— И все же как красиво!
Больше смертельных исходов в тот день не было. Как только манаха завершилась, охранники поздравили своих возбужденных и потрясенных пленников.
— Первый день в Доминате, а вы уже видели манаху и смерть на арене! Боги благосклонны к вам.
Аира Хаз тихо спросила у мужа:
— Что они за люди? Устраивают представление из убийства!
— Такие же, как мы, — печально ответил Анно. — Такие же люди.
Мариус Симеон Ортиз отдал команду, и солдаты двинулись вдоль шеренги пленников, приказывая рабам подниматься на ноги. После часового отдыха в мягкой траве пленникам было не просто продолжить путь.
— Сколько нам еще идти, папа? — спросила Пинто.
— Не знаю, дорогая. Хочешь, я понесу тебя?
— Нет, я могу идти сама.
На протяжении всего похода Пинто ни разу не попросила, чтобы ее понесли на руках. Хотя в первые дни путешествия девочка была близка к этому. Иногда ее ноги так уставали, что мышцы продолжали непроизвольно подергиваться, даже когда Пинто уже не двигалась. В такие минуты девочка говорила себе, что сейчас она попросит, чтобы ее понесли. Однако каждый раз даже мысли об этом оказывалось достаточно, чтобы упрямство помогло ей побороть слабость. А теперь девочка точно знала, что никогда не станет просить о помощи.
Колонна рабов спустилась по склону холма и вступила в туннель. Впереди пленники услышали шум огромной толпы, увидели отблески солнца на песке и вскоре обнаружили, что оказались на арене.
Зрители оставались на террасах, потому что правитель еще не покинул свое место. Мариус Симеон Ортиз выехал на арену во главе колонны и, пришпорив коня, заставил его запрыгнуть на насыпь. Военачальник повернулся лицом к Доминатору, спокойный, словно конная статуя, а жители Араманта продолжали заполнять площадку, двумя потоками обтекая насыпь.
По мере того как рабы появлялись на арене, толпа начала аплодировать. Люди все прибывали и прибывали, и аплодисменты звучали громче и громче. Доминатор смотрел на рабов, улыбаясь широко и дружелюбно, словно усталые путники по доброй воле пришли сюда, чтобы выразить ему почтение. Бомен шел следом за отцом. Едва выйдя из туннеля, юноша поднял взгляд на красный павильон, и на короткое мгновение глаза его встретились с глазами правителя. Губы правителя были изогнуты в отеческой улыбке, но в глазах не было и следа добродушия. Во взгляде Доминатора Бомен уловил отблеск непреклонной воли и холодное равнодушие к человеческому потоку, протекающему перед ним. Юноша внезапно понял, что за странное ощущение исходило от этого человека, — правитель не нуждался ни в чьей любви. Затем колонна рабов стала втягиваться в другой туннель, и Бомен вслед за отцом покинул арену.
Они оказались в мрачном подземелье с каменными сводами. Подгоняемые охранниками пленники шли мимо манахов, которых совсем недавно видели на арене. Сейчас бойцы лежали на скамьях, другие люди обрабатывали их раны, массировали мышцы. Мампо замедлил шаг, глаза юноши с тоской глядели на эти сияющие тела, покрытые шрамами. Рабы заметили также тело убитого манаха, лежащего на скамье и покрытого тканью. Затем пленники снова оказались под открытым небом и длинной цепочкой направились вниз по склону холма, к месту своего заточения.
Ортиз оставался неподвижным, пока последний из рабов не покинул арену. Затем он низко поклонился Доминатору, поднял голову и, глядя в лицо, которое так хорошо знал и любил, произнес высоким звонким голосом:
— Доминатор, то, что я делаю, я делаю для вас.
Правитель низко склонил голову.
— Хорошо сделано, — произнес он глубоким мягким голосом. — Ты порадовал меня.
От счастья лицо Ортиза вспыхнуло. На это он даже не надеялся. Кивок, возможно, улыбка — этого вполне достаточно. Однако сам Доминатор сказал, причем при всех, что Ортиз сумел угодить ему! Очевидно, скоро правитель пришлет за ним и произнесет слова, которые Ортиз так жаждал услышать, слова, которые сделают военачальника сыном Доминатора.
Новых рабов разместили во внутренних дворах, сообщающихся между собой и выстроенных специально для этой цели. Здесь невольники пили из кружек горячий жидкий бульон, мылись в длинных корытах и выстраивались в очередь к отхожим местам. Сегодняшнюю ночь им последний раз предстояло спать на голой земле. Завтра рабов отведут в комнаты и дадут работу.
Семья Хазов лежала на земле. Анно и Аира спали рядом, по привычке взявшись за руки. Пинто свернулась калачиком под боком у мамы, Бомен лежал с другой стороны, рядом отцом. Слишком усталые даже для семейного ритуала встречи желаний, они просто закрыли глаза, чувствуя тепло друг друга, и вскоре уснули.
Все, кроме Бомена. Юноша будто снова видел перед собой бородатое лицо Доминатора и ощущал его безграничную силу.
Скорее, Кесс. Без тебя я не справлюсь.
Бомен не хотел, чтобы семья знала, как сильно тоскует он по сестре. Именно ночью, когда дневные заботы отступали, приходила острая боль разлуки. С самого рождения Бомен не разлучался с Кестрель дольше чем на несколько часов. Он так привык ощущать ее стремительные порывы, силу ее желаний, что молчание, которое окружало юношу теперь, было почти невыносимым. Без Кесс он чувствовал себя живым лишь наполовину. И даже меньше, так как Кестрель всегда была более яркой частью единой души близнецов. Бомен тосковал по ее страстному и беспокойному духу.
Где же ты, Кесс? Вернись ко мне, я не могу без тебя.
Бомен из последних сил посылал призывы в темноту ночи. Однако где бы сестра сейчас ни была, она находилась слишком далеко, чтобы ответить.
Интерлюдия вторая. Отшельник
Огромный тис рос в одиночестве почти у самой вершины горного хребта, защищавшей дерево от постоянных северо-западных ветров. Никто не знал, сколько лет стоит здесь этот тис, но никак не меньше нескольких веков, это точно. У корней дерева бил родник с чистой водой, говорили, что он никогда не пересыхает. Именно за уединенное расположение и близость к роднику и облюбовал дерево уродливый человек с лицом, похожим на собачью морду. Ел отшельник совсем мало, зато пил очень много воды. Старый тис вообще оказался очень удобным: будучи вечнозеленым, он давал укрытие зимой и тень летом, ветки расходились от ствола под таким углом, что удалось построить маленький, но надежный домик, ну и в довершение всего с южной стороны дерева открывался впечатляющий вид.
Человек был древесным отшельником и потому, строго говоря, не мог владеть никакой собственностью. Да, он жил в уютной хижине из тростника, но сам домик ему не принадлежал. Отшельник пользовался кувшином для воды на длинной веревке, однако и кувшин не был его имуществом. Серый кот по имени Дымок, поджарый и гибкий, разделял с отшельником компанию, но кот также не принадлежал человеку, тут никто бы не усомнился. Дымок вообще был сам по себе и никому принадлежать не мог.
В то утро, когда все изменилось, отшельник проснулся с рассветом. Дымок, как обычно, сидел у окна, в котором не было стекол, и глядел на соседа с легким неодобрением.
— Я все время спрашиваю себя, — произнес отшельник, садясь на постели, потягиваясь и снимая ночную рубаху, — с чего же ты остаешься со мной? Ясно ведь, что мое общество доставляет тебе мало удовольствия.
— А я вовсе не с тобой, — отвечал Дымок. — Я просто живу здесь. А ты живешь рядом.
— Все это слова, Дымок, только слова.
Человек направился к дыре в полу домика, чтобы справить нужду. Узкая линия потемневших тисовых листьев, равно как и круг коричневой травы на земле, отмечала место, куда ежедневно низвергался маленький водопад.
— И все-таки, наверное, я нравлюсь тебе. Ведь иначе ты бы давно выбрал другое соседство.
— Нравишься? — переспросил Дымок. — Почему ты должен мне нравиться?
— Нет, я вовсе не имею в виду, что во мне есть нечто, что должно нравиться…
Отшельник не был тщеславным человеком. Он знал, что выглядит на редкость уродливо — с единственным глазом и вытянутым, напоминающим собачью морду лицом. Отшельник знал также, что от него пахнет, хоть и не ощущал собственный запах — просто он не мылся с тех пор, как поселился на дереве: три года, восемь месяцев и одиннадцать дней назад. Более того, у аскета не было ничего, что могло бы понравиться коту, потому что у него вообще ничего не было. Однако Дымок оставался с ним.
— Я пришел к заключению, — промолвил отшельник, опуская кувшин на длинной веревке вниз, — что твоя доброта, которую я никак не заслужил, происходит оттого, что ты привязчив.
— Кто — я? — Дымок внимательно наблюдал, как отшельник опускает кувшин в маленькое углубление с водой у корней дерева. — Тебе хорошо известно, что я совершенно ни к чему не привязываюсь.
— Все это слова, Дымок. Только слова.
Перехватывая руками веревку, человек втащил кувшин в домик и подвинул коту. Дымок спрыгнул с подоконника и три-четыре раза коснулся язычком поверхности воды. Затем отшельник принялся пить сам — пил он долго и неторопливо, а остатки воды плеснул себе в лицо. Освежившись, аскет глубоко вздохнул и запел утреннюю песню.
Если бы кто-нибудь попытался подслушать разговор человека и кота (что вряд ли могло случиться, так как вокруг до самого горизонта не пролегало ни дорог, ни тропинок), то он не услышал бы ничего. Однако они разговаривали, пусть и не вслух. Отшельник так долго жил один, что почти позабыл о таком способе общения, при котором собеседники сотрясают речью воздух. Что касается Дымка, то он и вовсе не умел говорить. Тем не менее они умудрялись каждый день беседовать, не прибегая к помощи звуков, и большинство из этих будничных разговоров были очень похожи друг на друга. И если бы отшельник дал себе труд задуматься об этом, то понял бы, что в таких беседах и заключается его привлекательность для кота. Разумные животные весьма ценят возможность поговорить с человеком, однако мало кто из людей способен поддержать с ними разговор. Дымок в душе посмеивался над отшельником и совершенно не понимал, с чего тот предпочел вести такой странный образ жизни, однако аскет отвечал, если кот обращался к нему. Дымок затруднился бы ответить, как определить, умеет человек общаться без помощи языка или нет. Выяснить это можно только опытным путем: обратиться к нему и посмотреть, поймет ли он тебя. И единственным человеческим существом, сумевшим понять его речь и ответить, оказался одноглазый отшельник, живущий на дереве. Что ж, мир вообще устроен криво и косо, словно сделан наспех, и вот вам лишнее тому доказательство, думал Дымок.
Если диалог между человеком и котом происходил в молчании, то песню отшельника могли бы услышать все, кто оказался поблизости, если бы таковые нашлись. Пение также удерживало кота рядом с человеком. Со временем Дымок полюбил эти музыкальные упражнения. Например, в утренней песне было что-то от потягивания при пробуждении — бессловесная мелодия гудела и жужжала, обвиваясь вокруг дерева и призывая жизненную силу и наступающий день. Отшельник знал десятки песен. Среди них были песни для еды и песни для сна, песни для дождливой погоды и песни для солнечного света, песни от судорог и песни от расстройства желудка. Дымок жаждал услышать их все.
Так как утренняя песня близилась к концу, кот выскользнул из домика и прыгнул на одну из раскидистых веток тиса. Отыскав удобное место, Дымок улегся на ветке в ожидании завтрака, спокойный и молчаливый.
Отшельник допел песню, поднялся на ноги и потянулся вверх, достав ладонями до тростникового потолка, а затем тщательно вытряхнул свою дневную мантию. Невозможно вообразить себе более простое одеяние — длиннополая, до пят, хламида из жесткой, практически вечной шерсти с длинными свободными рукавами. Отшельник никогда не стирал ее, однако каждое утро с силой тряс одежду за окном, что, как он свято верил, не давало грязи скапливаться.
Как только отшельник вытряхнул мантию, к нему устремились птицы, живущие на дереве. Птицы поднялись в воздух с насиженных мест и затрепетали крыльями, приземляясь на ветки рядом с дверью хижины. Отшельник через голову натянул мантию, рывком расправил ее и вышел из домика на широкую ветвь, которую называл своим передним крыльцом. Здесь, в сорока футах от земли, аскет уселся на удобную выпуклость, своего рода сиденье, давно вытертую им до блеска, а птицы слетелись к нему.
Птицы любили отшельника, и больше других самые маленькие — синицы, зарянки и зяблики. Парочка дятлов, живущих на дереве, никогда не упускала случая поприветствовать человека, усаживаясь на его левое плечо. Скворцы прилетали шумными стайками, хоть и не задерживались надолго. Черные дрозды облюбовали голову отшельника, а воробьи прыгали у него на коленях.
— Доброе утро, птицы, — сказал аскет, погладив согнутым пальцем перышки на грудке зяблика. — Дни становятся короче. Скоро к нам присоединятся грачи.
Он говорил, а пичуги щебетали в ответ, склоняли набок головки и снова что-то трещали. Разума птиц не хватало на то, чтобы поддерживать разговор, но они хорошо понимали отшельника и находили интересным все, что он говорил. Птицы гордились тем, что человек выбрал их дерево. Утреннее сборище давало им пищу для раздумий на целый день и вносило в жизнь разнообразие. Отшельник понимал это и поэтому старался каждое утро сказать что-нибудь новое. Для них он был словно календарь, где на каждом развороте помещена очередная мудрая мысль. Правда, прежде всего человек получал свои дары.
Отшельник протянул руки, сложенные лодочкой, и птицы забили крыльями, отдавая аскету ежедневную дань. Со временем птицы поняли, что нравится человеку, и теперь больше не предлагали ему червячков и жуков. Каждое утро в ладони отшельника падали ягоды, зерна и семена, а также орехи, аккуратно освобожденные от кожуры. Аскет ждал, пока ладони наполнятся, затем что-то откладывал на зиму, а что-то отправлял в рот. Он жевал зерна и фрукты, протягивая руку за очередной порцией угощения. Это была его единственная трапеза за целый день, и она полностью зависела от друзей-птиц. Зимой птицы не могли кормить отшельника, потому что едва могли прокормиться сами, и он, полуголодный, впадал в зимнюю спячку до самой весны. К счастью, существовала песня от голода, благодаря которой лишения становились не так мучительны. Когда последние дары были получены и съедены, птицы снова уселись на плечи отшельника, чтобы выслушать очередную утреннюю мысль.
— Моя мать, — сказал аскет, — всегда говорила, что я прекрасный ребенок. Она сшила мне маленький голубой чепчик.
Птицы не находили ничего смешного в историях отшельника. Они не знали, что аскет уродлив. Они также не догадывались о том, что такое чепчик. Это делало слова отшельника еще более интригующими.
С верхней ветки Дымок все слышал, но никак не комментировал слова человека. Кот был занят тем, что гипнотизировал воробья. Несчастная птица поймала взгляд Дымка и уже не могла отвести глаз. Дымок прокрался к воробью, который неподвижно сидел на ветке, — птичка лишь пискнула, когда кот набросился на нее.
Отшельник услышал писк и увидел Дымка, уносящего в зубах добычу. Он покачал головой. Когда несколько минут спустя кот вернулся, человек мягко выразил свое недовольство:
— Это очень нехорошо, Дымок. Я же просил тебя не есть моих друзей.
— Но ведь мне они не друзья, — ответил Дымок, устраиваясь на коленях отшельника, чтобы спокойно переварить завтрак.
— А не мог бы ты сделать мне одолжение и есть мышей или кого-нибудь в этом роде?
— Почему я должен делать тебе одолжение?
— Ну, Дымок, к чему эти вопросы? Ты же прекрасно знаешь, я — твой друг.
— Дружба — всего лишь привычка и удобство, — промолвил кот.
— Только послушайте его! Мурлычет тут у меня на коленях!
— Человеческое тело — источник тепла.
— Человеческое тело, как же! Ты говоришь о моем теле. Ты говоришь обо мне.
— Ну, ты самый доступный в этих краях человек.
— А что ты будешь делать, когда я умру, и мое тело похолодеет?
— Как-нибудь справлюсь.
Отшельник тряхнул головой и снова принялся гладить кота сильными ровными движениями, как нравилось Дымку. Когда они познакомились, отшельник был не слишком силен в этом, однако кот научил его. Теперь Дымок получал удовольствие от поглаживаний человека. Отшельник гладил вдоль шерсти, выдерживая постоянный ритм и давление.
— И скоро ты собираешься умирать? — поинтересовался Дымок.
— Когда придет время, — отвечал отшельник.
— А, тогда понятно. Как и все в этом мире. — Кот потерял интерес к предмету разговора. — Продолжай, продолжай, не останавливайся.
Не желая расстраивать друга, отшельник ничего больше не сказал, хотя, говоря о времени, которое придет, он имел в виду вовсе не обычный порядок вещей. Человек с лицом, похожим на собачью морду, был одним из Певцов, и, как все в племени Певцов, отшельник ждал зова. В последние недели отшельник ощущал какую-то внешнюю дрожь, какие-то перемещения и вибрации в воздухе, заставлявшие его повысить бдительность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Больше смертельных исходов в тот день не было. Как только манаха завершилась, охранники поздравили своих возбужденных и потрясенных пленников.
— Первый день в Доминате, а вы уже видели манаху и смерть на арене! Боги благосклонны к вам.
Аира Хаз тихо спросила у мужа:
— Что они за люди? Устраивают представление из убийства!
— Такие же, как мы, — печально ответил Анно. — Такие же люди.
Мариус Симеон Ортиз отдал команду, и солдаты двинулись вдоль шеренги пленников, приказывая рабам подниматься на ноги. После часового отдыха в мягкой траве пленникам было не просто продолжить путь.
— Сколько нам еще идти, папа? — спросила Пинто.
— Не знаю, дорогая. Хочешь, я понесу тебя?
— Нет, я могу идти сама.
На протяжении всего похода Пинто ни разу не попросила, чтобы ее понесли на руках. Хотя в первые дни путешествия девочка была близка к этому. Иногда ее ноги так уставали, что мышцы продолжали непроизвольно подергиваться, даже когда Пинто уже не двигалась. В такие минуты девочка говорила себе, что сейчас она попросит, чтобы ее понесли. Однако каждый раз даже мысли об этом оказывалось достаточно, чтобы упрямство помогло ей побороть слабость. А теперь девочка точно знала, что никогда не станет просить о помощи.
Колонна рабов спустилась по склону холма и вступила в туннель. Впереди пленники услышали шум огромной толпы, увидели отблески солнца на песке и вскоре обнаружили, что оказались на арене.
Зрители оставались на террасах, потому что правитель еще не покинул свое место. Мариус Симеон Ортиз выехал на арену во главе колонны и, пришпорив коня, заставил его запрыгнуть на насыпь. Военачальник повернулся лицом к Доминатору, спокойный, словно конная статуя, а жители Араманта продолжали заполнять площадку, двумя потоками обтекая насыпь.
По мере того как рабы появлялись на арене, толпа начала аплодировать. Люди все прибывали и прибывали, и аплодисменты звучали громче и громче. Доминатор смотрел на рабов, улыбаясь широко и дружелюбно, словно усталые путники по доброй воле пришли сюда, чтобы выразить ему почтение. Бомен шел следом за отцом. Едва выйдя из туннеля, юноша поднял взгляд на красный павильон, и на короткое мгновение глаза его встретились с глазами правителя. Губы правителя были изогнуты в отеческой улыбке, но в глазах не было и следа добродушия. Во взгляде Доминатора Бомен уловил отблеск непреклонной воли и холодное равнодушие к человеческому потоку, протекающему перед ним. Юноша внезапно понял, что за странное ощущение исходило от этого человека, — правитель не нуждался ни в чьей любви. Затем колонна рабов стала втягиваться в другой туннель, и Бомен вслед за отцом покинул арену.
Они оказались в мрачном подземелье с каменными сводами. Подгоняемые охранниками пленники шли мимо манахов, которых совсем недавно видели на арене. Сейчас бойцы лежали на скамьях, другие люди обрабатывали их раны, массировали мышцы. Мампо замедлил шаг, глаза юноши с тоской глядели на эти сияющие тела, покрытые шрамами. Рабы заметили также тело убитого манаха, лежащего на скамье и покрытого тканью. Затем пленники снова оказались под открытым небом и длинной цепочкой направились вниз по склону холма, к месту своего заточения.
Ортиз оставался неподвижным, пока последний из рабов не покинул арену. Затем он низко поклонился Доминатору, поднял голову и, глядя в лицо, которое так хорошо знал и любил, произнес высоким звонким голосом:
— Доминатор, то, что я делаю, я делаю для вас.
Правитель низко склонил голову.
— Хорошо сделано, — произнес он глубоким мягким голосом. — Ты порадовал меня.
От счастья лицо Ортиза вспыхнуло. На это он даже не надеялся. Кивок, возможно, улыбка — этого вполне достаточно. Однако сам Доминатор сказал, причем при всех, что Ортиз сумел угодить ему! Очевидно, скоро правитель пришлет за ним и произнесет слова, которые Ортиз так жаждал услышать, слова, которые сделают военачальника сыном Доминатора.
Новых рабов разместили во внутренних дворах, сообщающихся между собой и выстроенных специально для этой цели. Здесь невольники пили из кружек горячий жидкий бульон, мылись в длинных корытах и выстраивались в очередь к отхожим местам. Сегодняшнюю ночь им последний раз предстояло спать на голой земле. Завтра рабов отведут в комнаты и дадут работу.
Семья Хазов лежала на земле. Анно и Аира спали рядом, по привычке взявшись за руки. Пинто свернулась калачиком под боком у мамы, Бомен лежал с другой стороны, рядом отцом. Слишком усталые даже для семейного ритуала встречи желаний, они просто закрыли глаза, чувствуя тепло друг друга, и вскоре уснули.
Все, кроме Бомена. Юноша будто снова видел перед собой бородатое лицо Доминатора и ощущал его безграничную силу.
Скорее, Кесс. Без тебя я не справлюсь.
Бомен не хотел, чтобы семья знала, как сильно тоскует он по сестре. Именно ночью, когда дневные заботы отступали, приходила острая боль разлуки. С самого рождения Бомен не разлучался с Кестрель дольше чем на несколько часов. Он так привык ощущать ее стремительные порывы, силу ее желаний, что молчание, которое окружало юношу теперь, было почти невыносимым. Без Кесс он чувствовал себя живым лишь наполовину. И даже меньше, так как Кестрель всегда была более яркой частью единой души близнецов. Бомен тосковал по ее страстному и беспокойному духу.
Где же ты, Кесс? Вернись ко мне, я не могу без тебя.
Бомен из последних сил посылал призывы в темноту ночи. Однако где бы сестра сейчас ни была, она находилась слишком далеко, чтобы ответить.
Интерлюдия вторая. Отшельник
Огромный тис рос в одиночестве почти у самой вершины горного хребта, защищавшей дерево от постоянных северо-западных ветров. Никто не знал, сколько лет стоит здесь этот тис, но никак не меньше нескольких веков, это точно. У корней дерева бил родник с чистой водой, говорили, что он никогда не пересыхает. Именно за уединенное расположение и близость к роднику и облюбовал дерево уродливый человек с лицом, похожим на собачью морду. Ел отшельник совсем мало, зато пил очень много воды. Старый тис вообще оказался очень удобным: будучи вечнозеленым, он давал укрытие зимой и тень летом, ветки расходились от ствола под таким углом, что удалось построить маленький, но надежный домик, ну и в довершение всего с южной стороны дерева открывался впечатляющий вид.
Человек был древесным отшельником и потому, строго говоря, не мог владеть никакой собственностью. Да, он жил в уютной хижине из тростника, но сам домик ему не принадлежал. Отшельник пользовался кувшином для воды на длинной веревке, однако и кувшин не был его имуществом. Серый кот по имени Дымок, поджарый и гибкий, разделял с отшельником компанию, но кот также не принадлежал человеку, тут никто бы не усомнился. Дымок вообще был сам по себе и никому принадлежать не мог.
В то утро, когда все изменилось, отшельник проснулся с рассветом. Дымок, как обычно, сидел у окна, в котором не было стекол, и глядел на соседа с легким неодобрением.
— Я все время спрашиваю себя, — произнес отшельник, садясь на постели, потягиваясь и снимая ночную рубаху, — с чего же ты остаешься со мной? Ясно ведь, что мое общество доставляет тебе мало удовольствия.
— А я вовсе не с тобой, — отвечал Дымок. — Я просто живу здесь. А ты живешь рядом.
— Все это слова, Дымок, только слова.
Человек направился к дыре в полу домика, чтобы справить нужду. Узкая линия потемневших тисовых листьев, равно как и круг коричневой травы на земле, отмечала место, куда ежедневно низвергался маленький водопад.
— И все-таки, наверное, я нравлюсь тебе. Ведь иначе ты бы давно выбрал другое соседство.
— Нравишься? — переспросил Дымок. — Почему ты должен мне нравиться?
— Нет, я вовсе не имею в виду, что во мне есть нечто, что должно нравиться…
Отшельник не был тщеславным человеком. Он знал, что выглядит на редкость уродливо — с единственным глазом и вытянутым, напоминающим собачью морду лицом. Отшельник знал также, что от него пахнет, хоть и не ощущал собственный запах — просто он не мылся с тех пор, как поселился на дереве: три года, восемь месяцев и одиннадцать дней назад. Более того, у аскета не было ничего, что могло бы понравиться коту, потому что у него вообще ничего не было. Однако Дымок оставался с ним.
— Я пришел к заключению, — промолвил отшельник, опуская кувшин на длинной веревке вниз, — что твоя доброта, которую я никак не заслужил, происходит оттого, что ты привязчив.
— Кто — я? — Дымок внимательно наблюдал, как отшельник опускает кувшин в маленькое углубление с водой у корней дерева. — Тебе хорошо известно, что я совершенно ни к чему не привязываюсь.
— Все это слова, Дымок. Только слова.
Перехватывая руками веревку, человек втащил кувшин в домик и подвинул коту. Дымок спрыгнул с подоконника и три-четыре раза коснулся язычком поверхности воды. Затем отшельник принялся пить сам — пил он долго и неторопливо, а остатки воды плеснул себе в лицо. Освежившись, аскет глубоко вздохнул и запел утреннюю песню.
Если бы кто-нибудь попытался подслушать разговор человека и кота (что вряд ли могло случиться, так как вокруг до самого горизонта не пролегало ни дорог, ни тропинок), то он не услышал бы ничего. Однако они разговаривали, пусть и не вслух. Отшельник так долго жил один, что почти позабыл о таком способе общения, при котором собеседники сотрясают речью воздух. Что касается Дымка, то он и вовсе не умел говорить. Тем не менее они умудрялись каждый день беседовать, не прибегая к помощи звуков, и большинство из этих будничных разговоров были очень похожи друг на друга. И если бы отшельник дал себе труд задуматься об этом, то понял бы, что в таких беседах и заключается его привлекательность для кота. Разумные животные весьма ценят возможность поговорить с человеком, однако мало кто из людей способен поддержать с ними разговор. Дымок в душе посмеивался над отшельником и совершенно не понимал, с чего тот предпочел вести такой странный образ жизни, однако аскет отвечал, если кот обращался к нему. Дымок затруднился бы ответить, как определить, умеет человек общаться без помощи языка или нет. Выяснить это можно только опытным путем: обратиться к нему и посмотреть, поймет ли он тебя. И единственным человеческим существом, сумевшим понять его речь и ответить, оказался одноглазый отшельник, живущий на дереве. Что ж, мир вообще устроен криво и косо, словно сделан наспех, и вот вам лишнее тому доказательство, думал Дымок.
Если диалог между человеком и котом происходил в молчании, то песню отшельника могли бы услышать все, кто оказался поблизости, если бы таковые нашлись. Пение также удерживало кота рядом с человеком. Со временем Дымок полюбил эти музыкальные упражнения. Например, в утренней песне было что-то от потягивания при пробуждении — бессловесная мелодия гудела и жужжала, обвиваясь вокруг дерева и призывая жизненную силу и наступающий день. Отшельник знал десятки песен. Среди них были песни для еды и песни для сна, песни для дождливой погоды и песни для солнечного света, песни от судорог и песни от расстройства желудка. Дымок жаждал услышать их все.
Так как утренняя песня близилась к концу, кот выскользнул из домика и прыгнул на одну из раскидистых веток тиса. Отыскав удобное место, Дымок улегся на ветке в ожидании завтрака, спокойный и молчаливый.
Отшельник допел песню, поднялся на ноги и потянулся вверх, достав ладонями до тростникового потолка, а затем тщательно вытряхнул свою дневную мантию. Невозможно вообразить себе более простое одеяние — длиннополая, до пят, хламида из жесткой, практически вечной шерсти с длинными свободными рукавами. Отшельник никогда не стирал ее, однако каждое утро с силой тряс одежду за окном, что, как он свято верил, не давало грязи скапливаться.
Как только отшельник вытряхнул мантию, к нему устремились птицы, живущие на дереве. Птицы поднялись в воздух с насиженных мест и затрепетали крыльями, приземляясь на ветки рядом с дверью хижины. Отшельник через голову натянул мантию, рывком расправил ее и вышел из домика на широкую ветвь, которую называл своим передним крыльцом. Здесь, в сорока футах от земли, аскет уселся на удобную выпуклость, своего рода сиденье, давно вытертую им до блеска, а птицы слетелись к нему.
Птицы любили отшельника, и больше других самые маленькие — синицы, зарянки и зяблики. Парочка дятлов, живущих на дереве, никогда не упускала случая поприветствовать человека, усаживаясь на его левое плечо. Скворцы прилетали шумными стайками, хоть и не задерживались надолго. Черные дрозды облюбовали голову отшельника, а воробьи прыгали у него на коленях.
— Доброе утро, птицы, — сказал аскет, погладив согнутым пальцем перышки на грудке зяблика. — Дни становятся короче. Скоро к нам присоединятся грачи.
Он говорил, а пичуги щебетали в ответ, склоняли набок головки и снова что-то трещали. Разума птиц не хватало на то, чтобы поддерживать разговор, но они хорошо понимали отшельника и находили интересным все, что он говорил. Птицы гордились тем, что человек выбрал их дерево. Утреннее сборище давало им пищу для раздумий на целый день и вносило в жизнь разнообразие. Отшельник понимал это и поэтому старался каждое утро сказать что-нибудь новое. Для них он был словно календарь, где на каждом развороте помещена очередная мудрая мысль. Правда, прежде всего человек получал свои дары.
Отшельник протянул руки, сложенные лодочкой, и птицы забили крыльями, отдавая аскету ежедневную дань. Со временем птицы поняли, что нравится человеку, и теперь больше не предлагали ему червячков и жуков. Каждое утро в ладони отшельника падали ягоды, зерна и семена, а также орехи, аккуратно освобожденные от кожуры. Аскет ждал, пока ладони наполнятся, затем что-то откладывал на зиму, а что-то отправлял в рот. Он жевал зерна и фрукты, протягивая руку за очередной порцией угощения. Это была его единственная трапеза за целый день, и она полностью зависела от друзей-птиц. Зимой птицы не могли кормить отшельника, потому что едва могли прокормиться сами, и он, полуголодный, впадал в зимнюю спячку до самой весны. К счастью, существовала песня от голода, благодаря которой лишения становились не так мучительны. Когда последние дары были получены и съедены, птицы снова уселись на плечи отшельника, чтобы выслушать очередную утреннюю мысль.
— Моя мать, — сказал аскет, — всегда говорила, что я прекрасный ребенок. Она сшила мне маленький голубой чепчик.
Птицы не находили ничего смешного в историях отшельника. Они не знали, что аскет уродлив. Они также не догадывались о том, что такое чепчик. Это делало слова отшельника еще более интригующими.
С верхней ветки Дымок все слышал, но никак не комментировал слова человека. Кот был занят тем, что гипнотизировал воробья. Несчастная птица поймала взгляд Дымка и уже не могла отвести глаз. Дымок прокрался к воробью, который неподвижно сидел на ветке, — птичка лишь пискнула, когда кот набросился на нее.
Отшельник услышал писк и увидел Дымка, уносящего в зубах добычу. Он покачал головой. Когда несколько минут спустя кот вернулся, человек мягко выразил свое недовольство:
— Это очень нехорошо, Дымок. Я же просил тебя не есть моих друзей.
— Но ведь мне они не друзья, — ответил Дымок, устраиваясь на коленях отшельника, чтобы спокойно переварить завтрак.
— А не мог бы ты сделать мне одолжение и есть мышей или кого-нибудь в этом роде?
— Почему я должен делать тебе одолжение?
— Ну, Дымок, к чему эти вопросы? Ты же прекрасно знаешь, я — твой друг.
— Дружба — всего лишь привычка и удобство, — промолвил кот.
— Только послушайте его! Мурлычет тут у меня на коленях!
— Человеческое тело — источник тепла.
— Человеческое тело, как же! Ты говоришь о моем теле. Ты говоришь обо мне.
— Ну, ты самый доступный в этих краях человек.
— А что ты будешь делать, когда я умру, и мое тело похолодеет?
— Как-нибудь справлюсь.
Отшельник тряхнул головой и снова принялся гладить кота сильными ровными движениями, как нравилось Дымку. Когда они познакомились, отшельник был не слишком силен в этом, однако кот научил его. Теперь Дымок получал удовольствие от поглаживаний человека. Отшельник гладил вдоль шерсти, выдерживая постоянный ритм и давление.
— И скоро ты собираешься умирать? — поинтересовался Дымок.
— Когда придет время, — отвечал отшельник.
— А, тогда понятно. Как и все в этом мире. — Кот потерял интерес к предмету разговора. — Продолжай, продолжай, не останавливайся.
Не желая расстраивать друга, отшельник ничего больше не сказал, хотя, говоря о времени, которое придет, он имел в виду вовсе не обычный порядок вещей. Человек с лицом, похожим на собачью морду, был одним из Певцов, и, как все в племени Певцов, отшельник ждал зова. В последние недели отшельник ощущал какую-то внешнюю дрожь, какие-то перемещения и вибрации в воздухе, заставлявшие его повысить бдительность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29