Сын Танаки. Анни присмотрелась. Ошибки быть не может. Из серебряной рамки на нее смотрело лицо японского подростка, страдающего синдромом Дауна.
* * *
Когда встреча закончилась, Анни показала Танаки небольшую фотографию Сильви. Танаки встал и повел Анни на террасу. Он сделал знак Атаве, чтобы тот провел остальных по саду, где выращивались разнообразные сорта мха.
Анни и Танаки долго стояли в молчании. Наконец, повернувшись к ней, Танаки произнес:
– Вы не похожи на остальных. Вы совсем другая. Я прав? – Танаки говорил на аристократическом английском с легким акцентом.
Анни с удивлением сначала кивнула, потом отрицательно покачала головой:
– Не знаю, – наконец ответила она.
Танаки улыбнулся, но глаза его оставались грустными.
– Сколько лет вашей дочери?
– Почти восемнадцать. А вашему сыну?
– Хироши пятнадцать.
Анни подумала, что больной мальчик должен быть самым большим разочарованием для своего отца. Ведь по традиции сын был продолжателем рода и дела отца. Но сам облик этого человека, то, что его окружало, говорило о том, что даже свое несчастье Танаки воспринимал не так, как заурядные люди.
– Его душа многое познала, – сказал Танаки. Несколько минут он хранил молчание. Затем, повернувшись к Анни, спросил:
– Вы замужем?
– Уже нет, – ответила она.
– Ваш муж умер?
– Нет, он оставил меня.
– Да, эти американские мужчины… Очень слабы. Я давно наблюдаю их. Ни семейного чувства, ни чувства… – Он помолчал, подыскивая английское слово. – Они живут только сегодняшним днем, как дети. Женщина на сегодня, выгода на сегодня. А когда женщина, вложения, доходы больше не удовлетворяют их, все кончается. И это не отцы своим детям. – Он покачал головой. – А японские мужчины идут по их стопам. Через десять лет они будут без ума от Джила Гриффина.
Анни кивнула в знак согласия, пораженная откровенностью признания этого человека. Ведь он был японцем, к тому же они были так мало знакомы.
– Значит, вы знаете Джила Гриффина? – спросила она.
– Я знаю много Джилов Гриффинов, – ответил он. – Поговорим о более важных вещах. Вам нравится Киото?
– Очень. Это как сказочный сон – как будто я всю жизнь знала и любила Киото.
– Вы христианка, миссис Парадиз?
Анни кивнула, хотя и не была в этом уверена.
– Значит, вы, в отличие от буддистов, не верите, что могли жить здесь раньше?
– Нет, но я так жалею, что не приехала сюда раньше. Здесь все само совершенство. Именно такими должны быть жизненные устои.
Танаки покачал головой.
– Всему этому приходит конец. Это старая Япония. Она умирает. Экономическое чудо – совсем не чудо для большинства японцев, а только тяжелый, изнурительный труд. Да еще вся эта безнравственность, которая пришла к нам с Запада. Скоро эта древняя красота погибнет.
– Может, просто примет другие формы. Почему же обязательно погибнет?
– Погибнет. На ее место придет душевная пустота.
– Не говорите так, господин Танаки. Прошу вас. Танаки повернулся и наклонил голову, как бы оценивая Анни.
– Может быть, миссис Парадиз, вы хотите увидеть императорский дворец Кацура?
– О, да, – воскликнула Анни. Он кивнул:
– Завтра едем. Вы и я.
* * *
Анни знала: ей оказана огромная честь. Она знала также, что ей необычайно повезло. Каждому, кто хотел взглянуть на виллу Хидеоши, правителя шестнадцатого века, требовалось специальное разрешение. Что уж говорить об иностранке.
* * *
– Танаки к тебе проникся, – сказала Бренда. – Будь осторожна, он пустит в ход все свои чары, когда поведет тебя обедать в чайный домик.
– Не говори глупостей, Бренда, – вмешалась Элиз. – Анни, крайне сложно попасть в Кацуру. Эксперты считают, что это вершина японской архитектуры и парковых ансамблей. Кобори Эншу, художник, планировавший парк, требовал полной свободы в расходах, сроках и действиях.
– Это был государственный заказ? – поинтересовалась Бренда.
– Вряд ли. Парк распланирован так, что, откуда на него ни взглянешь, кажется, что именно этот ландшафт – самый великолепный. Там построены четыре чайных домика, на каждое время года – свой.
– Это они и называют совершенством? – спросила Анни.
– Не знаю. Я там никогда не была, – призналась Элиз. Бренда присвистнула.
– Теперь я точно знаю, что он к тебе неравнодушен, – обратилась она к Анни. – Послушай, ты должна его обработать. Пусть, наконец, поймет, что нам надо сговориться насчет доков. И пусть останется хозяином своей компании.
Элиз и Анни с укором посмотрели на Бренду. Она пожала плечами, поняв свое поражение.
– Пока не посмотришь настенные рисунки школы Кано – не уходи. Говорят, они очень впечатляют.
* * *
Да, они впечатляли. Дворец Кацура, с его завораживающей вечной красотой, не был просто холодным совершенством. Не было на нем и печати изощренных японских традиций, по крайней мере, так показалось Анни.
– Гармония, красота раскрепощают душу, – сказала она господину Танаки. Они стояли около одного из строений и любовались парком. – Это место дарит полное отдохновение, – добавила она задумчиво.
– И все это сделано ради Хидеоши. Подумать только, без его богатства не было бы этого совершенства. Сам он был генералом, потом диктатором – необузданным и агрессивным.
– Как трудно в это поверить, – проговорила Анни, оглядываясь вокруг.
Сосновые иголочки, казалось, были специально зачесаны наверх, каждая крупинка гравия лежала на только ей отведенном месте. Создавалось впечатление, что чья-то заботливая, искусная рука выложила гравий, как мозаику.
Они стояли рядом в молчании. Через некоторое время Анни пошла по дорожке парка. Танаки последовал за ней. Оба не решались нарушить тишину.
Элиз была права: в каком бы уголке парка они ни оказались, перед ними открывался ни с чем не сравнимый по своей красоте ландшафт. Анни почувствовала, как что-то шевельнулось, ожило в ее душе. Как правы те, кто видит совершенство в единении человека с природой. Это и есть парадиз – рай.
Стоя на небольшом изумрудном холме, Анни словно познала новые тайны мироздания. Как и все движения духа, откровение пришло как нечто трансцендентальное, не поддающееся словесному описанию. На мгновение, равное вечности, все в мире, каждая его частица, представилась ей как совершенство во времени и пространстве; она сама прикоснулась к этому совершенству. Ее охватило чувство безграничной радости, смешанное с глубокой печалью. Благодарность переполняла ее душу. Невозможно забыть такие мгновения.
Анни повернулась к Танаки и прошептала:
– Благодарю. Поклон был его ответом.
Они обошли другие части дворца, и Анни воздала должное картинам.
– Их обновили; как говорят у вас, реставрировали, впервые за пятьсот семьдесят лет.
– Они великолепны, – сказала Анни.
– Я, как и вы, предпочитаю парк, – улыбнулся Танаки.
Когда они вышли из дворца, Танаки заметил:
– Пора перекусить. Вы пообедаете со мной?
Она кивнула. Он повел ее в глубь парка. Анни шла, пытаясь сохранить в себе те чувства, которые ей подарило озарение. Они были так хрупки. Только бы ничего не испортило этих минут. Скоро они приблизились к деревянному чайному домику у пруда.
– Прошу вас, – пригласил Танаки.
Анни сняла туфли и, ступив на устланый коврами пол, опустилась на коврик рядом с Танаки, зачарованная окружающим ее видом. Чайный домик отражался на гладкой поверхности пруда, что усиливало ощущение совершенства, гармонии и красоты, царивших здесь.
– Мы у вас пообедаем, – сказал Танаки, отдергивая занавес. Женщина в кимоно улыбнулась и поклонилась им. – Кио бенто, – поздоровался Танаки. – Устроим пикник по обычаям Киото, – обратился он к Анни.
– Значит, можно пообедать здесь? – Она была в восторге и… шоке.
– Это любезность с их стороны. Видите ли, я финансировал реставрацию.
Женщина протянула Анни полированную коробку, на черной глянцевой поверхности которой были изображены цветущие ирисы. Танаки, приняв от женщины такую же коробку, открыл ее и положил крышку под дно. Внутри был рис, рыба, салат, маринованные овощи – лакомства кухни Киото.
Во время обеда ни Анни, ни Танаки не проронили ни слова. Потом Анни вздохнула:
– Все здесь просто замечательно. Приезд сюда так изменил меня.
– Да, красота способна изменить человеческую душу. Ваш психолог Маслой проводил эксперименты по влиянию красоты на человека. Слышали об этом?
Анни отрицательно покачала головой.
– Он и его коллеги оборудовали три комнаты – одну оформили красиво, другую – обычно, третью – уродливо. Испытуемых просили оценить фотографии одних и тех же людей. В красивой комнате оценка была положительной, в обычной и уродливой комнатах – отрицательной. – Он вздохнул. – Меня это огорчает. Это значит, что обычное не дает полноценного мироощущения. Для того чтобы видеть красоту, нужно быть к ней причастным… А дворец Кацура на свете только один. – Он снова повернулся к Анни. – Расскажите еще раз о «Сильван Глейдс». Что он из себя представляет?
Анни описала школу, общину и принадлежащую ей территорию, рассказала Танаки о докторе Геншер.
– Школа дорогая, элитарная. Но если найти средства…
– Я хотел бы посетить эту школу. Возможно, привезти из Токио врачей. – Он помолчал. – И взять туда моего сына.
Анни кивнула.
– Я думаю. Хироши там понравится. Моей дочери нравится.
– Миссис Парадиз, вы считаете, я должен противостоять мистеру Гриффину?
– Безусловно. Только не вашими методами.
– Вы считаете, что было бы неправильно предоставить окончательное решение акционерам и дать им возможность выразить неодобрение мистеру Гриффину?
– Хороший отец вынужден иногда вести своих детей. В данном случае это означало бы обеспечение акционерам сиюминутной прибыли и долгосрочной выгоды, продажу доков и покупку цементного завода, увеличение доходов и прекращение потерь, – одним словом, это означает остановить Джила Гриффина. «Блужи Индастриз» сделает доки прибыльными.
– А если нет?
– Ничто не вечно, господин Танаки. Не все нам подвластно. Есть бремя, которое крайне тяжело нести одному.
Он посмотрел в сторону, поверх ограды чайного домика, на скалы, пруд, сосны.
– Пожалуй, вы правы, – наконец проговорил он.
* * *
Предварительные контракты, или, скорее, протоколы о намерениях, были составлены и подписаны в кратчайшие сроки. К началу следующего рабочего дня все собрались в кабинете Танаки. Опустившись на подушки вокруг низкого столика, они отрабатывали окончательный вариант контракта.
Через какое-то время господина Атаву вызвали. Он, в свою очередь, вызвал господина Танаки. Тот жестом пригласил Боба Блужи. Женщины переглянулись и пожали плечами.
– Опять чисто мужской разговор, – предположила Бренда. – Когда, наконец, можно будет уйти отсюда? У меня коленки отваливаются.
Прежде чем Анни и Элиз ответили ей, вернулся дядюшка Боб. Опустившись рядом с Элиз, он сказал:
– Плохие новости, дорогая. Это насчет твоей матери.
– Заболела?
– Хуже. Елена умерла.
* * *
Не прошло и часа, как они упаковали вещи и были готовы покинуть Киото. Выйдя из машины, Анни увидела Элиз. С одной стороны ее поддерживал Боб, с другой – Бренда.
Анни покидала Японию с болью в сердце. Не потому, что здесь она вкусила радость большой победы. Япония дала ей нечто большее: что-то зародилось в ее душе, и этот крошечный росток надо было беречь и пестовать, как берегли парки Капуры. Анни понимала, что Нью-Йорк – не то место, где из маленького ростка может вырасти благодатный сад. Усевшись рядом с Элиз, она стала вспоминать балладу «Изуми», которую слушала на банкете два дня назад:
В одиночестве
Я покидаю Киото.
Отворачиваюсь к окну вагона,
Чтобы скрыть слезы.
Умоляю,
Пусть придет кто-то
С ароматным чаем
И напомнит
О счастливых днях в Киото.
7
СПОКОЙНОЙ НОЧИ, ЛЕДИ
Элиз остановилась на пороге большого ритуального зала похоронного бюро Кэмпбеллз и огляделась. Елена заранее продумала все до мельчайших деталей, словно оберегая Элиз от того ужасного состояния, в котором находишься, когда тебе приходится отдавать последние распоряжения по похоронам. По крайней мере, ей не надо было пытаться представить себе, как бы мама хотела быть похоронена. «В этом уже нет необходимости, – подумала Элиз. – Все сделано именно так, как хотела сама мама, вплоть до поминок в ее квартире по приезде с кладбища». Элиз поняла, что хотя бы в последние минуты своей жизни мать позаботилась о ней, и, несмотря на владевшие ею чувства тоски и одиночества, она смогла улыбнуться. «Спасибо тебе, мама», – подумала она.
Элиз очень хотела быть мужественной и сильной, чтобы пройти через это испытание. Горе утраты смешивалось у нее с огромной жалостью к себе. Она вынуждена была признаться, что ей очень хочется выпить, но вспомнила о соглашении, которое заключила с Брендой в День благодарения. В Японии, когда она узнала о смерти матери, ее первым желанием было выпить. Сама реакция и то отчаяние, которое она испытала, испугали ее. Именно в этот момент Элиз поняла, насколько сильно пристрастилась к алкоголю. Эта мысль еще больше укрепила ее в намерении бросить пить. Во что бы то ни стало. Но выдержать было очень трудно.
Она вздохнула и сделала шаг вперед. Пришла пора быть достойной своей матери. Она заняла место среди родных, автоматически пожимая руки и кивая головой в знак приветствия. Лалли Сноу, Гунилла Голдберг, какие-то незнакомые люди, затем пожилая дама, миссис Зонденберг, подруга мамы. Конечно же, Анни. И Бренда, крепко пожавшая ей руку. Доктор Бреннан, Ван Гельдеры, десятки других людей. Все выглядело весьма представительно. Несмотря на долгую болезнь Елены, люди не забыли ее. Элиз была им за это благодарна.
И тут она увидела его, входящего в зал и оглядывающего все вокруг. Лэрри подошел к ней. Он с минуту стоял, скромно открыв объятия, как бы приглашая ее, но не настаивая. Она секунду колебалась, затем сделала два шага вперед и оказалась в его объятиях. Легкое прикосновение его рук к спине вызвало у нее глубокий низкий стон. И она тут же начала плакать.
Сначала глубина горя испугала ее. Но вдруг она поняла, чего боится. Перед ней простиралась ее жизнь, и никто уже не стоял между нею и смертью. Не было больше никого между нею и вечностью, подумала она, и еще крепче прижалась к широкой груди Лэрри.
Подавив наконец рыдания, она взяла платок, предложенный им.
– Что ты хочешь, чтобы я сделал, Элиз? Что тебе нужно?
– Просто постой рядом со мной, Лэрри. Мне нужен ты. – Она еще раз вытерла глаза, затем взяла его за руку и вместе с Лэрри вернулась на свое место. Казалось, завеса упала, тайна была разгадана. Ее мать не только дала ей жизнь, подумала она, но и следила за ее нравственностью.
Теперь некому было осуждать ее, некому удерживать, некому говорить, что она выглядит нелепо. Вновь и вновь она повторяла себе, что это ее жизнь. «Как бы я хотела прожить оставшиеся годы? – Она вспомнила слова дяди Боба: «Не растрать понапрасну вторую половину своей жизни». – Я думала, что поступаю правильно, выходя замуж за Билла. Но нравы изменились, мама. В ваше время нельзя было выйти замуж за мужчину моложе себя, но в наше время это вполне прилично, – подумала Элиз. – Почему мужчина может любить и быть любимым женщиной моложе его? Почему я не могу любить и быть любимой мужчиной, который моложе меня? А ведь именно это и произошло со мной, мама. Он любит меня. Может быть, не на всю жизнь. Возможно, что и я разочаруюсь в нем. Но сейчас я знаю, что он любит меня, а я люблю его, и я не откажусь от этого, как бы нелепо я ни выглядела в глазах других людей».
* * *
Анни наблюдала, как Бренда опустилась на мягкие подушки дивана в гостиной Елены и сбросила туфли.
– Уф, эта боль сведет меня с ума, – сказала Бренда, растирая свои ноги.
– Ну что ты, Бренда, – произнесла Анни, улыбаясь. – Это Элиз может жаловаться. Ты-то не была целый день на ногах, как она.
– О, да. Я так привыкла, что у меня это стало дурной привычкой, – согласилась Бренда. – Как ты еще держишься, малышка? – спросила она Элиз, и в ее голосе чувствовалась забота.
«Бренда меня поражает, – подумала Анни. – Трудно было относиться к Элиз добрее. Казалось, Бренда считает, что она несет за нее личную ответственность».
– Я хотела бы выпить, – сказала Элиз.
– А я хочу кусочек шоколадного торта, – произнесла в ответ Бренда. – Что же тут нового?
– Но я не буду пить, – вздохнула Элиз. Бренда скривилась.
– Видимо, это значит, что я не буду есть торт.
– Я так горжусь вами, – сказала Анни. – Вам обеим пришлось пережить так много. Я думаю, вы настоящие женщины, раз держите свое слово.
Теперь скривилась Элиз.
– Кто бы только знал, как я хотела сегодня выпить. – Она покачала головой и посмотрела на Бренду. – Это нелегко, правда, Бренда?
Бренда согласно кивнула.
– Да, это нелегко. Но, по крайней мере, я немного похудела.
Анни заметила, что Элиз задумалась.
– Я кое-что поняла. – Она немного помолчала, как будто раздумывая, говорить откровенно или нет, затем продолжила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
* * *
Когда встреча закончилась, Анни показала Танаки небольшую фотографию Сильви. Танаки встал и повел Анни на террасу. Он сделал знак Атаве, чтобы тот провел остальных по саду, где выращивались разнообразные сорта мха.
Анни и Танаки долго стояли в молчании. Наконец, повернувшись к ней, Танаки произнес:
– Вы не похожи на остальных. Вы совсем другая. Я прав? – Танаки говорил на аристократическом английском с легким акцентом.
Анни с удивлением сначала кивнула, потом отрицательно покачала головой:
– Не знаю, – наконец ответила она.
Танаки улыбнулся, но глаза его оставались грустными.
– Сколько лет вашей дочери?
– Почти восемнадцать. А вашему сыну?
– Хироши пятнадцать.
Анни подумала, что больной мальчик должен быть самым большим разочарованием для своего отца. Ведь по традиции сын был продолжателем рода и дела отца. Но сам облик этого человека, то, что его окружало, говорило о том, что даже свое несчастье Танаки воспринимал не так, как заурядные люди.
– Его душа многое познала, – сказал Танаки. Несколько минут он хранил молчание. Затем, повернувшись к Анни, спросил:
– Вы замужем?
– Уже нет, – ответила она.
– Ваш муж умер?
– Нет, он оставил меня.
– Да, эти американские мужчины… Очень слабы. Я давно наблюдаю их. Ни семейного чувства, ни чувства… – Он помолчал, подыскивая английское слово. – Они живут только сегодняшним днем, как дети. Женщина на сегодня, выгода на сегодня. А когда женщина, вложения, доходы больше не удовлетворяют их, все кончается. И это не отцы своим детям. – Он покачал головой. – А японские мужчины идут по их стопам. Через десять лет они будут без ума от Джила Гриффина.
Анни кивнула в знак согласия, пораженная откровенностью признания этого человека. Ведь он был японцем, к тому же они были так мало знакомы.
– Значит, вы знаете Джила Гриффина? – спросила она.
– Я знаю много Джилов Гриффинов, – ответил он. – Поговорим о более важных вещах. Вам нравится Киото?
– Очень. Это как сказочный сон – как будто я всю жизнь знала и любила Киото.
– Вы христианка, миссис Парадиз?
Анни кивнула, хотя и не была в этом уверена.
– Значит, вы, в отличие от буддистов, не верите, что могли жить здесь раньше?
– Нет, но я так жалею, что не приехала сюда раньше. Здесь все само совершенство. Именно такими должны быть жизненные устои.
Танаки покачал головой.
– Всему этому приходит конец. Это старая Япония. Она умирает. Экономическое чудо – совсем не чудо для большинства японцев, а только тяжелый, изнурительный труд. Да еще вся эта безнравственность, которая пришла к нам с Запада. Скоро эта древняя красота погибнет.
– Может, просто примет другие формы. Почему же обязательно погибнет?
– Погибнет. На ее место придет душевная пустота.
– Не говорите так, господин Танаки. Прошу вас. Танаки повернулся и наклонил голову, как бы оценивая Анни.
– Может быть, миссис Парадиз, вы хотите увидеть императорский дворец Кацура?
– О, да, – воскликнула Анни. Он кивнул:
– Завтра едем. Вы и я.
* * *
Анни знала: ей оказана огромная честь. Она знала также, что ей необычайно повезло. Каждому, кто хотел взглянуть на виллу Хидеоши, правителя шестнадцатого века, требовалось специальное разрешение. Что уж говорить об иностранке.
* * *
– Танаки к тебе проникся, – сказала Бренда. – Будь осторожна, он пустит в ход все свои чары, когда поведет тебя обедать в чайный домик.
– Не говори глупостей, Бренда, – вмешалась Элиз. – Анни, крайне сложно попасть в Кацуру. Эксперты считают, что это вершина японской архитектуры и парковых ансамблей. Кобори Эншу, художник, планировавший парк, требовал полной свободы в расходах, сроках и действиях.
– Это был государственный заказ? – поинтересовалась Бренда.
– Вряд ли. Парк распланирован так, что, откуда на него ни взглянешь, кажется, что именно этот ландшафт – самый великолепный. Там построены четыре чайных домика, на каждое время года – свой.
– Это они и называют совершенством? – спросила Анни.
– Не знаю. Я там никогда не была, – призналась Элиз. Бренда присвистнула.
– Теперь я точно знаю, что он к тебе неравнодушен, – обратилась она к Анни. – Послушай, ты должна его обработать. Пусть, наконец, поймет, что нам надо сговориться насчет доков. И пусть останется хозяином своей компании.
Элиз и Анни с укором посмотрели на Бренду. Она пожала плечами, поняв свое поражение.
– Пока не посмотришь настенные рисунки школы Кано – не уходи. Говорят, они очень впечатляют.
* * *
Да, они впечатляли. Дворец Кацура, с его завораживающей вечной красотой, не был просто холодным совершенством. Не было на нем и печати изощренных японских традиций, по крайней мере, так показалось Анни.
– Гармония, красота раскрепощают душу, – сказала она господину Танаки. Они стояли около одного из строений и любовались парком. – Это место дарит полное отдохновение, – добавила она задумчиво.
– И все это сделано ради Хидеоши. Подумать только, без его богатства не было бы этого совершенства. Сам он был генералом, потом диктатором – необузданным и агрессивным.
– Как трудно в это поверить, – проговорила Анни, оглядываясь вокруг.
Сосновые иголочки, казалось, были специально зачесаны наверх, каждая крупинка гравия лежала на только ей отведенном месте. Создавалось впечатление, что чья-то заботливая, искусная рука выложила гравий, как мозаику.
Они стояли рядом в молчании. Через некоторое время Анни пошла по дорожке парка. Танаки последовал за ней. Оба не решались нарушить тишину.
Элиз была права: в каком бы уголке парка они ни оказались, перед ними открывался ни с чем не сравнимый по своей красоте ландшафт. Анни почувствовала, как что-то шевельнулось, ожило в ее душе. Как правы те, кто видит совершенство в единении человека с природой. Это и есть парадиз – рай.
Стоя на небольшом изумрудном холме, Анни словно познала новые тайны мироздания. Как и все движения духа, откровение пришло как нечто трансцендентальное, не поддающееся словесному описанию. На мгновение, равное вечности, все в мире, каждая его частица, представилась ей как совершенство во времени и пространстве; она сама прикоснулась к этому совершенству. Ее охватило чувство безграничной радости, смешанное с глубокой печалью. Благодарность переполняла ее душу. Невозможно забыть такие мгновения.
Анни повернулась к Танаки и прошептала:
– Благодарю. Поклон был его ответом.
Они обошли другие части дворца, и Анни воздала должное картинам.
– Их обновили; как говорят у вас, реставрировали, впервые за пятьсот семьдесят лет.
– Они великолепны, – сказала Анни.
– Я, как и вы, предпочитаю парк, – улыбнулся Танаки.
Когда они вышли из дворца, Танаки заметил:
– Пора перекусить. Вы пообедаете со мной?
Она кивнула. Он повел ее в глубь парка. Анни шла, пытаясь сохранить в себе те чувства, которые ей подарило озарение. Они были так хрупки. Только бы ничего не испортило этих минут. Скоро они приблизились к деревянному чайному домику у пруда.
– Прошу вас, – пригласил Танаки.
Анни сняла туфли и, ступив на устланый коврами пол, опустилась на коврик рядом с Танаки, зачарованная окружающим ее видом. Чайный домик отражался на гладкой поверхности пруда, что усиливало ощущение совершенства, гармонии и красоты, царивших здесь.
– Мы у вас пообедаем, – сказал Танаки, отдергивая занавес. Женщина в кимоно улыбнулась и поклонилась им. – Кио бенто, – поздоровался Танаки. – Устроим пикник по обычаям Киото, – обратился он к Анни.
– Значит, можно пообедать здесь? – Она была в восторге и… шоке.
– Это любезность с их стороны. Видите ли, я финансировал реставрацию.
Женщина протянула Анни полированную коробку, на черной глянцевой поверхности которой были изображены цветущие ирисы. Танаки, приняв от женщины такую же коробку, открыл ее и положил крышку под дно. Внутри был рис, рыба, салат, маринованные овощи – лакомства кухни Киото.
Во время обеда ни Анни, ни Танаки не проронили ни слова. Потом Анни вздохнула:
– Все здесь просто замечательно. Приезд сюда так изменил меня.
– Да, красота способна изменить человеческую душу. Ваш психолог Маслой проводил эксперименты по влиянию красоты на человека. Слышали об этом?
Анни отрицательно покачала головой.
– Он и его коллеги оборудовали три комнаты – одну оформили красиво, другую – обычно, третью – уродливо. Испытуемых просили оценить фотографии одних и тех же людей. В красивой комнате оценка была положительной, в обычной и уродливой комнатах – отрицательной. – Он вздохнул. – Меня это огорчает. Это значит, что обычное не дает полноценного мироощущения. Для того чтобы видеть красоту, нужно быть к ней причастным… А дворец Кацура на свете только один. – Он снова повернулся к Анни. – Расскажите еще раз о «Сильван Глейдс». Что он из себя представляет?
Анни описала школу, общину и принадлежащую ей территорию, рассказала Танаки о докторе Геншер.
– Школа дорогая, элитарная. Но если найти средства…
– Я хотел бы посетить эту школу. Возможно, привезти из Токио врачей. – Он помолчал. – И взять туда моего сына.
Анни кивнула.
– Я думаю. Хироши там понравится. Моей дочери нравится.
– Миссис Парадиз, вы считаете, я должен противостоять мистеру Гриффину?
– Безусловно. Только не вашими методами.
– Вы считаете, что было бы неправильно предоставить окончательное решение акционерам и дать им возможность выразить неодобрение мистеру Гриффину?
– Хороший отец вынужден иногда вести своих детей. В данном случае это означало бы обеспечение акционерам сиюминутной прибыли и долгосрочной выгоды, продажу доков и покупку цементного завода, увеличение доходов и прекращение потерь, – одним словом, это означает остановить Джила Гриффина. «Блужи Индастриз» сделает доки прибыльными.
– А если нет?
– Ничто не вечно, господин Танаки. Не все нам подвластно. Есть бремя, которое крайне тяжело нести одному.
Он посмотрел в сторону, поверх ограды чайного домика, на скалы, пруд, сосны.
– Пожалуй, вы правы, – наконец проговорил он.
* * *
Предварительные контракты, или, скорее, протоколы о намерениях, были составлены и подписаны в кратчайшие сроки. К началу следующего рабочего дня все собрались в кабинете Танаки. Опустившись на подушки вокруг низкого столика, они отрабатывали окончательный вариант контракта.
Через какое-то время господина Атаву вызвали. Он, в свою очередь, вызвал господина Танаки. Тот жестом пригласил Боба Блужи. Женщины переглянулись и пожали плечами.
– Опять чисто мужской разговор, – предположила Бренда. – Когда, наконец, можно будет уйти отсюда? У меня коленки отваливаются.
Прежде чем Анни и Элиз ответили ей, вернулся дядюшка Боб. Опустившись рядом с Элиз, он сказал:
– Плохие новости, дорогая. Это насчет твоей матери.
– Заболела?
– Хуже. Елена умерла.
* * *
Не прошло и часа, как они упаковали вещи и были готовы покинуть Киото. Выйдя из машины, Анни увидела Элиз. С одной стороны ее поддерживал Боб, с другой – Бренда.
Анни покидала Японию с болью в сердце. Не потому, что здесь она вкусила радость большой победы. Япония дала ей нечто большее: что-то зародилось в ее душе, и этот крошечный росток надо было беречь и пестовать, как берегли парки Капуры. Анни понимала, что Нью-Йорк – не то место, где из маленького ростка может вырасти благодатный сад. Усевшись рядом с Элиз, она стала вспоминать балладу «Изуми», которую слушала на банкете два дня назад:
В одиночестве
Я покидаю Киото.
Отворачиваюсь к окну вагона,
Чтобы скрыть слезы.
Умоляю,
Пусть придет кто-то
С ароматным чаем
И напомнит
О счастливых днях в Киото.
7
СПОКОЙНОЙ НОЧИ, ЛЕДИ
Элиз остановилась на пороге большого ритуального зала похоронного бюро Кэмпбеллз и огляделась. Елена заранее продумала все до мельчайших деталей, словно оберегая Элиз от того ужасного состояния, в котором находишься, когда тебе приходится отдавать последние распоряжения по похоронам. По крайней мере, ей не надо было пытаться представить себе, как бы мама хотела быть похоронена. «В этом уже нет необходимости, – подумала Элиз. – Все сделано именно так, как хотела сама мама, вплоть до поминок в ее квартире по приезде с кладбища». Элиз поняла, что хотя бы в последние минуты своей жизни мать позаботилась о ней, и, несмотря на владевшие ею чувства тоски и одиночества, она смогла улыбнуться. «Спасибо тебе, мама», – подумала она.
Элиз очень хотела быть мужественной и сильной, чтобы пройти через это испытание. Горе утраты смешивалось у нее с огромной жалостью к себе. Она вынуждена была признаться, что ей очень хочется выпить, но вспомнила о соглашении, которое заключила с Брендой в День благодарения. В Японии, когда она узнала о смерти матери, ее первым желанием было выпить. Сама реакция и то отчаяние, которое она испытала, испугали ее. Именно в этот момент Элиз поняла, насколько сильно пристрастилась к алкоголю. Эта мысль еще больше укрепила ее в намерении бросить пить. Во что бы то ни стало. Но выдержать было очень трудно.
Она вздохнула и сделала шаг вперед. Пришла пора быть достойной своей матери. Она заняла место среди родных, автоматически пожимая руки и кивая головой в знак приветствия. Лалли Сноу, Гунилла Голдберг, какие-то незнакомые люди, затем пожилая дама, миссис Зонденберг, подруга мамы. Конечно же, Анни. И Бренда, крепко пожавшая ей руку. Доктор Бреннан, Ван Гельдеры, десятки других людей. Все выглядело весьма представительно. Несмотря на долгую болезнь Елены, люди не забыли ее. Элиз была им за это благодарна.
И тут она увидела его, входящего в зал и оглядывающего все вокруг. Лэрри подошел к ней. Он с минуту стоял, скромно открыв объятия, как бы приглашая ее, но не настаивая. Она секунду колебалась, затем сделала два шага вперед и оказалась в его объятиях. Легкое прикосновение его рук к спине вызвало у нее глубокий низкий стон. И она тут же начала плакать.
Сначала глубина горя испугала ее. Но вдруг она поняла, чего боится. Перед ней простиралась ее жизнь, и никто уже не стоял между нею и смертью. Не было больше никого между нею и вечностью, подумала она, и еще крепче прижалась к широкой груди Лэрри.
Подавив наконец рыдания, она взяла платок, предложенный им.
– Что ты хочешь, чтобы я сделал, Элиз? Что тебе нужно?
– Просто постой рядом со мной, Лэрри. Мне нужен ты. – Она еще раз вытерла глаза, затем взяла его за руку и вместе с Лэрри вернулась на свое место. Казалось, завеса упала, тайна была разгадана. Ее мать не только дала ей жизнь, подумала она, но и следила за ее нравственностью.
Теперь некому было осуждать ее, некому удерживать, некому говорить, что она выглядит нелепо. Вновь и вновь она повторяла себе, что это ее жизнь. «Как бы я хотела прожить оставшиеся годы? – Она вспомнила слова дяди Боба: «Не растрать понапрасну вторую половину своей жизни». – Я думала, что поступаю правильно, выходя замуж за Билла. Но нравы изменились, мама. В ваше время нельзя было выйти замуж за мужчину моложе себя, но в наше время это вполне прилично, – подумала Элиз. – Почему мужчина может любить и быть любимым женщиной моложе его? Почему я не могу любить и быть любимой мужчиной, который моложе меня? А ведь именно это и произошло со мной, мама. Он любит меня. Может быть, не на всю жизнь. Возможно, что и я разочаруюсь в нем. Но сейчас я знаю, что он любит меня, а я люблю его, и я не откажусь от этого, как бы нелепо я ни выглядела в глазах других людей».
* * *
Анни наблюдала, как Бренда опустилась на мягкие подушки дивана в гостиной Елены и сбросила туфли.
– Уф, эта боль сведет меня с ума, – сказала Бренда, растирая свои ноги.
– Ну что ты, Бренда, – произнесла Анни, улыбаясь. – Это Элиз может жаловаться. Ты-то не была целый день на ногах, как она.
– О, да. Я так привыкла, что у меня это стало дурной привычкой, – согласилась Бренда. – Как ты еще держишься, малышка? – спросила она Элиз, и в ее голосе чувствовалась забота.
«Бренда меня поражает, – подумала Анни. – Трудно было относиться к Элиз добрее. Казалось, Бренда считает, что она несет за нее личную ответственность».
– Я хотела бы выпить, – сказала Элиз.
– А я хочу кусочек шоколадного торта, – произнесла в ответ Бренда. – Что же тут нового?
– Но я не буду пить, – вздохнула Элиз. Бренда скривилась.
– Видимо, это значит, что я не буду есть торт.
– Я так горжусь вами, – сказала Анни. – Вам обеим пришлось пережить так много. Я думаю, вы настоящие женщины, раз держите свое слово.
Теперь скривилась Элиз.
– Кто бы только знал, как я хотела сегодня выпить. – Она покачала головой и посмотрела на Бренду. – Это нелегко, правда, Бренда?
Бренда согласно кивнула.
– Да, это нелегко. Но, по крайней мере, я немного похудела.
Анни заметила, что Элиз задумалась.
– Я кое-что поняла. – Она немного помолчала, как будто раздумывая, говорить откровенно или нет, затем продолжила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55