Я был любимцем у путаны. Возможно, оттого, что сам был сыном путаны, а может быть, и потому, что был молод и небезобразен. По той или иной причине она научила меня способам доставлять удовольствие женщине, чтобы и она могла получить в какой-то степени возмещение тому, что давала. Сначала я был нетерпелив и стремился только к собственному наслаждению, но скоро понял, что если задержать удовольствие, то оно, когда придет, будет еще сильнее. И все-таки я не думаю, что даже в эти ранние годы, я был развратником. А позднее я все? меньше прислушивался к голосу плоти. Впрочем, если быть честным, это, возможно, произошло потому, что с тех пор, как я оставил Джернейв, большинство женщин, которых я был в состоянии позволить себе, если бы желал пользоваться ими часто, я не смог бы переносить.
Этой ночью в Лондоне мной двигало все-таки скорее любопытство, чем потребности плоти. Я вообразил, что в большом городе путана должна быть какой-то необыкновенной и как-то ярче, чем женщина, занимающаяся этим ремеслом в Джернейве. Не предупреждал ли меня священник, что губы необыкновенной женщины источают мед, а ее лоно нежнее масла? Наслушавшись, что на свете существуют такие наслаждения, я, конечно же, горел желанием вкусить их.
Будучи не совсем уж наивным, я понимал, что цена, которую предстоит заплатить, в Лондоне окажется выше, чем дома. Правда, у меня имелось несколько вещиц для обмена. Одной из моих привилегий оруженосца являлось хранение конских волос, которые я вычесывал у наших лошадей, а поскольку я был прилежен в исполнении таких обязанностей, у меня накопился мешок упругих и гладких очищенных от грязи волос. Их с удовольствием брали набивать тюфяки и подушки. Имелись у меня также огарки от толстых свечей, которые сэр Бернард сжигал по ночам, чтобы отгонять злых духов. Не какие-нибудь огрызки, а достаточно длинные огарки, так как весной ночи короткие. В Джернейве любая из этих вещей была бы желанным подарком. Но здесь, в Лондоне другое дело. Я вытащил монету из кошелька, который дала мне Одрис, когда я покидал Джернейв. Мне хватило ума, чтобы не брать с собой весь кошелек.
Но и такого умника все же надули. Мое «наслаждение» стоило мне рубашки, а также и других вещей, но в каком-то смысле это было недорого. Из-за своих ожиданий я выбрал среди встреченных мной женщин внешне наиболее экзотичную. В неопределенном свете огней факелов она выглядела как чудо: глаза, обведенные черным, кожа белее молока, щеки и губы ярче, чем у любой из женщин, которых я когда-либо видел. В то время у меня и в мыслях не было, что женщина может накраситься, чтобы изменить внешность, и я следовал за нею, страстно ожидая чудес. Но скоро убедился, что в каждом приеме она была слабее, чем путана из Джернейва – даже после того, как я пообещал ей особо заплатить за то, чтобы она показала мне новые хитрости в искусстве любви. Оправившись от разочарования, я открыл одно различие: я был нежен с женщиной в Джернейве и нисколько не был внимателен к путане в Лондоне. Если бы годы спустя я мог найти ту путану, следовало бы дать ей кругленькую сумму за этот урок, который стоит много больше, чем я заплатил ей.
Другой урок я получил в кровопролитной битве – и несколько более основательный, чем, как я полагаю, имел в виду сэр Оливер. Собственно, я не уверен, что действия при Тералдбурге следует называть битвой. Там не было ни десятков тысяч воинов, выстроившихся под развевающимися удалыми стягами, ни скачущих туда и сюда герольдов, то подбадривающих людей своего господина, то выкрикивающих проклятья и ругательства в адрес противника. Вероятно, при Тералдбурге происходила не более чем стычка. Однако для меня это была настоящая битва – первая и, пожалуй, более кровавая, чем многие великие битвы впоследствии.
В этот день из мальчика я превратился в мужчину. Я был мальчишкой, когда представлял себе, как буду нападать, бросаться в атаку с копьем в руке, и испытывал трепет, зная, что придется метить в живого человека, а не в бесчувственный чурбан. Таковы молодые: я не однажды думал, что, если моей мишенью окажется здоровый, живой человек, к которому я не питаю зла, которого я даже не знаю, было бы в высшей степени неприятно ранить его или убить. И я не причинил вреда моей первой мишени. Я был недостаточно силен в свои, пятнадцать лет, чтобы опрокинуть его, и либо из-за удачи, либо благодаря уменью отразил его копье. Но второго я ударил точно – и страшный вскрик, когда мое копье прошло сквозь кольчугу и кожаную куртку, сделал меня мужчиной. Чурбаны не кричат.
Я тоже закричал – в ужасе от того, что сделал. Будь моя воля, я бежал бы оттуда, но меня атаковали и я инстинктивно защищался. А затем был сражен сэр Бернард. Я не знал, что он умер, но мой долг был защищать его, и поэтому я продолжал бой. Я даже не прекратил его не секунду, чтобы извергнуть пищу, которую с таким удовольствием съел в это утро, хотя от криков, запаха крови и вони от фекалий из вывалившихся кишок умирающих меня мутило. Потом я удалился туда, где все зловоние и шум были далеко и не могли коснуться меня. С тех пор мне доводилось искать и находить это место много раз, но никогда я дольше не приходил в себя, чем той ночью после Тералдбурга, горько рыдая.
Я был крайне изумлен, обнаружив, что плачу. Успокоив немного дыхание, я остро почувствовал, что в шатре теперь не слышно храпа моего хозяина, и тогда затих совсем. До сих пор не знаю точно, отчего я плакал. Да, мне было жаль, что сэр Бернард погиб, но в те дни был только один человек, чья смерть могла бы выжать из меня мучительные слезы и рыдания, – это Одрис. Возможно, я плакал о тех, кто погиб от моей руки, может быть, о людях, которые погибли в этой битве, но, прежде всего я плакал о себе, потому что в это утро я потерял невинную мальчишескую радость искусного владения оружием.
Однако позже, днем, я вспомнил, как наш предводитель и многие другие хвалили меня за героическое поведение, и мало-помалу начал гордиться тем, что сделал. Не это ли как раз и делает войну возможной? Мужчины так легко забывают об отвращении, испытанном при причинении страданий и смерти другим, и помнят только о гордости за собственную удаль.
После битвы, которая закончилась поражением восстания против короля, я стал свидетелем расправы с пленными.
Я видел, как людей, не имевших влияния, калечили, лишали зрения или убивали, и в то же время вождь восставших Валеран де Мюлан, будучи членом королевской семьи, был только сослан в тихое заключение. В одном хорошо повлияли на меня эти ужасные события – в том, что я стал меньше досадовать на тихое житье в Джернейве и был рад вернуться домой.
Одрис встретила меня бурной радостью, и это тоже скрасило дни того лета, но я обнаружил, что пути наших с Одрис сердец разошлись. Из любви ко мне она выслушивала мои рассказы о войне, но приходила в ужас, а не увлекалась. Мне казалось, что она не находила удовольствия даже в моих рассказах о Лондоне и заморских городах. Ей нравились холмы, леса и дикие животные, жившие в них, а не тесные дома, заполненные людьми, или улицы, на которых шла бойкая торговля. Мы не стали любить друг друга меньше, но как-то охладели друг к другу.
Зато с сэром Оливером мы в это время стали даже ближе, чем раньше. Я привез с собой запечатанное письмо для него от нашего предводителя, которое, я уверен, содержало высокую оценку моего поведения и в лагере и на поле боя. И в течение нескольких следующих лет сэр Оливер стал использовать меня, когда требовалось отбивать налеты разбойников и шотландцев. В первый год я ездил вместе с ним изгонять налетчиков, преследовать их и сжигать их поселения. В последующие два года я возглавлял собственную группу, и меня тепло встречали в имениях, которым я приносил помощь и защиту. Иногда я оставался в имениях на ночь, а то и на несколько дней, и не однажды мне задавали вопросы относительно Одрис, которые приводили меня в смущение.
Сначала я ничего не говорил об этих вопросах сэру Оливеру, опасаясь доставить неприятности моим хозяевам, но такие вопросы, как не созрела ли Одрис для замужества и не планирует ли сэр Оливер в скором времени помолвить ее, а если да, то с кем, запали мне в голову. Как-то в один из зимних дней, когда мы с сэром Оливером праздно попивали пиво возле высоко вздымающегося огня, я непроизвольно выложил все, что озадачивало меня.
В следующее мгновение кровь застыла в моих жилах: таким странным было выражение лица сэра Оливера, когда он медленно поднял голову. До этого он лениво следил за языками пламени в ворчащем камине. Теперь же молча уставился на меня долгим и пристальным взглядом. Наконец он тяжело произнес:
– Я знал, что этот день наступит.
Сердце мое выпрыгивало из груди, но я никак не проявил этого и тоже уставился на него.
– Простите, если я поступил неправильно и не рассказал об этом раньше. Я думаю, что это не от желания обидеть, а просто из естественного любопытства в отношении Одрис, ведь она так застенчива.
Сэр Оливер вздохнул.
– Ты все сделал правильно. И все же ты должен покинуть Джернеив. Я не могу оставить тебя где-нибудь на наших землях. Ты представляешь опасность для Одрис.
– Я? – Я разинул рот. Я был потрясен, услышав, что должен оставить свой дом. Но это было ничто по сравнению с потрясением от его последнего приговора, вынесенного мне.
– Я представляю опасность для Одрис? Я готов умереть, защищая ее.
– Я нисколько не сомневаюсь в этом, – печально сказал сэр Оливер, а затем добавил в приступе горечи. – Проклинай свое фермейновское лицо! И почему ты не похож на свою мать?..
Я был так ошеломлен, что совсем потерял дар речи и только смотрел на него с открытым ртом.
– Разве ты не видишь, что люди, приписанные к Джернейву, могут предпочесть, чтобы землями владел сильный мужчина, которого они знают, пусть даже он и незаконнорожденный, чем слабая девушка? – продолжил через мгновение, сэр Оливер, все время наблюдая за мной, будто бы хотел взглядом прочесть мысли в моей голове.
Однако он ничего не смог разглядеть, кроме изумления и недоверия, потому что это было все, что я чувствовал.
Да и скорее всего он вообще не смог бы сказать, что я думаю. У меня не было такого доверия к людям, которое позволяло моим эмоциям беспрепятственно отражаться на лице как у Одрис. Я давно привык скрывать свои чувства.
– Как вы можете думать, что я приму участие в таком плане? – запротестовал я, когда смог говорить.
Сэр Оливер покачал головой.
– Тем не менее, чем дольше ты остаешься, тем больше людей будут сравнивать тебя с Одрис и тем больше будет расти их недовольство. Ты должен уехать.
Во мне боролись страх и желание. Я понял, что у меня больше нет дома, что меня навсегда должны отрезать от Джернейва, и это было ужасно. Но наряду с этим у меня была подсознательная жажда уйти в мир, где, возможно, я смогу найти для себя такое место, которое не будет зависеть от того, что мой отец переспал с путаной. Я опасался реакции Одрис, когда она услышит, что я по доброй воле оставляю Джернеив, но не смел изложить ей реальную причину. Я боялся этого. Что я могу ей сказать? Что из-за того, что она хрупкая женщина, я становлюсь угрозой ее спокойствию в Джернейве? Глупый страх… Одрис всегда знала меня лучше, чем я сам себя, и она заметила мое беспокойство. Она попыталась скрыть слезы, не желая причинить мне боль, и лишь заставила пообещать, что я никогда не подведу ее и буду посылать письма.
И на этот раз меня не прогнали, а отправили с честью, на хорошей лошади моей собственной выездки, с хорошим оружием и в доспехах. По весне я поехал служить Юстасу Фитц-Джону в крепость Алник в качестве одного из бригадиров вооруженных всадников. Это вовсе не было для меня падением. Правда, бригада, которой мне поручили командовать, была невелика и состояла сплошь из необученных ребят. Чего же можно было ожидать от таких же юных, как и я сам? Но обучая и воспитывая этих людей, я получал огромное удовольствие, а в небольших операциях, на которые нас посылали, они проявили себя очень хорошо. Через какое-то время бригада значительно увеличилась.
Минуло два года. Каждые несколько месяцев от Одрис из Джернейва прибывал посыльный с письмом о новостях, происходивших в крепости и в семействе, и с этим же человеком я отсылал письмо с моими небольшими новостями. Но в 1126 году у меня произошло событие, достаточно значительное, чтобы самому отправить нарочного отнести словечко в Джернейв. Зять короля Генриха, император Рима, умер, и его вдова, императрица Матильда, возвратилась к своему отцу. Все это время король Генрих был в Нормандии, но сейчас он возвращался назад в Англию и вез с собой Матильду, открыто объявив о своей цели заставить баронов присягнуть, что после его смерти они сделают ее своей королевой.
Неожиданно меня выбрали сопровождать сэра Юстаса на присягу. Наиболее интересно было видеть показное рвение, с которым в присутствии короля все мужчины клялись защищать от других права Матильды на трон. Вначале приносили клятву самые высокие лорды. Король Дэвид Шотландский присягнул ей первым. Затем Роберт, граф Глостерский, самый любимый незаконнорожденный сын короля, и Стефан Блуазский, сын сестры короля, его любимый племянник, почти поссорились из-за очереди. Роберт заявил о правах единокровного брата, Стефан – о правах племянника.
Принимая во внимание все то, что я услышал в Алнике, по дороге и в пивных, я задавал себе вопрос: который же из трех предаст ее первым? А в том, что это произойдет, я не сомневался, ибо Матильда, как я мог видеть, не принадлежала к тому типу женщин, которые могут заставить мужчин желать умереть за нее. Вне королевских глаз и ушей было очевидно; ни один не обрадован идеей, что женщина будет управлять Англией.
ГЛАВА 2
Мелюзина
Я была любимой крошкой, драгоценнейшей игрушкой, ярчайшим украшением поместья Улль. Я знаю: не так уж часто бывает, чтобы мать с радостью встречала рождение девочки. Еще реже это случается с отцом. Но у моих родителей уже было семеро здоровых сыновей. Понятно, почему моя мать так хотела иметь дочку: рядом с ней не было других женщин ее круга, с которыми можно было бы поделиться своими заботами. Но можно удивиться радости моего отца и его вниманию ко мне. Конечно, он никогда не говорил, со мной об этом, и в течение долгого времени я и не подозревала, что его отношение ко мне отличалось от отношения других отцов к своим дочерям. Со временем я поняла., что меня любили и баловали больше, чем большинство других девочек. Для любви моего отца была убедительная причина, но я была слишком занята и слишком счастлива, чтобы думать об этом. Сейчас, оглядываясь назад, я догадываюсь, что отец был таким мужчиной, которому необходима нежная любовь, тонкая лесть и скромно-шутливая беседа, а это может дать только женщина.
Я не хочу сказать, что мои отец и мать жили несчастливо. Они не ссорились и не ненавидели друг друга, но имелась причина для недоверия между ними. Причина эта была давней. Конечно, это очень огорчало мою мать, особенно в последние годы. Но она не знала отца так же хорошо, как он знал себя сам, поэтому, не понимала той осмотрительности, которую он все еще проявлял по отношению к ней после стольких лет совместной жизни. Когда она заболела, это так сильно волновало ее ум, что она все рассказала.
Мой отец, сэр Малькольм Улльский, не был уроженцем Улля. Он был вассалом Дункана, старшего сына короля Малькольма Шотландского. Когда Малькольма убили, а его брат, Дональд Бэн, пришел к власти, Дункан спасся бегством в Англию и мой отец вместе с ним. Папа узнал о связях норманнов со двором короля Уильяма Руфуса и вместе с Дунканом прискакал назад в Шотландию, где при поддержке английского короля Дункан свергнул своего дядю с трона. Однако менее чем через год Дункана тоже убили, и мой отец спас свою жизнь бегством к кузену своей матери, который владел землями Улль. Спустя три года Эдгар, единокровный брат Дункана, свергнул с трона Дональда Бэна, но, хотя папа любил Шотландию и еще считал себя шотландцем, он не видел причин возвращаться туда. Будучи младшим сыном в большой семье, он понимал, что ему не на что претендовать из наследства. Вряд ли Эдгар, сын Малькольма от второй жены, мог что-либо предложить человеку своего брата, когда у него было так много собственных вассалов, которым следовало воздать должное. И папа сделал местом своего пребывания Улль. Кузен был ленивым, распутным человеком и охотно предоставил отцу управление поместьем. Не имея наследников и никого на примете, он был вполне доволен тем, что папа, если сможет, после его смерти будет управлять этими землями.
Мама не знала точно, когда умер папин кузен, но в 1104 году, когда Генрих, в течение четырех лет бывший королем Англии, поехал в путешествие по стране, чтобы принять присягу от тех подданных, кто еще не присягнул ему, папа уже управлял Уллем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62