— Он молча разглядывал жену. — Я рад, что ты изменила поведение и мне не пришлось учить тебя. Тут, наверное, есть и моя вина, — добавил он мягче, — мне следовало самому быть внимательнее.
Он наклонился и поцеловал губы жены. Они теперь отвечали ему, хотя дрожь в теле выдала присутствие страха. И Раннулф забыл про обед и почести, ожидавшие его за успех на охоте. Его враз возбудила бесстрашная готовность молодой жены, так не похожая на то, что он встречал в женщинах прежде.
* * *
Разговор в спальне Роджера был совершенно другим. Во-первых, Элизабет не была ни молчалива, ни испугана. Она подробно расспросила, как прошла охота, пожалела, что сама не присутствовала на ней, а Роджер охотно ей все рассказывал. Обсуждая приключения. Элизабет помогала ему умыться, раскладывала белье, как вдруг он прервал свой рассказ о втором убитом кабане.
— Слушай, не может быть, чтобы ты успела растратить все мои деньги и разогнать всех слуг. Объясни, что тебя заставило в наших условиях делать работу горничной?
Элизабет пристально посмотрела на него.
— Мне надо тебе сказать то, что никто не должен слышать. Мои служанки не смеют входить ко мне, пока их не позовут, и я взяла на себя смелость приказать твоему мордастому камердинеру строго следовать этому правилу. Надеюсь, у тебя не будет возражений? — добавила она саркастично.
— Попробовал бы я! Итак, что случилось плохого? О хорошем уже известно.
— Ничего плохого, просто личные дела. Анна вела себя по отношению к Раннулфу как дурочка…
— Слышал. А ты как узнала?
— Анна рассказала. Полагаю, Раннулф тоже тебе выложил. Мужики!
— При чем тут мужики? Значит, Анна прибежала жаловаться к тебе. Почему не к матери?
— Она считает, что только я смогу уговорить тебя оставить ее здесь, а Раннулфа отослать обратно.
— В самом деле? Господи помилуй, она так прямо и сказала? — Роджер не на шутку рассердился. — Вот чем оборачивается хорошее отношение к женщинам. Надо бы ему пройтись по ней палкой.
— Да не виновата она вовсе! — горячо заступилась Элизабет, тоже рассердившись. — Ее, беднягу, не посвятили в эти вещи, вот она и закусила удила.
Херефорд прикусил язык: он забыл, что это еще оставалось больным местом и для Элизабет.
— В остальном все спокойно? — переменил он тему разговора.
— Развяжи эту штанину, Роджер, дай посмотреть, что У тебя с ногой. В замке все спокойно. Но целое утро я успокаивала Анну, а когда вышла, разговоры были самыми обычными. Увижу Ли, спрошу у нее.
Говоря это, она помогала ему раздеться и, подтолкнув его к стулу, начала снимать повязку.
— Осторожно, больно!
— Ничего не поделаешь, терпи, — отвечала Элизабет без всякого сочувствия. — Если бы сразу вернулся домой, одежда бы не присохла к ране. — Она внимательно ее рассмотрела. — Ужасная дыра, — сказала она смягчившись. — Может быть, лучше зашить рану? Давай я отмочу повязку, чтобы она отошла легко.
— Не надо, только сразу.
Сорвав повязку, Элизабет лучше могла оценить состояние травмы и решила, что накладывать шов не нужно. Ссадина была длинная, рваная, но не глубокая, и, по ее мнению, должна хорошо заживать под повязкой. Херефорд не стал прятать вздоха облегчения; когда надо, он был настоящий стоик, но вовсе не считал нужным казаться героем всегда и везде.
— Можешь сказать, какое бедствие ожидает нас сегодня вечером? — говорила Элизабет, аккуратно забинтовывая ему ногу. — Хочу знать, можно ли мне надеть светлое блюо.
— Ничего сказать не могу, — прошептал Херефорд, — мне что-то очень неважно.
Его голос был в самом деле таким жалким, что Элизабет вскочила и в тревоге склонилась было над ним, но вовремя заметила следящий за ней хитро прищуренный глаз. Притворившись, что не замечает этого, Элизабет приблизилась и со всей силой двинула его в ухо. Отскочив на безопасное расстояние, крикнула:
— Слабость — от недостатка крови в голове. Вот лучшее лекарство!
— Изверг! Откуда ты взялась такая! В тебе нет ни капли сочувствия. Я тут истекаю кровью, умираю…
— Только не здесь, — жестко отвечала Элизабет. — Истекать кровью и умирать отправляйся на двор или в зал. Здесь ты перепачкаешь все ковры. Эти дурные привычки у меня не пройдут!
Херефорд от души расхохотался. На миг ее опередив, несмотря на поврежденную ногу, он настиг ее и обхватил в страстном бесстыдстве полного хозяина.
— Отпусти, Роджер. Мы и так засиделись за разговором. Отпусти! Ты обидишь гостей, хочешь, чтобы они рассердились и уехали?
— Да. Я хочу, чтобы в замке, кроме нас двоих, не было ни одной живой души. — Говорил он с большим чувством, никаких следов веселья на лице у него не осталось. — Мне хочется всю тебя съесть вместе с башмаками, Элизабет. — Она конвульсивно дернулась, в глазах Херефорда отразилась боль, когда он разжал свои руки. — Когда-нибудь, когда ты будешь только моей… Только ты одна, чтобы не было никого и ничего… Может быть, тогда я смогу тебя понять совсем.
Глава седьмая
Элизабет проснулась, крича от боли: кто-то ее сильно ударил. Задыхаясь от страха, она вскочила, закрылась руками от нового удара и увидела, что она лежит в постели, а ударил ее собственный муж. Он замахивался снова, она в ужасе отшатнулась, решив, что тот сошел с ума, и тут поняла, что он спит и ведет борьбу во сне.
— Роджер! Проснись, Роджер! — трясла она его за плечи, но испугалась по-настоящему, когда его рука потянулась к обнаженному мечу, стоявшему в изголовье.
— Ты что, Элизабет! — Меч был в его руке, он сел и положил его на колени. — Тише, не кричи. Чего ты испугалась?
— Ты проснулся?
— Проснулся. Какой тут сон, когда тебе в ухо кричат! Тебе приснилось что-то нехорошее?
— Это тебе снилось нехорошее. Убери свой меч. Ты мне поставил синяк под глазом. Хорошенькое дело, мне еще надо объяснять, что мне приснилось! Это ты дрался с кем-то во сне.
— Прости, Лизи! Ушиб тебя?
— Нет, — отвечала она едко, — просто получила синяк и свернутую челюсть.
— Ничто на свете не может заставить меня ударить тебя, Элиза, ничто и никогда! — бормотал Херефорд, снова ложась и прижимая ее к себе.
— Да что тебе приснилось, что ты так разбушевался во сне?
Роджер знал множество способов успокоить женщину, но в постели ему на ум пришел только один.
— Не помню, — сказал он рассеянно и крепче обнял ее. За два месяца замужества Элизабет поняла, что просить Роджера не трогать ее — бесполезно. Всякий раз, как она просила об этом, он добивался компромисса, лаская ее до тех пор, пока в ней не пробуждалось желание, и сколь ни сладостно было ей потом, собственная слабохарактерность казалась ей унизительной. Но иногда его можно было отвлечь шуткой или вопросом.
— То ты колотишь меня до полусмерти, а теперь пытаешься задушить, — голос ее звучал сухо, но свободной рукой она гладила его по лицу и волосам. — Что это было, демоны или кто-то из реальных людей?
— Довольно-таки реальные. Но давай поговорим о чем-нибудь другом, — обрезал он, и Элизабет была готова заплакать от досады.
Вообще говоря, ее страхи перед супружеством не оправдались. Роджер охотно, а порой даже с удовольствием делился с ней своими планами, но все же иногда он что-то скрывал от нее, причем довольно значительное. Много раз Элизабет заставала мужа сильно озабоченным, с низко поникшей головой. К этому же относился и кошмар, повторявшийся чуть не каждую ночь. На ее расспросы он неизменно отвечал смехом, отговаривался пустяками или тем, что вникает в положение женатого человека, и ей было совершенно ясно, что он старательно уклоняется от разговора на эту тему.
— Вальтер тебя послушался, Роджер?
Неделю назад младший брат Роджера вдруг появился неизвестно откуда и пару дней пробыл с ними в Уоллингфорде. Он не присутствовал на свадьбе и не появился, как обещал матери, после Крещения. Вместе с ним в Уоллингфорд нагрянула плохо организованная банда безземельных рыцарей со своей солдатней. Никакой дисциплины в отряде не было, вели они себя по-хамски и скоро потеряли одного человека, который неосмотрительно позволил себе вольность с Элизабет. Ее испуганный возглас и его вскрик от боли, когда она ткнула его своим кинжалом в руку, привели к месту события Херефорда, который, не говоря ни слова и не моргнув глазом, мгновенно расправился с наглецом. Элизабет вспомнила о том, что последовало за этим. Прибежал Вальтер, чтобы заступиться за своего человека. Роджер уже знал от Элизабет, что ей ничего не сделалось, и молча стоял над телом убитого, спокойно вытирая руки и нож. Он не отвечал на вопросы разъяренного Вальтера и, казалось, не слышал его криков. Даже когда Вальтер повернул его лицом к себе, положив руку на плечо и подняв другую, чтобы ударить, Херефорд не произнес ни слова. С ножом в руке Роджер стоял не шевелясь, и у Элизабет, наблюдавшей сцену, перехватило дыхание. Херефорд смотрел прямо в глаза брату, и тот сразу стал пунцовым и опустил руку, продолжая выкрикивать, что не останется ни на минуту там, где из-за женщины оскорбляют и убивают рыцарей.
Элизабет думала, что Роджер от этого взорвется; ей была знакома ярость отца, которой тот прикрывал свою неправоту, она знала, как Роджер мог сразу рассвирепеть из-за пустяка и так же быстро отойти, но сейчас она видела нечто совсем иное. Ее муж тихо, даже ласково произнес:
— Это не просто женщина. Это — Элизабет Херефорд, моя жена. Кроме того, Вальтер, уезжать тебе сейчас нельзя. Мне нужно поговорить с тобой, рассказать о своих планах.
Последовала долгая пауза. Вальтер, пряча глаза, что-то говорил о клятве Роджера не подставлять ему ловушку. Херефорд посмотрел на свои руки, как бы желая удостовериться, что они чисты, и продолжал тем же мягким тоном:
— Не надо, Вальтер, не надо со мной лукавить. Ты — плоть моей плоти, ты мой брат, в нас течет одна кровь. Не заставляй меня губить то, что я люблю всем сердцем.
Роджер тронул ее за руку, и они ушли. Элизабет совсем не трусиха, но до сей минуты она ни разу не решилась упомянуть имя Вальтера. Даже сейчас она почувствовала, как напряглись мышцы его плеча под ее головой, и пожалела, что затронула эту тему. Но это было так свойственно ей: она сама шла туда, где ей вовсе не хотелось оказаться.
— Вальтер послушался? — настаивала она.
— Не знаю. Да, сначала он делал, как я ему сказал, пока не прошел его страх передо мной и пока добыча была легкой. Но в любой момент он может повернуть и ударить по ближайшему и богатому союзнику. Ради Бога, Элизабет, ты можешь спросить меня о том, что бы не вынимало душу?
— Ты слишком горд. Если на дереве оказалось одно гнилое яблоко, разве можно яблоню считать плохой?
Херефорд пожал плечами.
— Видимо, так, но дело не только в гордости, я не могу отделаться от мысли, что с Вальтером я поступил как-то не так. Но в чем — не могу понять. Видит Бог, я ему дал больше, чем полагается младшему в семье. Даже обращаюсь с ним, как со своим наследником.
— Зачем ты на себя наговариваешь? Даже если ты что-то сделал или сказал не так, ты же сам еще молод. Зачем ты себя коришь?
— Я не корю себя, просто говорю, что ничего другого сделать не мог. Даже сейчас, когда я стал многое понимать лучше, оглядываясь назад, я не вижу, что сделал ему плохого. И все же…
— Но доверять ты ему не можешь, Роджер… Бессмысленно сейчас говорить, что ты сделал для него или не сделал… Разве можно на него положиться в твоем большом деле? Если он обратится против тебя или, еще хуже, против союзников, это же будет катастрофа!
— Думаешь, я не понимаю? Оставь это, Лизи. У меня и так хватает забот.
Он надолго замолчал, и Элизабет решила, что он уснул. Она сама начала дремать, когда темноту прорезал отблеск огня в очаге. Это Роджер, откинув полог, выскользнул из постели. Он снова опустил полог, но Элизабет было слышно, как он ходил взад-вперед, шевелил дрова в камине, наливал вино. В этом не было ничего необычного, после этого он снова ложился, озябший и еще более пылкий, но иногда она находила его под утро в кресле у огня или меряющим шагами комнату. Его мрачное настроение менялось молниеносно, как только он замечал, что она проснулась, и он становился шутливо-нежным или поддразнивал ее, но Элизабет знала, что это вывеска, это только фасад, за которым скрывается настоящий граф Херефорд.
Ее начинали душить слезы, она боролась с ними: слезы не облегчали. Было просто невыносимо сознавать, что она, такая умная и предусмотрительная, какой себя считала, не может разобраться в собственном муже, не может разглядеть в нем что-то еще, что существует рядом с бодростью Роджера Херефорда, его умом и сильным характером. Горше всего ей было от мысли, что Роджер не доверяет ей полностью.
Элизабет и в голову не приходило, что Херефорд прячет от нее свою слабость и свои страхи и что она сама бессознательно сделала эту скрытность условием их брака. Она ясно показывала Роджеру, что, несмотря на свою любовь к отцу, она презирает его за безволие, и Роджер именно тем ее и привлекал, что соединял в себе шарм Честера с упорством и целеустремленностью. Более того, она не раз и не два подтверждала, что ее любовь не настолько крепка, чтобы выдержать разочарование, узнай она, что он терзается страхами так же, как все люди. Поэтому второй натурой Херефорда вместе с бессознательным желанием соответствовать представлению Элизабет о нем, как о человеке сильном, было стремление поглубже спрятать свою нерешительность и боязливость. В шестнадцать лет на него свалилась неимоверно трудная задача отстоять свое право первородного сына в стране, где не было никаких законов и порядка, где право утверждается только силой; он стоял перед выбором — либо увлечь за собой людей, показав свою силу и бесстрашие, и расплачиваться за это кошмарами во сне, либо лишиться всех прав и привилегий и кануть в нищету и беззвестность. Херефорд выбрал кошмары сновидений и бился с ними один на один в темноте ночи..
Элизабет вслушивалась во все ночные звуки, время, казалось ей, тянулось вечно, хотя не прошло и четверти часа. Была полная тишина, ставшая невыносимой. Отогнув полог, она выглянула наружу. Сначала она не обнаружила Роджера, и сердце у нее покатилось, но тут послышался легкий скрип, и она увидела его стоящим в тени у щели бойницы.
— Роджер, ты замерзнешь! Что ты там делаешь?
Он замер, словно от удара, втянув голову в плечи.
— Извини, я потревожил тебя. Спи, Элизабет. Мне что-то не спится.
— Что тебя мучит?
Она поняла, что спросила его напрасно. Не время было приставать к Роджеру с расспросами. Он отвечал ей глухо, не повернувшись:
— Это мои заботы. Уверяю, что тут нет ничего, что бы тебя хоть как-нибудь касалось.
Его так и следовало понимать, буквально. Голос звучал мягко, немного устало. Он никогда и не помышлял отстранять Элизабет от своих забот, будь то дела политические или домашние. Только свое внутреннее противоборство он исключал из сферы их общих интересов.
Однако для Элизабет это выглядело совсем в ином свете, и его слова выстроились для нее в самую обидную комбинацию. Она тут же разразилась потоком горьких упреков, суть которых сводилась к тому, что его дела ее нисколько не интересуют, потому что он сам для нее пустое место, и если он не в состоянии ответить на простейший вопрос, значит, все дело в том, что он к ней тоже безразличен.
— И я вынуждена маскировать наши скверные отношения, чтобы никто не догадался о нашей ошибке. Если ты не боишься выглядеть смешным, не желая хотя бы из вежливости ответить на простой вопрос для разговора, то зачем мне все это нужно!
Херефорд повернулся к жене и, выслушивая эту тираду, не прерывал ее. Когда она назвала его пустым местом, тень боли скользнула по его лицу, но последние слова, сказанные просто со зла, были так нелепы в этот час и в этом месте, где, кроме них двоих, никого не было, что неведомые преследователи оставили его, а доброе расположение духа вернулось.
— Моя дорогая женушка, ты всегда для меня то, что мне нужно, — засмеялся он. — Не такая точно, признаюсь, какую хотелось бы, но такая, с которой всегда хорошо! Не надо, прошу тебя, говорить про нашу ошибку. На всем свете нет второй такой женщины, которая бы значила для меня столько, сколько значишь ты.
Он вернулся в постель, а Элизабет торопливо отодвинулась в самый дальний угол и повернулась к нему спиной. Это тоже было ошибкой: она оставалась беззащитной. Лежа к нему лицом, она могла оттолкнуть и продолжать браниться, чего нельзя делать, уткнувшись в полог кровати, как нельзя оттолкнуть мужчину, который целует тебя между лопатками у шеи. Брыкаясь и возмущаясь, Элизабет быстро сдалась, смущаясь и сердясь, уступила требованиям мужа. Она научилась симулировать усталость и сонливость, чего на самом деле не испытывала после любви Роджера, который, когда она так не делала, продолжал свои ласки, что ее еще больше раззадоривало, или нашептывал ей нежности и задавал вопросы, отвечать на которые она не могла. Чего Элизабет не знала, так это то, что Роджер вовсе не обманывался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Он наклонился и поцеловал губы жены. Они теперь отвечали ему, хотя дрожь в теле выдала присутствие страха. И Раннулф забыл про обед и почести, ожидавшие его за успех на охоте. Его враз возбудила бесстрашная готовность молодой жены, так не похожая на то, что он встречал в женщинах прежде.
* * *
Разговор в спальне Роджера был совершенно другим. Во-первых, Элизабет не была ни молчалива, ни испугана. Она подробно расспросила, как прошла охота, пожалела, что сама не присутствовала на ней, а Роджер охотно ей все рассказывал. Обсуждая приключения. Элизабет помогала ему умыться, раскладывала белье, как вдруг он прервал свой рассказ о втором убитом кабане.
— Слушай, не может быть, чтобы ты успела растратить все мои деньги и разогнать всех слуг. Объясни, что тебя заставило в наших условиях делать работу горничной?
Элизабет пристально посмотрела на него.
— Мне надо тебе сказать то, что никто не должен слышать. Мои служанки не смеют входить ко мне, пока их не позовут, и я взяла на себя смелость приказать твоему мордастому камердинеру строго следовать этому правилу. Надеюсь, у тебя не будет возражений? — добавила она саркастично.
— Попробовал бы я! Итак, что случилось плохого? О хорошем уже известно.
— Ничего плохого, просто личные дела. Анна вела себя по отношению к Раннулфу как дурочка…
— Слышал. А ты как узнала?
— Анна рассказала. Полагаю, Раннулф тоже тебе выложил. Мужики!
— При чем тут мужики? Значит, Анна прибежала жаловаться к тебе. Почему не к матери?
— Она считает, что только я смогу уговорить тебя оставить ее здесь, а Раннулфа отослать обратно.
— В самом деле? Господи помилуй, она так прямо и сказала? — Роджер не на шутку рассердился. — Вот чем оборачивается хорошее отношение к женщинам. Надо бы ему пройтись по ней палкой.
— Да не виновата она вовсе! — горячо заступилась Элизабет, тоже рассердившись. — Ее, беднягу, не посвятили в эти вещи, вот она и закусила удила.
Херефорд прикусил язык: он забыл, что это еще оставалось больным местом и для Элизабет.
— В остальном все спокойно? — переменил он тему разговора.
— Развяжи эту штанину, Роджер, дай посмотреть, что У тебя с ногой. В замке все спокойно. Но целое утро я успокаивала Анну, а когда вышла, разговоры были самыми обычными. Увижу Ли, спрошу у нее.
Говоря это, она помогала ему раздеться и, подтолкнув его к стулу, начала снимать повязку.
— Осторожно, больно!
— Ничего не поделаешь, терпи, — отвечала Элизабет без всякого сочувствия. — Если бы сразу вернулся домой, одежда бы не присохла к ране. — Она внимательно ее рассмотрела. — Ужасная дыра, — сказала она смягчившись. — Может быть, лучше зашить рану? Давай я отмочу повязку, чтобы она отошла легко.
— Не надо, только сразу.
Сорвав повязку, Элизабет лучше могла оценить состояние травмы и решила, что накладывать шов не нужно. Ссадина была длинная, рваная, но не глубокая, и, по ее мнению, должна хорошо заживать под повязкой. Херефорд не стал прятать вздоха облегчения; когда надо, он был настоящий стоик, но вовсе не считал нужным казаться героем всегда и везде.
— Можешь сказать, какое бедствие ожидает нас сегодня вечером? — говорила Элизабет, аккуратно забинтовывая ему ногу. — Хочу знать, можно ли мне надеть светлое блюо.
— Ничего сказать не могу, — прошептал Херефорд, — мне что-то очень неважно.
Его голос был в самом деле таким жалким, что Элизабет вскочила и в тревоге склонилась было над ним, но вовремя заметила следящий за ней хитро прищуренный глаз. Притворившись, что не замечает этого, Элизабет приблизилась и со всей силой двинула его в ухо. Отскочив на безопасное расстояние, крикнула:
— Слабость — от недостатка крови в голове. Вот лучшее лекарство!
— Изверг! Откуда ты взялась такая! В тебе нет ни капли сочувствия. Я тут истекаю кровью, умираю…
— Только не здесь, — жестко отвечала Элизабет. — Истекать кровью и умирать отправляйся на двор или в зал. Здесь ты перепачкаешь все ковры. Эти дурные привычки у меня не пройдут!
Херефорд от души расхохотался. На миг ее опередив, несмотря на поврежденную ногу, он настиг ее и обхватил в страстном бесстыдстве полного хозяина.
— Отпусти, Роджер. Мы и так засиделись за разговором. Отпусти! Ты обидишь гостей, хочешь, чтобы они рассердились и уехали?
— Да. Я хочу, чтобы в замке, кроме нас двоих, не было ни одной живой души. — Говорил он с большим чувством, никаких следов веселья на лице у него не осталось. — Мне хочется всю тебя съесть вместе с башмаками, Элизабет. — Она конвульсивно дернулась, в глазах Херефорда отразилась боль, когда он разжал свои руки. — Когда-нибудь, когда ты будешь только моей… Только ты одна, чтобы не было никого и ничего… Может быть, тогда я смогу тебя понять совсем.
Глава седьмая
Элизабет проснулась, крича от боли: кто-то ее сильно ударил. Задыхаясь от страха, она вскочила, закрылась руками от нового удара и увидела, что она лежит в постели, а ударил ее собственный муж. Он замахивался снова, она в ужасе отшатнулась, решив, что тот сошел с ума, и тут поняла, что он спит и ведет борьбу во сне.
— Роджер! Проснись, Роджер! — трясла она его за плечи, но испугалась по-настоящему, когда его рука потянулась к обнаженному мечу, стоявшему в изголовье.
— Ты что, Элизабет! — Меч был в его руке, он сел и положил его на колени. — Тише, не кричи. Чего ты испугалась?
— Ты проснулся?
— Проснулся. Какой тут сон, когда тебе в ухо кричат! Тебе приснилось что-то нехорошее?
— Это тебе снилось нехорошее. Убери свой меч. Ты мне поставил синяк под глазом. Хорошенькое дело, мне еще надо объяснять, что мне приснилось! Это ты дрался с кем-то во сне.
— Прости, Лизи! Ушиб тебя?
— Нет, — отвечала она едко, — просто получила синяк и свернутую челюсть.
— Ничто на свете не может заставить меня ударить тебя, Элиза, ничто и никогда! — бормотал Херефорд, снова ложась и прижимая ее к себе.
— Да что тебе приснилось, что ты так разбушевался во сне?
Роджер знал множество способов успокоить женщину, но в постели ему на ум пришел только один.
— Не помню, — сказал он рассеянно и крепче обнял ее. За два месяца замужества Элизабет поняла, что просить Роджера не трогать ее — бесполезно. Всякий раз, как она просила об этом, он добивался компромисса, лаская ее до тех пор, пока в ней не пробуждалось желание, и сколь ни сладостно было ей потом, собственная слабохарактерность казалась ей унизительной. Но иногда его можно было отвлечь шуткой или вопросом.
— То ты колотишь меня до полусмерти, а теперь пытаешься задушить, — голос ее звучал сухо, но свободной рукой она гладила его по лицу и волосам. — Что это было, демоны или кто-то из реальных людей?
— Довольно-таки реальные. Но давай поговорим о чем-нибудь другом, — обрезал он, и Элизабет была готова заплакать от досады.
Вообще говоря, ее страхи перед супружеством не оправдались. Роджер охотно, а порой даже с удовольствием делился с ней своими планами, но все же иногда он что-то скрывал от нее, причем довольно значительное. Много раз Элизабет заставала мужа сильно озабоченным, с низко поникшей головой. К этому же относился и кошмар, повторявшийся чуть не каждую ночь. На ее расспросы он неизменно отвечал смехом, отговаривался пустяками или тем, что вникает в положение женатого человека, и ей было совершенно ясно, что он старательно уклоняется от разговора на эту тему.
— Вальтер тебя послушался, Роджер?
Неделю назад младший брат Роджера вдруг появился неизвестно откуда и пару дней пробыл с ними в Уоллингфорде. Он не присутствовал на свадьбе и не появился, как обещал матери, после Крещения. Вместе с ним в Уоллингфорд нагрянула плохо организованная банда безземельных рыцарей со своей солдатней. Никакой дисциплины в отряде не было, вели они себя по-хамски и скоро потеряли одного человека, который неосмотрительно позволил себе вольность с Элизабет. Ее испуганный возглас и его вскрик от боли, когда она ткнула его своим кинжалом в руку, привели к месту события Херефорда, который, не говоря ни слова и не моргнув глазом, мгновенно расправился с наглецом. Элизабет вспомнила о том, что последовало за этим. Прибежал Вальтер, чтобы заступиться за своего человека. Роджер уже знал от Элизабет, что ей ничего не сделалось, и молча стоял над телом убитого, спокойно вытирая руки и нож. Он не отвечал на вопросы разъяренного Вальтера и, казалось, не слышал его криков. Даже когда Вальтер повернул его лицом к себе, положив руку на плечо и подняв другую, чтобы ударить, Херефорд не произнес ни слова. С ножом в руке Роджер стоял не шевелясь, и у Элизабет, наблюдавшей сцену, перехватило дыхание. Херефорд смотрел прямо в глаза брату, и тот сразу стал пунцовым и опустил руку, продолжая выкрикивать, что не останется ни на минуту там, где из-за женщины оскорбляют и убивают рыцарей.
Элизабет думала, что Роджер от этого взорвется; ей была знакома ярость отца, которой тот прикрывал свою неправоту, она знала, как Роджер мог сразу рассвирепеть из-за пустяка и так же быстро отойти, но сейчас она видела нечто совсем иное. Ее муж тихо, даже ласково произнес:
— Это не просто женщина. Это — Элизабет Херефорд, моя жена. Кроме того, Вальтер, уезжать тебе сейчас нельзя. Мне нужно поговорить с тобой, рассказать о своих планах.
Последовала долгая пауза. Вальтер, пряча глаза, что-то говорил о клятве Роджера не подставлять ему ловушку. Херефорд посмотрел на свои руки, как бы желая удостовериться, что они чисты, и продолжал тем же мягким тоном:
— Не надо, Вальтер, не надо со мной лукавить. Ты — плоть моей плоти, ты мой брат, в нас течет одна кровь. Не заставляй меня губить то, что я люблю всем сердцем.
Роджер тронул ее за руку, и они ушли. Элизабет совсем не трусиха, но до сей минуты она ни разу не решилась упомянуть имя Вальтера. Даже сейчас она почувствовала, как напряглись мышцы его плеча под ее головой, и пожалела, что затронула эту тему. Но это было так свойственно ей: она сама шла туда, где ей вовсе не хотелось оказаться.
— Вальтер послушался? — настаивала она.
— Не знаю. Да, сначала он делал, как я ему сказал, пока не прошел его страх передо мной и пока добыча была легкой. Но в любой момент он может повернуть и ударить по ближайшему и богатому союзнику. Ради Бога, Элизабет, ты можешь спросить меня о том, что бы не вынимало душу?
— Ты слишком горд. Если на дереве оказалось одно гнилое яблоко, разве можно яблоню считать плохой?
Херефорд пожал плечами.
— Видимо, так, но дело не только в гордости, я не могу отделаться от мысли, что с Вальтером я поступил как-то не так. Но в чем — не могу понять. Видит Бог, я ему дал больше, чем полагается младшему в семье. Даже обращаюсь с ним, как со своим наследником.
— Зачем ты на себя наговариваешь? Даже если ты что-то сделал или сказал не так, ты же сам еще молод. Зачем ты себя коришь?
— Я не корю себя, просто говорю, что ничего другого сделать не мог. Даже сейчас, когда я стал многое понимать лучше, оглядываясь назад, я не вижу, что сделал ему плохого. И все же…
— Но доверять ты ему не можешь, Роджер… Бессмысленно сейчас говорить, что ты сделал для него или не сделал… Разве можно на него положиться в твоем большом деле? Если он обратится против тебя или, еще хуже, против союзников, это же будет катастрофа!
— Думаешь, я не понимаю? Оставь это, Лизи. У меня и так хватает забот.
Он надолго замолчал, и Элизабет решила, что он уснул. Она сама начала дремать, когда темноту прорезал отблеск огня в очаге. Это Роджер, откинув полог, выскользнул из постели. Он снова опустил полог, но Элизабет было слышно, как он ходил взад-вперед, шевелил дрова в камине, наливал вино. В этом не было ничего необычного, после этого он снова ложился, озябший и еще более пылкий, но иногда она находила его под утро в кресле у огня или меряющим шагами комнату. Его мрачное настроение менялось молниеносно, как только он замечал, что она проснулась, и он становился шутливо-нежным или поддразнивал ее, но Элизабет знала, что это вывеска, это только фасад, за которым скрывается настоящий граф Херефорд.
Ее начинали душить слезы, она боролась с ними: слезы не облегчали. Было просто невыносимо сознавать, что она, такая умная и предусмотрительная, какой себя считала, не может разобраться в собственном муже, не может разглядеть в нем что-то еще, что существует рядом с бодростью Роджера Херефорда, его умом и сильным характером. Горше всего ей было от мысли, что Роджер не доверяет ей полностью.
Элизабет и в голову не приходило, что Херефорд прячет от нее свою слабость и свои страхи и что она сама бессознательно сделала эту скрытность условием их брака. Она ясно показывала Роджеру, что, несмотря на свою любовь к отцу, она презирает его за безволие, и Роджер именно тем ее и привлекал, что соединял в себе шарм Честера с упорством и целеустремленностью. Более того, она не раз и не два подтверждала, что ее любовь не настолько крепка, чтобы выдержать разочарование, узнай она, что он терзается страхами так же, как все люди. Поэтому второй натурой Херефорда вместе с бессознательным желанием соответствовать представлению Элизабет о нем, как о человеке сильном, было стремление поглубже спрятать свою нерешительность и боязливость. В шестнадцать лет на него свалилась неимоверно трудная задача отстоять свое право первородного сына в стране, где не было никаких законов и порядка, где право утверждается только силой; он стоял перед выбором — либо увлечь за собой людей, показав свою силу и бесстрашие, и расплачиваться за это кошмарами во сне, либо лишиться всех прав и привилегий и кануть в нищету и беззвестность. Херефорд выбрал кошмары сновидений и бился с ними один на один в темноте ночи..
Элизабет вслушивалась во все ночные звуки, время, казалось ей, тянулось вечно, хотя не прошло и четверти часа. Была полная тишина, ставшая невыносимой. Отогнув полог, она выглянула наружу. Сначала она не обнаружила Роджера, и сердце у нее покатилось, но тут послышался легкий скрип, и она увидела его стоящим в тени у щели бойницы.
— Роджер, ты замерзнешь! Что ты там делаешь?
Он замер, словно от удара, втянув голову в плечи.
— Извини, я потревожил тебя. Спи, Элизабет. Мне что-то не спится.
— Что тебя мучит?
Она поняла, что спросила его напрасно. Не время было приставать к Роджеру с расспросами. Он отвечал ей глухо, не повернувшись:
— Это мои заботы. Уверяю, что тут нет ничего, что бы тебя хоть как-нибудь касалось.
Его так и следовало понимать, буквально. Голос звучал мягко, немного устало. Он никогда и не помышлял отстранять Элизабет от своих забот, будь то дела политические или домашние. Только свое внутреннее противоборство он исключал из сферы их общих интересов.
Однако для Элизабет это выглядело совсем в ином свете, и его слова выстроились для нее в самую обидную комбинацию. Она тут же разразилась потоком горьких упреков, суть которых сводилась к тому, что его дела ее нисколько не интересуют, потому что он сам для нее пустое место, и если он не в состоянии ответить на простейший вопрос, значит, все дело в том, что он к ней тоже безразличен.
— И я вынуждена маскировать наши скверные отношения, чтобы никто не догадался о нашей ошибке. Если ты не боишься выглядеть смешным, не желая хотя бы из вежливости ответить на простой вопрос для разговора, то зачем мне все это нужно!
Херефорд повернулся к жене и, выслушивая эту тираду, не прерывал ее. Когда она назвала его пустым местом, тень боли скользнула по его лицу, но последние слова, сказанные просто со зла, были так нелепы в этот час и в этом месте, где, кроме них двоих, никого не было, что неведомые преследователи оставили его, а доброе расположение духа вернулось.
— Моя дорогая женушка, ты всегда для меня то, что мне нужно, — засмеялся он. — Не такая точно, признаюсь, какую хотелось бы, но такая, с которой всегда хорошо! Не надо, прошу тебя, говорить про нашу ошибку. На всем свете нет второй такой женщины, которая бы значила для меня столько, сколько значишь ты.
Он вернулся в постель, а Элизабет торопливо отодвинулась в самый дальний угол и повернулась к нему спиной. Это тоже было ошибкой: она оставалась беззащитной. Лежа к нему лицом, она могла оттолкнуть и продолжать браниться, чего нельзя делать, уткнувшись в полог кровати, как нельзя оттолкнуть мужчину, который целует тебя между лопатками у шеи. Брыкаясь и возмущаясь, Элизабет быстро сдалась, смущаясь и сердясь, уступила требованиям мужа. Она научилась симулировать усталость и сонливость, чего на самом деле не испытывала после любви Роджера, который, когда она так не делала, продолжал свои ласки, что ее еще больше раззадоривало, или нашептывал ей нежности и задавал вопросы, отвечать на которые она не могла. Чего Элизабет не знала, так это то, что Роджер вовсе не обманывался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44