Последних двоих увели, забили и съели, как я полагаю, а других не приводили, потому что и отец и его эконом умерли и некому было дать указание. Тогда, конечно, я об этом не думал. Я просто обрадовался, увидев этих животных живыми, так как инстинктивно чувствовал, что кто-то же должен их кормить и поить. Мне стало уже не так страшно, и я подумал об одном из грумов, жившем со своей женой и детьми в соседней хижине у стены конюшни. Он знал меня и всегда симпатизировал мне, позволяя «помогать» ему ухаживать за лошадьми, – наверное, я больше мешал, – и я надеялся, что и сейчас он поможет мне. Возможно, его жена даст мне поесть.
Первое потрясение я пережил на пути к его хижине. Из часовни вышел человек, и я побежал к нему, обрадованный его появлением, но он громко закричал, чтобы я не приближался и, когда я на мгновенье остановился, слишком потрясенный, чтобы двигаться, швырнул в меня камнем. Я думаю, что он был болен и это был не жестокий поступок, а забота о моей безопасности, но в то время для меня это был ужасный удар. Впереди меня ожидала другая встреча, еще более горькая. Когда я подошел к дому грума, на пороге сидела его жена.
Прежде чем я смог заговорить, она закричала на меня:
– Как ты смеешь жить, сукин сын, когда умерли те, кто гораздо лучше тебя!
Затем она, угрожающе жестикулируя, стала с трудом подниматься на ноги и добавила:
– Господин умер, больше он не сможет защитить тебя.
Так я узнал, что мой отец умер. Я был слишком потрясен и напуган, чтобы сделать что-нибудь кроме того, как убежать прежде, чем жена грума сможет добраться до меня. Страх придал быстроту моим ногам. Но не добежав и до середины двора, я обернулся и увидел, что она не преследует меня. И тогда меня охватил гнев. Я был уверен, что отец не защитил бы меня, – я еще не понимал, что достаточно и того, что я сын господина, – и считал, что получил некоторое его расположение лишь благодаря собственным природным способностям. В каком-то смысле это было верно, так как если бы я не проявлял природной склонности к верховой езде и владению мечом, отец вообще не обращал бы на меня внимания. Но мой гнев смешивался с новым страхом. Я вспомнил человека, который бросил в меня камень, и физическую угрозу, скрытую за жестами жены грума. А если все, кто выжил, считают моего отца виноватым в том, что они потеряли свои семьи? Не собираются ли они отомстить за них мне и Одрис, которая еще больше, чем я, дитя господина?
Я понял, хоть и не сразу, что эта женщина почти сошла с ума от горя, и простил ее, особенно благодаря ее крику, который навел меня на мысль, что, избегая всех в крепости, можно сохранить мою и Одрис жизнь и уберечься от болезни. Гнев, который она разбудила во мне, напомнив о заслугах моего отца, и, сделав это с такой же грубостью, как раньше делал отец, тоже пошел мне на пользу. Он дал мне ощущение, что я сам способен, понуждаемый муками голода, обеспечить себя и Одрис.
Потом я оказался возле кухонных сараев, выстроенных у крепостной стены. С ловкостью, естественной для мальчишки, чье любопытство часто подгоняло его залезать в разные места, такие, как, например, кузница, куда его никто не звал, я прокрался на кухонный двор. Увидев, что никого нет, я пробрался в продуктовый сарай. Здесь я нашел нож, воткнутый в круг сыра, как если бы кто-то собирался отрезать порцию, но его позвали и он забыл. Я закончил его работу, хотя это было нелегко, так как нож заржавел и застрял в сыре. Все же я справился, и потом с ножом за поясом, уверенный в своем умении с ним обращаться, – так я думал, будучи весьма несведущим, – я почувствовал себя значительно смелее и стал собирать все, что мог унести.
В течение нескольких дней – недавно, возвращаясь мыслями назад, я решил, что это было около месяца, – я прятался сам и прятал Одрис. Я воровал дрова для нашего огня и пищу для наших желудков и выносил ведро с отбросами чаще всего поздно вечером, в сумерках, когда тени были самыми густыми и обширными. Ближе к концу этого срока я, кроме того, рано утром выходил в сад, где созрели фрукты. Для питья я воровал молоко, если к вечеру в сарае что-то оставалось, и приносил в одном из горшков воду из небольшого ручья в саду, так как мне не под силу было поднять ведро из колодца на нижнем этаже башни. Вначале я боялся спускаться, когда было слишком темно, но вскоре стал очень смелым и гордым. Вероятно, в течение какого-то времени я был уверен, что мы будем жить так всегда.
Если бы так и случилось, я был бы вполне доволен. Одрис хорошо себя вела и понимала меня. Я как мог заботился о ней. Часто я брал ее с собой в сад подышать воздухом, приучая прятаться и вести себя тихо в тех случаях, когда кто-нибудь приходил. Может быть, именно те уроки, когда я сам был испуган и она могла почувствовать мой страх, сделали ее такой застенчивой при посторонних на всю оставшуюся жизнь. Но тогда, играя только со мной, она была счастлива. И я тоже был счастлив. Однако через несколько недель я уже начал скучать по своему пони и по упражнениям с мечом. Надо было попытался изобрести способ украдкой ездить верхом и в то же время сохранить Одрис в безопасности. Обычно я оставлял ее спящую, привязав веревкой к постели за ноги, чтобы проснувшись, она не могла обжечься или скатиться по ступенькам. Но я понимал, что поездка верхом окажется значительно продолжительнее, чем мои короткие вылазки за едой, и что было бы опасно надолго оставлять Одрис привязанной.
Мне очень хотелось узнать, помнит ли меня мой пони, и я не мог удержаться от короткого визита в конюшню. Однажды я уже был там, кажется двумя неделями раньше, чтобы взять немного соломы и добавить к камышам на полу: они стали тонкими и свалялись, и стало холоднее, так как лето угасало. Тогда в кормушки был задан корм, но конюшня была не убрана. На этот раз все оказалось в порядке. Очевидно, этим кто-то занимался. Я помню, как сердце мое упало. Наверно, я понял тогда, что скоро жизнь вернется в свое нормальное русло и я снова превращусь в ничто вместо того, чтобы быть кормильцем и защитником, первостепенной фигурой. Я даже не смог остаться посмотреть на пони, а повернулся и побежал. На бегу смог увернуться от протянутой руки грума. Я слышал позади себя его зов, но уже хорошо научился прятаться и легко скрылся от него. Однако это не подняло мой дух, и той ночью я долго не мог уснуть. Я не ошибся, почувствовав, что в моей жизни снова предстоят перемены. Уже на следующий день, вскоре после того, как Одрис разбудила меня и я дал ей немного фруктов, сыра и кислого молока на завтрак, в зале под нами поднялся шум. Это помещение, так долго бывшее безмолвным, неожиданно наполнилось людьми. Все говорили, отдавали приказы, размахивали граблями и метлами, стремясь избавиться старого гнилого камыша, разожгли костер, чтобы сжечь сгнившую траву. Одрис, привыкшая так долго не слышать никакого шума, кроме того, который производили мы сами, испугалась и заплакала. Я шикнул на нее, затолкал в угол комнаты подальше от двери и попытался закрыть дверь на засов. Это оказалось мне не под силу: засов был слишком тяжел, чтобы я мог приподнять его, и застрял напротив того места, в которое обычно опускался.
Закрыв дверь, мы с Одрис могли бы чувствовать себя в безопасности, поскольку, как ни был я мал, я знал, что звуки не могут проникнуть сквозь толстые каменные стены или толстые деревянные дверь и пол. Но дверь оставалась открытой, и я до смерти боялся, что малейший шум с нашей стороны выдаст нас. Я взял Одрис на руки, чтобы она успокоилась, и почувствовал, как ее маленькое тельце дрожит от страха. Бедное дитя! Это была моя ошибка. Она не боялась бы, если бы я сам не был испуган. Я пытался успокоить ее, повторяя ей снова и снова, что, пока она со мной, никакая беда ей не угрожает. Конечно, я понимал, что это было глупое обещание, но ничего больше не мог придумать, чтобы утешить ее.
Мы сидели в полном молчании и все же не смогли надолго сохранить в тайне наше присутствие. Мне следовало знать, что уборка не ограничится залом. Вскоре после полудня наша дверь неожиданно распахнулась и вошла высокая женщина с толстыми косами цвета бронзы. Я отпрянул, но в южной башне, где окна выходили на юго-запад и юго-восток и позволяли солнечному свету свободно литься в комнату, не было тени. Какой-то момент женщина стояла, как вкопанная, уставившись на нас, потом закричала и бросилась к нам.
Вероятно, я тоже закричал. Тонкие маленькие ручки Одрис крепко обвились вокруг моей шеи. Я помню, как она завизжала, когда женщина выхватила ее у меня, цепко ухватив одной рукой. Другой она подняла меня на ноги и погнала вниз по лестнице. Навстречу шел мужчина, очень похожий на моего отца, и на миг я даже подумал, что жена грума солгала, сказав мне о его смерти.
Но уже в следующее мгновенье я понял, что это не отец, так как мужчина спросил меня:
– Кто ты?
Раньше меня научили, что, если показать свой страх, получишь наказание еще более суровое, чем за неповиновение. Поэтому я храбро ответил:
– Я Бруно, сын Берты.
И вдруг я узнал его. Это был тот смуглый человек, которого отец приглашал посмотреть на меня во время упражнений. Я знал, что он тоже господин и мог защитить дитя господина от простого люда, поэтому добавил:
– Этот ребенок – Одрис, дочь лорда Вильяма.
Женщина укачивала Одрис, пытаясь успокоить ее, а Одрис старалась освободиться, пронзительно вопя: – Бу-уно, Бу-уно! Это было самым близким к моему имени словом, которое она тогда могла выговаривать.
– Оставь ее, Эдит, – сказал смуглый человек, и леди Эдит повиновалась.
Одрис тотчас же побежала ко мне, и я шепнул ей:
– Уймись, теперь ты в безопасности.
Она утихла, засунула свою руку в мою и попыталась спрятаться за меня.
– Я сэр Оливер Фермейн, – сказал смуглый человек, – брат сэра Вильяма, и я пришел… – Он поколебался, разглядывая Одрис, которая наполовину спряталась за меня. Затем твердо договорил: – Я пришел, чтобы управлять Джернейвом за мадемуазель Одрис.
Был момент тяжкого безмолвия, когда горе и страх сжали мое горло и лишили голоса. Я был очень наивен и боялся не того, чего следовало. Мне даже не пришло в голову, что сэру Оливеру ничего не стоило убить и Одрис, и меня – и Джернейвская крепость со всеми ее богатыми землями принадлежала бы только ему и после него его детям. Это было бы так легко. Кто мог бы сказать, что мы не умерли от болезни, как многие другие? Конечно, не его жена, чьи дети выиграли бы. Не пугался я и того, что меня выгонят из крепости насовсем и предоставят меня собственной судьбе. Сэр Оливер был вправе это сделать: сын путаны занял неподобающее ему место. Одрис отберут у меня – вот, что представлялось мне самым ужасающим.. Во время этого безмолвия сэр Оливер внимательно разглядывал Одрис. Неожиданно он нахмурился и повернул голову к своей жене.
– Забери ребенка, вымой и одень как следует.
– Она чистая! – закричал я с риском рассердить его. Меня охватывал ужас потери единственного существа, которое ценило меня выше других. – Я не мог постирать ее белье, я…
– Ты ни в чем не виноват, – резко сказал сэр Оливер, повысив голос из-за Одрис, которая возобновила вопли, но они становились все слабее, так как леди Эдит унесла ее.
Мои глаза следили за ней до тех пор, пока полумрак зала и пелена выступивших слез не скрыли леди Эдит. Но я превозмог слезы, зная, что они повлекут только наказание. Конечно, я понимал, что для Одрис будет лучше, если о ней позаботится женщина. Сэр Оливер похвалил меня, назвав чудом, что я сохранил ребенка живым, и это также облегчило мою горечь. За свою жизнь я слышал лишь несколько слов похвалы: сейчас, да еще как-то от оружейника, который занимался со мной прежде. Поэтому, несмотря на горе, я смог ответить на вопросы сэра Оливера, так что в конце концов он узнал все. А он как можно деликатнее сообщил мне, что моя мать умерла.
Я не слишком тужил о матери – все мое горе было связано с Одрис, – но, узнав, что мать отошла в лучший мир, вдруг почувствовал себя смытой течением щепкой, которой не за что зацепиться. Не помню, отвечал ли я что-то сэру Оливеру, но видимо, достаточно было выражения моего лица, чтобы он положил руку мне на плечо и сам проводил меня вниз на кухню, где приказал одному из поваров накормить меня. Должно быть, я сказал ему, что мы с Одрис не обедали, – еда в башне была, но мы слишком испугались, чтобы есть. И пока повар поспешно искал для меня пирог и холодное мясо, сэр Оливер сказал мне, что когда я поем, то до вечера могу развлекаться как захочу и что этой ночью я буду спать в башне, пока он не сделает новых распоряжений.
Оглядываясь назад, я спрашиваю себя: что же он планировал? Полагаю, совсем не то, что случилось на самом деле. Это Одрис, я уверен, заставила сэра Оливера взять меня в свою семью. Он был добрый человек, честный и благородный, но я не думаю, чтобы он намеревался растить сына путаны вместе со своими детьми. Возможно, я не прав. Он знал, что моим отцом был сэр Вильям. Сам я никогда этого не говорил: мать объяснила мне, что это запрещено. В любом случае было бы глупо спекулировать на том, чего невозможно доказать. Что случилось, то случилось, и моя жизнь сложилась так, а не иначе.
Одрис не утихала, а кричала до тех пор, пока сэр Оливер не велел своей жене принести ее вниз ко мне. И позже, когда девочка стала больше привыкать к своей тетке и новым слугам, она все? равно не отлучалась от меня надолго. В следующие дни леди Эдит еще несколько раз пыталась нас разъединить, но Одрис начинала кричать, как только я исчезал из ее поля зрения. Поэтому, вместо того чтобы выгнать совсем или воспитывать среди слуг, сэр Оливер взял меня в свою семью.
Первое время сыновья сэра Оливера старались всячески унизить меня и называли байстрюком. Но я смотрел на них так гордо, что они опускали глаза, и даже Алан, который больше чем на год был старше меня, не смел поднять на меня руку и ударить. А когда мы с ним соревновались во владении мечом, я победил его так легко и быстро, что привел в восторг. Увидев мое мастерство в бою и верховой езде, Алан и Оливер-младший захотели стать моими друзьями. Мы часто развлекались вместе, но я никогда не допускал их в свое сердце. Я не мог забыть, что сначала они называли меня байстрюком. Кроме того, они не упускали ни одного случая, чтобы поиздеваться над Одрис.
Я думаю, что сэр Оливер заметил их ненависть к Одрис, потому что рано отправил их учиться. После того как отправили Алана, я ожидал, что поеду тоже, но сэр Оливер оставил меня в Джернейве. Он никогда не объяснял причину. Пожалуй, его вообще нельзя было назвать разговорчивым человеком. Сначала я думал, что это из-за Одрис. Позднее я решил, что он не захотел записывать меня на знатную фамилию, словно я рожден благородным. Бедняга! Сейчас я знаю, что лег тяжким бременем на его верное сердце. Он видел во мне семя своего брата, хотя мой отец никогда не признавал меня. И он взялся обучать меня сам, преподавая мне мастерство скорее рыцаря, чем латника. Более того, я узнал, что он заплатил за мои доспехи – настоящую кольчугу, а не вываренную кожу, в которую наряжался обычный солдат, – из своего собственного кошелька.
К тому времени, как мне исполнилось пятнадцать, я был неугомонным и немного скучал в Джернейве. Как и все молодые, я думал, что уже знаю все, и уроки раздражали меня. Мне хотелось больше самостоятельности, а сэр Оливер не позволял мне осуществлять на практике то, чему я научился в поездках по имению для осмотра близлежащих поместий или для сбора податей с малых крепостей, подчиненных Джернейву. Поэтому, когда он снял ограничения и послал меня из Джернейва вместе с группой воинов по вызову короля воевать во Францию, я был без ума от радости. Я поехал как оруженосец, к заместителю сэра Оливера, человеку по имени сэр Бернард. От него я получил два полезных урока.
Первый касался женщин. Когда мы приехали в Лондон, я был одержим желанием женщины. К тому времени я уже не был девственником. Зная из опыта детства слишком много об использовании женщин, я, как только во мне проснулись первые желания, подыскал одну из замковых путан – фактически она заняла должность моей матери. У меня всегда было что дать в обмен за услугу: достаточно было попросить у Одрис старую шелковую ленту или взять горбушку белого хлеба либо кусок сыра, который появлялся только на нашем столе. Я знал, что могу и вовсе не платить – одно словечко управляющему могло бы принести крупные неприятности любому, кто не угодит оруженосцу сэра Оливера, – но никогда не пользовался этим оружием. И не только потому, что сэр Оливер пришел бы в ярость, узнав что я злоупотребил своей властью таким образом. Я слишком хорошо помнил беды моей матери (за исключением того времени, когда она была защищена присутствием господского внебрачного ребенка и благоволением моего отца), чтобы желать зло любой женщине, вынужденной заниматься ремеслом Берты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Первое потрясение я пережил на пути к его хижине. Из часовни вышел человек, и я побежал к нему, обрадованный его появлением, но он громко закричал, чтобы я не приближался и, когда я на мгновенье остановился, слишком потрясенный, чтобы двигаться, швырнул в меня камнем. Я думаю, что он был болен и это был не жестокий поступок, а забота о моей безопасности, но в то время для меня это был ужасный удар. Впереди меня ожидала другая встреча, еще более горькая. Когда я подошел к дому грума, на пороге сидела его жена.
Прежде чем я смог заговорить, она закричала на меня:
– Как ты смеешь жить, сукин сын, когда умерли те, кто гораздо лучше тебя!
Затем она, угрожающе жестикулируя, стала с трудом подниматься на ноги и добавила:
– Господин умер, больше он не сможет защитить тебя.
Так я узнал, что мой отец умер. Я был слишком потрясен и напуган, чтобы сделать что-нибудь кроме того, как убежать прежде, чем жена грума сможет добраться до меня. Страх придал быстроту моим ногам. Но не добежав и до середины двора, я обернулся и увидел, что она не преследует меня. И тогда меня охватил гнев. Я был уверен, что отец не защитил бы меня, – я еще не понимал, что достаточно и того, что я сын господина, – и считал, что получил некоторое его расположение лишь благодаря собственным природным способностям. В каком-то смысле это было верно, так как если бы я не проявлял природной склонности к верховой езде и владению мечом, отец вообще не обращал бы на меня внимания. Но мой гнев смешивался с новым страхом. Я вспомнил человека, который бросил в меня камень, и физическую угрозу, скрытую за жестами жены грума. А если все, кто выжил, считают моего отца виноватым в том, что они потеряли свои семьи? Не собираются ли они отомстить за них мне и Одрис, которая еще больше, чем я, дитя господина?
Я понял, хоть и не сразу, что эта женщина почти сошла с ума от горя, и простил ее, особенно благодаря ее крику, который навел меня на мысль, что, избегая всех в крепости, можно сохранить мою и Одрис жизнь и уберечься от болезни. Гнев, который она разбудила во мне, напомнив о заслугах моего отца, и, сделав это с такой же грубостью, как раньше делал отец, тоже пошел мне на пользу. Он дал мне ощущение, что я сам способен, понуждаемый муками голода, обеспечить себя и Одрис.
Потом я оказался возле кухонных сараев, выстроенных у крепостной стены. С ловкостью, естественной для мальчишки, чье любопытство часто подгоняло его залезать в разные места, такие, как, например, кузница, куда его никто не звал, я прокрался на кухонный двор. Увидев, что никого нет, я пробрался в продуктовый сарай. Здесь я нашел нож, воткнутый в круг сыра, как если бы кто-то собирался отрезать порцию, но его позвали и он забыл. Я закончил его работу, хотя это было нелегко, так как нож заржавел и застрял в сыре. Все же я справился, и потом с ножом за поясом, уверенный в своем умении с ним обращаться, – так я думал, будучи весьма несведущим, – я почувствовал себя значительно смелее и стал собирать все, что мог унести.
В течение нескольких дней – недавно, возвращаясь мыслями назад, я решил, что это было около месяца, – я прятался сам и прятал Одрис. Я воровал дрова для нашего огня и пищу для наших желудков и выносил ведро с отбросами чаще всего поздно вечером, в сумерках, когда тени были самыми густыми и обширными. Ближе к концу этого срока я, кроме того, рано утром выходил в сад, где созрели фрукты. Для питья я воровал молоко, если к вечеру в сарае что-то оставалось, и приносил в одном из горшков воду из небольшого ручья в саду, так как мне не под силу было поднять ведро из колодца на нижнем этаже башни. Вначале я боялся спускаться, когда было слишком темно, но вскоре стал очень смелым и гордым. Вероятно, в течение какого-то времени я был уверен, что мы будем жить так всегда.
Если бы так и случилось, я был бы вполне доволен. Одрис хорошо себя вела и понимала меня. Я как мог заботился о ней. Часто я брал ее с собой в сад подышать воздухом, приучая прятаться и вести себя тихо в тех случаях, когда кто-нибудь приходил. Может быть, именно те уроки, когда я сам был испуган и она могла почувствовать мой страх, сделали ее такой застенчивой при посторонних на всю оставшуюся жизнь. Но тогда, играя только со мной, она была счастлива. И я тоже был счастлив. Однако через несколько недель я уже начал скучать по своему пони и по упражнениям с мечом. Надо было попытался изобрести способ украдкой ездить верхом и в то же время сохранить Одрис в безопасности. Обычно я оставлял ее спящую, привязав веревкой к постели за ноги, чтобы проснувшись, она не могла обжечься или скатиться по ступенькам. Но я понимал, что поездка верхом окажется значительно продолжительнее, чем мои короткие вылазки за едой, и что было бы опасно надолго оставлять Одрис привязанной.
Мне очень хотелось узнать, помнит ли меня мой пони, и я не мог удержаться от короткого визита в конюшню. Однажды я уже был там, кажется двумя неделями раньше, чтобы взять немного соломы и добавить к камышам на полу: они стали тонкими и свалялись, и стало холоднее, так как лето угасало. Тогда в кормушки был задан корм, но конюшня была не убрана. На этот раз все оказалось в порядке. Очевидно, этим кто-то занимался. Я помню, как сердце мое упало. Наверно, я понял тогда, что скоро жизнь вернется в свое нормальное русло и я снова превращусь в ничто вместо того, чтобы быть кормильцем и защитником, первостепенной фигурой. Я даже не смог остаться посмотреть на пони, а повернулся и побежал. На бегу смог увернуться от протянутой руки грума. Я слышал позади себя его зов, но уже хорошо научился прятаться и легко скрылся от него. Однако это не подняло мой дух, и той ночью я долго не мог уснуть. Я не ошибся, почувствовав, что в моей жизни снова предстоят перемены. Уже на следующий день, вскоре после того, как Одрис разбудила меня и я дал ей немного фруктов, сыра и кислого молока на завтрак, в зале под нами поднялся шум. Это помещение, так долго бывшее безмолвным, неожиданно наполнилось людьми. Все говорили, отдавали приказы, размахивали граблями и метлами, стремясь избавиться старого гнилого камыша, разожгли костер, чтобы сжечь сгнившую траву. Одрис, привыкшая так долго не слышать никакого шума, кроме того, который производили мы сами, испугалась и заплакала. Я шикнул на нее, затолкал в угол комнаты подальше от двери и попытался закрыть дверь на засов. Это оказалось мне не под силу: засов был слишком тяжел, чтобы я мог приподнять его, и застрял напротив того места, в которое обычно опускался.
Закрыв дверь, мы с Одрис могли бы чувствовать себя в безопасности, поскольку, как ни был я мал, я знал, что звуки не могут проникнуть сквозь толстые каменные стены или толстые деревянные дверь и пол. Но дверь оставалась открытой, и я до смерти боялся, что малейший шум с нашей стороны выдаст нас. Я взял Одрис на руки, чтобы она успокоилась, и почувствовал, как ее маленькое тельце дрожит от страха. Бедное дитя! Это была моя ошибка. Она не боялась бы, если бы я сам не был испуган. Я пытался успокоить ее, повторяя ей снова и снова, что, пока она со мной, никакая беда ей не угрожает. Конечно, я понимал, что это было глупое обещание, но ничего больше не мог придумать, чтобы утешить ее.
Мы сидели в полном молчании и все же не смогли надолго сохранить в тайне наше присутствие. Мне следовало знать, что уборка не ограничится залом. Вскоре после полудня наша дверь неожиданно распахнулась и вошла высокая женщина с толстыми косами цвета бронзы. Я отпрянул, но в южной башне, где окна выходили на юго-запад и юго-восток и позволяли солнечному свету свободно литься в комнату, не было тени. Какой-то момент женщина стояла, как вкопанная, уставившись на нас, потом закричала и бросилась к нам.
Вероятно, я тоже закричал. Тонкие маленькие ручки Одрис крепко обвились вокруг моей шеи. Я помню, как она завизжала, когда женщина выхватила ее у меня, цепко ухватив одной рукой. Другой она подняла меня на ноги и погнала вниз по лестнице. Навстречу шел мужчина, очень похожий на моего отца, и на миг я даже подумал, что жена грума солгала, сказав мне о его смерти.
Но уже в следующее мгновенье я понял, что это не отец, так как мужчина спросил меня:
– Кто ты?
Раньше меня научили, что, если показать свой страх, получишь наказание еще более суровое, чем за неповиновение. Поэтому я храбро ответил:
– Я Бруно, сын Берты.
И вдруг я узнал его. Это был тот смуглый человек, которого отец приглашал посмотреть на меня во время упражнений. Я знал, что он тоже господин и мог защитить дитя господина от простого люда, поэтому добавил:
– Этот ребенок – Одрис, дочь лорда Вильяма.
Женщина укачивала Одрис, пытаясь успокоить ее, а Одрис старалась освободиться, пронзительно вопя: – Бу-уно, Бу-уно! Это было самым близким к моему имени словом, которое она тогда могла выговаривать.
– Оставь ее, Эдит, – сказал смуглый человек, и леди Эдит повиновалась.
Одрис тотчас же побежала ко мне, и я шепнул ей:
– Уймись, теперь ты в безопасности.
Она утихла, засунула свою руку в мою и попыталась спрятаться за меня.
– Я сэр Оливер Фермейн, – сказал смуглый человек, – брат сэра Вильяма, и я пришел… – Он поколебался, разглядывая Одрис, которая наполовину спряталась за меня. Затем твердо договорил: – Я пришел, чтобы управлять Джернейвом за мадемуазель Одрис.
Был момент тяжкого безмолвия, когда горе и страх сжали мое горло и лишили голоса. Я был очень наивен и боялся не того, чего следовало. Мне даже не пришло в голову, что сэру Оливеру ничего не стоило убить и Одрис, и меня – и Джернейвская крепость со всеми ее богатыми землями принадлежала бы только ему и после него его детям. Это было бы так легко. Кто мог бы сказать, что мы не умерли от болезни, как многие другие? Конечно, не его жена, чьи дети выиграли бы. Не пугался я и того, что меня выгонят из крепости насовсем и предоставят меня собственной судьбе. Сэр Оливер был вправе это сделать: сын путаны занял неподобающее ему место. Одрис отберут у меня – вот, что представлялось мне самым ужасающим.. Во время этого безмолвия сэр Оливер внимательно разглядывал Одрис. Неожиданно он нахмурился и повернул голову к своей жене.
– Забери ребенка, вымой и одень как следует.
– Она чистая! – закричал я с риском рассердить его. Меня охватывал ужас потери единственного существа, которое ценило меня выше других. – Я не мог постирать ее белье, я…
– Ты ни в чем не виноват, – резко сказал сэр Оливер, повысив голос из-за Одрис, которая возобновила вопли, но они становились все слабее, так как леди Эдит унесла ее.
Мои глаза следили за ней до тех пор, пока полумрак зала и пелена выступивших слез не скрыли леди Эдит. Но я превозмог слезы, зная, что они повлекут только наказание. Конечно, я понимал, что для Одрис будет лучше, если о ней позаботится женщина. Сэр Оливер похвалил меня, назвав чудом, что я сохранил ребенка живым, и это также облегчило мою горечь. За свою жизнь я слышал лишь несколько слов похвалы: сейчас, да еще как-то от оружейника, который занимался со мной прежде. Поэтому, несмотря на горе, я смог ответить на вопросы сэра Оливера, так что в конце концов он узнал все. А он как можно деликатнее сообщил мне, что моя мать умерла.
Я не слишком тужил о матери – все мое горе было связано с Одрис, – но, узнав, что мать отошла в лучший мир, вдруг почувствовал себя смытой течением щепкой, которой не за что зацепиться. Не помню, отвечал ли я что-то сэру Оливеру, но видимо, достаточно было выражения моего лица, чтобы он положил руку мне на плечо и сам проводил меня вниз на кухню, где приказал одному из поваров накормить меня. Должно быть, я сказал ему, что мы с Одрис не обедали, – еда в башне была, но мы слишком испугались, чтобы есть. И пока повар поспешно искал для меня пирог и холодное мясо, сэр Оливер сказал мне, что когда я поем, то до вечера могу развлекаться как захочу и что этой ночью я буду спать в башне, пока он не сделает новых распоряжений.
Оглядываясь назад, я спрашиваю себя: что же он планировал? Полагаю, совсем не то, что случилось на самом деле. Это Одрис, я уверен, заставила сэра Оливера взять меня в свою семью. Он был добрый человек, честный и благородный, но я не думаю, чтобы он намеревался растить сына путаны вместе со своими детьми. Возможно, я не прав. Он знал, что моим отцом был сэр Вильям. Сам я никогда этого не говорил: мать объяснила мне, что это запрещено. В любом случае было бы глупо спекулировать на том, чего невозможно доказать. Что случилось, то случилось, и моя жизнь сложилась так, а не иначе.
Одрис не утихала, а кричала до тех пор, пока сэр Оливер не велел своей жене принести ее вниз ко мне. И позже, когда девочка стала больше привыкать к своей тетке и новым слугам, она все? равно не отлучалась от меня надолго. В следующие дни леди Эдит еще несколько раз пыталась нас разъединить, но Одрис начинала кричать, как только я исчезал из ее поля зрения. Поэтому, вместо того чтобы выгнать совсем или воспитывать среди слуг, сэр Оливер взял меня в свою семью.
Первое время сыновья сэра Оливера старались всячески унизить меня и называли байстрюком. Но я смотрел на них так гордо, что они опускали глаза, и даже Алан, который больше чем на год был старше меня, не смел поднять на меня руку и ударить. А когда мы с ним соревновались во владении мечом, я победил его так легко и быстро, что привел в восторг. Увидев мое мастерство в бою и верховой езде, Алан и Оливер-младший захотели стать моими друзьями. Мы часто развлекались вместе, но я никогда не допускал их в свое сердце. Я не мог забыть, что сначала они называли меня байстрюком. Кроме того, они не упускали ни одного случая, чтобы поиздеваться над Одрис.
Я думаю, что сэр Оливер заметил их ненависть к Одрис, потому что рано отправил их учиться. После того как отправили Алана, я ожидал, что поеду тоже, но сэр Оливер оставил меня в Джернейве. Он никогда не объяснял причину. Пожалуй, его вообще нельзя было назвать разговорчивым человеком. Сначала я думал, что это из-за Одрис. Позднее я решил, что он не захотел записывать меня на знатную фамилию, словно я рожден благородным. Бедняга! Сейчас я знаю, что лег тяжким бременем на его верное сердце. Он видел во мне семя своего брата, хотя мой отец никогда не признавал меня. И он взялся обучать меня сам, преподавая мне мастерство скорее рыцаря, чем латника. Более того, я узнал, что он заплатил за мои доспехи – настоящую кольчугу, а не вываренную кожу, в которую наряжался обычный солдат, – из своего собственного кошелька.
К тому времени, как мне исполнилось пятнадцать, я был неугомонным и немного скучал в Джернейве. Как и все молодые, я думал, что уже знаю все, и уроки раздражали меня. Мне хотелось больше самостоятельности, а сэр Оливер не позволял мне осуществлять на практике то, чему я научился в поездках по имению для осмотра близлежащих поместий или для сбора податей с малых крепостей, подчиненных Джернейву. Поэтому, когда он снял ограничения и послал меня из Джернейва вместе с группой воинов по вызову короля воевать во Францию, я был без ума от радости. Я поехал как оруженосец, к заместителю сэра Оливера, человеку по имени сэр Бернард. От него я получил два полезных урока.
Первый касался женщин. Когда мы приехали в Лондон, я был одержим желанием женщины. К тому времени я уже не был девственником. Зная из опыта детства слишком много об использовании женщин, я, как только во мне проснулись первые желания, подыскал одну из замковых путан – фактически она заняла должность моей матери. У меня всегда было что дать в обмен за услугу: достаточно было попросить у Одрис старую шелковую ленту или взять горбушку белого хлеба либо кусок сыра, который появлялся только на нашем столе. Я знал, что могу и вовсе не платить – одно словечко управляющему могло бы принести крупные неприятности любому, кто не угодит оруженосцу сэра Оливера, – но никогда не пользовался этим оружием. И не только потому, что сэр Оливер пришел бы в ярость, узнав что я злоупотребил своей властью таким образом. Я слишком хорошо помнил беды моей матери (за исключением того времени, когда она была защищена присутствием господского внебрачного ребенка и благоволением моего отца), чтобы желать зло любой женщине, вынужденной заниматься ремеслом Берты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62