех других вечеров? — спросил он. — В каждый другой вечер мы можем есть и кислый и пресный хлеб, но в этот вечер — только пресный хлеб; во все другие вечера мы можем есть любые травы, но в этот вечер — только горькие...
Зазвонил телефон. Мейер остановился и посмотрел на жену. На мгновение оба помедлили, не желая нарушать ритуал. Но тут же Мейер еле заметно пожал плечами. Может быть, идя к телефону, он напоминал себе, что прежде всего он полицейский, а уж потом еврей.
— Алло? — сказал он.
— Мейер, это Коттон Хейз.
— Что такое, Коттон?
— Послушай, я понимаю, что у вас праздник...
— Да в чем дело?
— Убийство, — сообщил Хейз.
Мейер спокойно сказал:
— У вас всегда убийство.
— Тут другое. Патрульный пять минут назад прибежал. Закололи человека в проулке за...
— Коттон, я не понимаю, — возразил Мейер. — Я ведь обменялся дежурством со Стивом. Он что, не пришел?
— Что там такое, Мейер? — спросила Сара из столовой.
— Ничего, ничего, — ответил Мейер. — Стив там? — спросил он Хейза с раздражением в голосе.
— Да тут он, сейчас отошел ненадолго, но не в этом дело.
— Да в чем же? — спросил Мейер. — Я как раз был в середине...
— Такой случай, что ты нужен, — сказал Хейз. — Ты уж прости ради бога. Но такие обстоятельства... Мейер, бедняга, которого нашли в проулке...
— Ну, что такое с ним? — спросил Мейер.
— Мы думаем, что это раввин, — ответил Хейз.
Глава 2
Служителя Еврейского центра в Айсоле звали Ирмияху Коэн, а сам он, представляясь, использовал еврейское название синагогального служки — шамаш. Он был лет шестидесяти, высок, худ, одет в мрачный черный костюм. Возвращаясь в синагогу с Кареллой и Мейером, он немедленно надел на голову ермолку.
Только что они втроем стояли в переулке за синагогой, глядя на тело убитого раввина и красный ручеек, с которым утекла жизнь. Ирмияху, не скрываясь, плакал, закрыв глаза, не в силах глядеть на убитого, который был духовным руководителем еврейской общины. Карелла и Мейер, уже давно служившие в полиции, не плакали.
Трудно не заплакать при виде заколотого насмерть человека. Черная одежда раввина и молитвенная накидка с бахромой пропитались кровью, но, к счастью, скрывали от взора множество колотых ран на груди и животе. Их потом будут осматривать в морге при описании внешнего вида трупа и перечислять количество, местонахождение, размер, форму и направление разрезов и глубину проникновения. Так как двадцать пять процентов всех смертельных колотых ран имеют результатом ранение сердца, так как в области сердца убитого раввина было страшное скопление колотых ран и влажная масса свернувшейся крови, оба детектива автоматически заключили, что причиной смерти является ранение сердца, и мысленно поблагодарили судьбу, что раввин был полностью одет. Не раз приходилось им бывать в моргах и видеть голые мраморные столы с обнаженными трупами, которые уже не кровоточили, так как из них навсегда утекли и кровь и жизнь. Кожные покровы, разорванные, как непрочная марля, мягкие внутренности, лишенные защитного покрова, вывернутые, выставленные напоказ, зияющие кровавые раны, кишки — все вызывало дурноту.
Убитый же раввин еще был хозяином своего тела, и пока виднелась только небольшая часть его, куда обрушилась ярость убийцы. Глядя вниз на убитого, ни Карелла, ни Мейер не плакали, но у них сузились глаза и в горле все пересохло. Заколотая жертва убийства — страшное зрелище. Человек, действовавший ножом, был вне себя от ярости. Единственными видными частями тела раввина были руки, шея и лицо, и хотя смертельные раны были не здесь, а прятались под черной одеждой и молитвенной накидкой, но именно эти открытые беззащитные места взывали к Небу. На горле раввина было два небольших пореза, почти как у нерешительного самоубийцы. Более глубокий поперечный разрез на шее спереди обнажил трахею, сонные артерии и яремную вену, но они не были перерезаны — по крайней мере, так казалось Карелле и Мейеру. Несколько порезов было около глаз и большая рана пересекала переносицу.
Но Карелла и Мейер болезненно отвели глаза от других ран — от рассеченных ладоней раввина. Они знали, что это следы самозащиты. Эти раны выглядели страшнее других, по ним сразу представилось, как безоружный человек пытается защититься от взмахов ножа убийцы, подняв руки в беспомощной защите. Болтались рассеченные пальцы, ладони были разрублены. Патрульный полицейский, первым увидевший убитого, официально свидетельствовал медэксперту, что это и есть обнаруженный им труп. Второй патрульный оттеснял любопытных прохожих за только что поставленный полосатый барьер ограждения. Криминалисты и фотографы уже начали работать.
Карелла и Мейер с облегчением снова вошли в синагогу.
* * *
Помещение было безмолвным и пустым — место моления и ни одного молящегося. Они сидели на складных стульях в пустом зале. Вечный светильник горел над ковчегом, в котором хранилась Тора — Пятикнижие Моисея. По обеим сторонам ковчега стояли зажженные подсвечники — меноры, традиционная принадлежность каждого еврейского молитвенного дома.
Детектив Стив Карелла начал со своей традиционной принадлежности — достал записную книжку, открыл ее на чистой странице и с карандашом в руке начал опрашивать служителя синагоги. Традиционные вопросы шли по классической схеме.
— Как фамилия раввина? — спросил он.
Ирмияху высморкался и сказал:
— Соломон. Рабби Соломон.
— Имя?
— Яаков.
— Джейкоб, — уточнил Мейер. — Джейкоб Соломон.
Карелла кивнул и записал имя.
— Вы еврей? — спросил Ирмияху у Мейера.
Мейер помедлил мгновение и ответил:
— Да.
— Он одинокий или женат? — продолжал Карелла.
— Женат, — ответил Ирмияху.
— Имя его жены вы знаете?
— Не уверен. По-моему, Хава.
— Пиши: Ева, — перевел Мейер.
— Где жил раввин, вы знаете?
— Да. Это дом на углу.
— А адрес?
— Не знаю. Это дом с желтыми ставнями.
— Как вы сейчас оказались здесь, мистер Коэн? — спросил Карелла. — Вам кто-нибудь сообщил о смерти раввина?
— Нет. Нет, я часто бываю в синагоге. Проверить светильник, понимаете?
— Какой светильник, сэр? — спросил Карелла.
— Вечный светильник. Который над ковчегом. Он должен гореть всегда. Теперь во многих синагогах в светильнике маленькая электрическая лампочка. Мы же одна из тех немногих синагог в городе, которые пользуются для этого маслом. И как шамаш я считаю своим долгом проверять светильник...
— У вас ортодоксальная синагога? — спросил Мейер.
— Нет. Консервативная, — ответил Ирмияху.
— Теперь синагоги делятся на три типа, — объяснил Мейер Карелле. — Ортодоксальные, консервативные и реформированные. Тут теперь не так просто.
— Да, — выразительно сказал Ирмияху.
— Значит, вы шли в синагогу проверить светильник, — уточнил Карелла. — Правильно?
— Правильно.
— И что дальше?
— Я увидел полицейскую машину сбоку у синагоги. Я подошел и спросил, в чем дело. И они мне сказали.
— Так... Когда вы в последний раз видели раввина живым, мистер Коэн?
— На вечерней службе.
— Служба начинается после захода солнца, Стив. Еврейские сутки начинаются...
— Это я знаю, — сказал Карелла. — В какое время заканчивается служба, мистер Коэн?
— Примерно в полвосьмого.
— И раввин был здесь? Так?
— Ну, он вышел, когда служба кончилась.
— А вы остались в синагоге. У вас были какие-то дела?
— Да. Я собирал молитвенные накидки и ермолки и надевал...
— Ермолки — это шапочки, — сказал Мейер. — Такие маленькие черные...
— Да знаю я, — ответил Карелла. — Продолжайте, мистер Коэн.
— И надевал римоним на ручки свитков.
— Надевал что, сэр? — переспросил Карелла.
— Ну, великий талмудист, — ухмыльнулся Мейер. — Даже не знает, что такое римоним. Это такие серебряные набалдашники, Стив, в форме плодов граната. Символ плодородия, наверное.
Карелла улыбнулся в ответ:
— Спасибо, объяснил.
— Человек убит, — тихо сказал Ирмияху.
Оба детектива замолчали. Их взаимное поддразнивание было самого невинного свойства — нельзя и сравнить с теми скверными шутками, которыми детективы из отдела по расследованию убийств так склонны обмениваться над трупом. Для Кареллы и Мейера был привычен легкий дружеский тон разговора, они давно сработались и давно привыкли к фактам насильственной смерти, но тут они сразу почувствовали, что обидели служку убитого раввина.
— Простите, мистер Коэн, — сказал Карелла. — Поверьте нам, мы не хотели оскорбить ваши чувства.
Старик стоически кивнул в ответ как человек, над которым тяготели годы и годы преследований, как человек, убежденный в том, что все гои смотрят на жизнь еврея, как на дешевый товар. Невыразимая печаль лежала на его длинном худом лице, как будто он один нес на своих плечах груз веков угнетения.
Синагога внезапно стала казаться меньше. При взгляде на печальное стариковское лицо Мейеру захотелось тихонько тронуть его за плечо и сказать: «Ну, ничего, цадик, ничего...» Сразу вспомнилось древнееврейское слово цадик — святой, добродетельный человек, не нуждающийся в мирских благах.
Все молчали. Ирмияху Коэн снова заплакал, и детективы, не зная, что делать, сидели на складных стульях и ждали.
Наконец Карелла спросил:
— Вы еще были здесь, когда раввин снова зашел в синагогу?
— Я ушел, пока его не было, — сказал Ирмияху. — Я хотел скорее быть дома. Сейчас Песах, наша Пасха. Моя семья ждала меня, чтобы начать праздновать седер.
— Так, так. — Карелла замолчал и посмотрел на Мейера.
— Вы слышали какой-нибудь шум в проулке, мистер Коэн? — спросил Мейер. — Пока раввина здесь не было?
— Никакого.
Мейер вздохнул и вытащил из кармана пачку сигарет. Он собирался раскурить одну, когда Ирмияху сказал:
— Вы же сказали, что вы еврей?
— А? — переспросил Мейер, собираясь зажечь спичку.
— Вы собираетесь курить на второй день Песаха?! — удивился Ирмияху.
— А... ага... — Сигарета чуть не вывалилась из пальцев, ставших такими неуклюжими. Он загасил спичку.
— Ну, Стив, вроде больше нет вопросов? — пробормотал он.
— Нет, — ответил Карелла.
— Ну, значит, вам можно идти, мистер Коэн, — разрешил Мейер. — Мы вам очень благодарны.
— Шалом, — ответил Ирмияху и понуро вышел, шаркая ногами.
— Понимаешь, нельзя курить, — объяснил Мейер Карелле, — в первые два дня Пасхи, и в последние два тоже настоящий еврей не курит, не ездит верхом, не работает, не касается денег, не...
— Вот так консервативная синагога! — воскликнул Карелла. — Да они тут самые непримиримые ортодоксы.
— Ну, он старый человек, — извиняюще сказал Мейер. — Обычаи ведь так трудно умирают.
— Да, как наш раввин, — мрачно заметил Карелла.
Глава 3
Они стояли на дорожке, где мелом был очерчен силуэт убитого. Его уже увезли, но кровь так и осталась на булыжниках, и криминалисты аккуратно обходили разлитую повсюду краску, ища следы или отпечатки, ища что-нибудь, что могло бы указать направление поисков убийцы.
"J" — читалось на стене.
— Знаешь, Стив, мне как-то не по себе с этим убийством, — сказал Мейер Карелле.
— Мне тоже.
Мейер удивленно поднял брови:
— Но почему?
— Не знаю. Наверное, потому что он священник. — Карелла пожал плечами. — Они ведь все как бы не от мира сего, они какие-то наивные, чистые — и раввин, и пасторы, и проповедники... И мне кажется, что все грязное в жизни не должно их касаться. — Он замолчал. — Хоть кого-то не должно касаться, Мейер.
— Да, наверное, так, — согласился Мейер. — Мне не по себе, потому что я еврей, Стив. — Он говорил очень тихо, казалось, исповедуясь в том, о чем бы он никому не сказал.
— Понимаю, — мягко ответил Карелла.
— Вы полицейские?
Они вздрогнули. Голос внезапно послышался с другого конца проулка, и они резко повернулись в ту сторону.
Правая рука Мейера инстинктивно коснулась оружия в правом заднем кармане.
— Вы полицейские? — снова послышался голос. Женский голос, с сильным еврейским акцентом. Фонарь был далеко за спиной женщины.
Мейер и Карелла видели только хрупкую фигуру, всю в черном, бледную кисть руки, прижатую к груди, отблеск света в почти невидимых глазницах.
— Мы полицейские, — ответил Мейер. Его рука была по-прежнему на рукоятке пистолета. Он чувствовал, как Карелла рядом весь подобрался и готов ко всему.
— Я знаю, кто убил рабби, — сказала женщина.
— Что? — переспросил Карелла.
— Она говорит, что знает, кто убил раввина, — прошептал Мейер, не веря своим ушам.
Его рука опустилась, и они пошли к началу проулка, где он выходил на улицу. Там неподвижно стояла женщина, ее силуэт вырисовывался на освещенном фонарем фоне, лицо неразличимо в тени, бледная кисть руки прижата к груди, глаза видны только по блеску.
— Кто убил его? — спросил Карелла.
— Я знаю rotsayach, — сказала женщина. — Я знаю убийцу.
— Кто? — снова спросил Карелла.
— Он! — крикнула женщина и указала на белую букву "J" на стене синагоги. — Этот сонеи Исраэль! Это он!
— Антисемит, — перевел Мейер. — Она говорит, что это сделал антисемит.
Они стояли рядом с женщиной. Три фигуры в конце улочки под фонарем, бросающим длинные тени на булыжники. Теперь они видели ее лицо. Черные волосы, карие глаза — классический еврейский тип женщины за пятьдесят лет; красота слегка померкла с возрастом, и что-то еще... Какое-то напряжение, прячущееся в глазах, в линиях рта.
— Какой антисемит? — спросил Карелла и понял, что говорит почему-то шепотом. В лице женщины, в черноте ее одежды, в бледности рук было что-то такое, что заставляло говорить шепотом.
— В том квартале, — ответила она. Голос суда и судьбы. — Которого зовут Финч.
— Вы видели, что он убивал раввина? — спросил Карелла. — Вы видели, как это было?
— Нет. — Она замолчала. — Но я сердцем знаю, что это он...
— Как вас зовут, мэм? — спросил Мейер.
— Ханна Кауфман, — ответила она. — Я знаю, что это он. Он говорил, что сделает это, и вот он сделал это.
— Что, он сказал, сделает? — терпеливо переспросил старую женщину Мейер.
— Он сказал, что будет убивать всех евреев.
— Вы слышали, что он это говорил?
— Все слышали его.
— Его фамилия Финч? — спросил Мейер. — Вы уверены?
— Финч, — подтвердила женщина. — В том квартале. Над кондитерской.
— Что думаешь? — спросил он Кареллу.
Карелла кивнул:
— Проверим его.
Глава 4
Если Америка — плавильный котел, то 87-й участок — самый его тигель. Начнем с реки Херб — северной границы территории участка. Первое, что мы увидим, — аристократический район Смоук-Райз, где обитатели белоснежных особняков живут в безупречной протестантской респектабельности, отгородившись от прочих ухоженными газонами и частными дорогами и наслаждаясь красивейшим видом на город.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18